…Мне было не понять: почему же они все-таки шли? Не сопротивлялись, не роптали, не пытались что-либо изменить — напасть на своих палачей, например, которых хоть и с оружием, но было в разы меньше, чем их самих.
Ничего такого не было, не было.
Точно жертвенные агнцы раз за разом отправлялись на неминуемое заклание, на верную смерть. Точно так и было задумано изначально.
Среди 6 000 000 погибших и истребленных во время холокоста евреев — 800 из крошечного белорусского городка Миоры.
Общая их могила после казни дышала. Расстрелянные и наскоро забросанные комьями, но все еще живые люди пытались выбраться на воздух, ползли по трупам. 800 человек, и в каждом по три литра крови — всего 240 литров. Кровь стекала в местные чистейшие озера, и те становились красными, непригодными для питья.
Поэтому после расправы гитлеровцы заставили местных крестьян подвозить песок и засыпать жуткое захоронение, которое плыло.
И даже много лет спустя рабочие ломами не могли раздолбить эту землю, сцепленную кровью и песком как цементом.
2 июня 1942 года Миоры запомнили навсегда.
Оккупантов встречали яйцами
Витольд Ермаленок — учитель истории из Миор, человек в округе, да и во всей Белоруссии, можно сказать, знаменитый. Именно он по крупицам собрал местные экспонаты — от эпохи чуть не каменного века и до современности, открыл музей в здешней школе, да такой, что в него приезжают и из России. «У меня есть раритеты, которых и в Эрмитаже нет», — гордится Ермаленок. И тут же извиняется, что сам плохо говорит по-русски. Отвык.
Западная Белоруссия. От Минска до Миор гораздо дальше, чем из тех же Миор — до Польши и Прибалтики. «Люди в этих местах селились еще 7 тысяч лет назад», — начинает свой рассказ Ермаленок чуть ли не от сотворения мира. Если кто и расскажет про этот уникальный еврейский отряд, так только он.
Край их входил в Великое Княжество Литовское, был окраиной Российской империи и совсем недолгое время до 39-го года — задворками Польши. Мелкопоместная белорусская аристократия с легкостью становилась то польской шляхтой, то российскими помещиками, в зависимости от потребностей политической обстановки. Хочешь жить — умей вертеться.
«А евреи, евреи-то когда приехали?» — переспрашиваю я.
«В 1905 году в Миорах, по архивным данным, проживало всего 145 человек, из них 40 были евреями; перед войной, в 39-м, население составляло уже 1000 человек, из которых евреями были порядка 800, то есть большая часть...»
...Здесь жители ездили на велосипедах чаще, чем на первых автомобилях. При Российской империи были построены деревянный костел, православный храм, и — почти в самом центре городка — синагога. А чуть подальше — лишь деревья да кусты; километра полтора за город — рукой подать — старинное еврейское кладбище, на погостах которого покоились каменные глыбы с надписями на иврите.
Кстати, именно уроженец здешних мест — соседнего городка Глубокое — Бен-Йегуда, чьим именем названы центральные улицы в Иерусалиме и Тель-Авиве, воскресил иврит как разговорный язык спустя тысячелетнего забвения.
Маленьким, очень маленьким и заштатным городком были и в предвоенную пору Миоры. Но если хотите точно представить его провинциальную прелесть, пересмотрите популярный в советские времена фильм «Знахарь» по роману польского писателя Доленги-Мостовича, который тоже жил неподалеку.
Кузнечным делом в те годы в Миорах занимался господин Борск; лесным бизнесом — господа Бимбарк, Маркман, Швид; льном — Арон, Берман, Шейнер, Корчиц; пекли хлеб — Геллер, Тельбаум; пиво варил — Качер, ресторан держал — Корчек; кожу выделывали — Дрейзнер, Кочер, Фрумин, Кейнер; торговали водкой — Дрейзен, Энгель и Эструф. Почти всеми портными также являлись евреи.
У самого богатого горожанина по фамилии Агенштат был даже собственный спичечный заводик. При польской власти, правда, производство закрыли. Поляки предпочитали закупать спички у шведов — у тех на это дело была монополия. Агенштат погоревал, да и перестроился: стал гнать женские шляпки из осиновой спичечной соломки, экспортировали их даже в Париж.
...Немцы вошли в Миоры 28 июня 41-го года. Сопротивления им не оказывали. Евреи — вследствие менталитета. Местные жители — пережив на своем веку множество властей всех мастей — так и вообще ждали, что их наконец оставят в покое, и даже мирно торговали с гитлеровцами: те им — марки, крестьяне — свежие продукты, «млеко, яйки».
Гарнизон, вошедший в городок, был совсем крошечным, под стать самим Миорам, — не больше 50 человек. Собрав народ на площади, новые власти пообещали «работу и свободу». Arbeit macht frei.
Гетто создали в районе, где евреи селились и раньше, только дома уплотнили. Там, где жила одна семья, — стало три.
По углам квартала поставили четыре дота — огневые точки, если жители вдруг вздумают бежать.
Но евреи смирились.
Печень на свадьбу
Крывицкая Геня Ирмауна, 1896 года рождения;
Крывицкая Роха Лейбовна, 1927 года;
Крывицкая Рыся Лейбовна, 1922 года;
Крывицкая Сима Иссаковна, 1930 года;
Крывицкая Слава Иссаковна, 1936 года...
Это не перепись населения. Это расстрельные списки. Глейзеры, Ароны, Абрамовичи... Булочники, портные, кузнецы... От 2 до 70 лет.
Яма была большая. Через нее перебросили свежеструганные, не иначе как с завода «спичечного короля» Агенштата, деревянные доски. Светлые, занозистые, они белели над разверзнувшейся пастью будущей братской могилы...
Голых людей прикладами заставляли бежать по доскам; когда те достигали середины, раздавалась автоматная очередь. Это чтобы трупы не скапливались по бокам, а рассредотачивались по всей площади провала. Все было продуманно и аккуратно — только не все погибали сразу, контрольного в упор ведь не было... При этом всю грязную работу делали не немцы, как вспоминают старожилы, а взятые со стороны прибалты. Они же позже расправились с военнопленными и цыганами.
«Ты говоришь, почему евреи не сопротивлялись? Кто их знает... Может быть, до последнего надеялись на что-то... Может, не верили, что такое может случиться с ними. Еще я считаю, что в этой среде сильна «кагальность», не знаю, как это по-русски, общность то есть семейственность, один безо всех ничто, — размышляет Витольд Ермаленок. — Разделены евреи были на три колонны. И пока одну вели на расстрел — остальные, живые, терпеливо ждали своей участи на центральной площади, слыша выстрелы и крики, которые стояли над душным городом. Восстала только третья колонна».
Среди приговоренных был школьный учитель — никто уже и не помнит, как его звали. Именно он крикнул всем бежать — и побежал первым сам. Врассыпную ринулись человек 50...
Вечерело. Возвращались с пастбищ коровы. Беглецы приседали и ползли под их брюхом и выменем, прятались, мешались со стадом. Приказ немецкого офицера был: не стрелять. Скотину пожалели.
«Кого-то все равно настигла пуля, — разводит руками Витольд Антонович. — Один мужчина добежал до нашего большого озера с маленьким сынишкой. Мальчика оставил, а сам вплавь добрался до острова, чтобы посмотреть, можно ли там схорониться. Ну... немцы ребенка на берегу увидели — понятно, расстреляли. А на острове местные мужики строили хлев — увидели беглого еврея и зарубили его топором, а труп доставили в гарнизон, и за это им выдали три пуда соли».
Самыми богатыми евреями в Миорах были Энгели. У них было двое детей — Муля и Роза. Перед казнью Роза спряталась на чердаке, где провела три дня без еды. Ушла ночью в деревню Черессы. Попала к партизанам.
А в тех же Черессах один выживший после расстрела еврей пошел за своим полушубком. Полушубок он до этого отдал соседу. Не думал, что уцелеет. «Подожди-ка, он у меня спрятан на току». И сосед, чтобы не возвращать ценную вещь, вернулся с топором — зарубил своего бывшего товарища.
Несколько девочек-евреек спрятались под мостом на большаке. Их тоже убили.
«Родители ушли, а я пошла коня перевязать. Зашла в сарай, а там кто-то есть, заговорил со мной. Зашел в хату, попил молока. И ушел. Кто это был — я не знаю, но соседка пригрозила мне молчать», — вспоминала позже жительница тех мест Янина Борковская, 1926 года рождения.
Кто выдавал убежавших, тому полагалась премия. Одежда, снятая с убитых, сахар, мука… «То есть, как ни крути, а тоже прибыль, есть-то что-то надо было, — оправдывает земляков Витольд Ермаленок. — Советской власти у нас до этого было мало. А немцы, как казалось, пришли навсегда, так что с ними таким образом пытались наладить дружбу. Отец мой в ту страшную пору как раз женился на моей матери: семейных парней не угоняли в Германию на работы. Вывозили молодых и крепких, чтобы не ушли в партизаны. Отцу было 31, а маме — 17».
Первые партизаны-окруженцы были из 126-й дивизии, что стояла перед войной в Прибалтике. В ней, по данным историка, числилось порядка 14 тысяч человек, 900 машин, 3000 лошадей, минометы, оружие. «За неделю отступления летом 41-го от дивизии осталось всего 2,5 тысячи человек, остальные либо попали в плен, либо ушли в партизаны», — Ермаленок скуп на оценки, когда затрагивает этот вопрос.
«Вчера грабил советский, сегодня — немец, а завтра нагрянет из леса партизан. И неизвестно, кто хуже», — завершает историк.
Вспоминает он и еще один рассказ местных. Крестьяне долго прятали у себя на гумне еврея. Делились последним. К осени он ушел на болото. А через несколько дней привел с собой партизанский отряд, чтобы забрать у своих спасителей продукты.
И не спешите его судить, прежде чем сами не оказались в подобных обстоятельствах, когда надо предавать, продавать, убивать, чтобы только выжить.
Спасшиеся от расстрела евреи первые дни бродили по лесам. Хотели есть, пить и, не зная, куда им идти и что делать дальше, вернулись в гетто.
В болоте
«А как же болото?» — спрашиваю я историка Ермаленка. «Погоди, будет тебе и болото!»
«...Это место было похоже на Вселенную перед шестью днями творения. Пейзаж вокруг наполнял нас страхом и гневом. Все, куда не кинешь взгляд, было огромным болотом, тут и там стояли деревья, похожие на скелеты. Земля, вода и небо были смешаны без разделения. Бледный свет, поглощенный болотом, потерял свою жизнь и превратился во мрак. Отражавшееся в темной воде небо было также серым. Eli выразил все наши чувства, когда произнес: «Лучше лежать на кладбище, чем быть в таком месте, — мы сбежали прямиком в лапы смерти». Гнев, обида и отчаяние поселились в наших сердцах. Внезапно, без предупреждения, Eli снял свой топор и бросил его. Мы следили взглядом за ним, летящим в тяжелом воздухе... Топор остановился за несколько сантиметров от лица Yoshik и упал к его ногам, будучи немедленно поглощенным трясиной. Yoshik схватил Eli за руку и закричал: «Это единственное место, где мы сможем выжить! Единственное место, куда не пойдет ни один нормальный человек. Только в этом болоте мы будем в совершенной безопасности», — автору этих строк в 42-м году было 15 лет. Ее звали Маша Тор, и ее родители тоже были расстреляны. Девочке удалось примкнуть к партизанам, затаившимся на островке посередине непроходимой топи.
Болото — вот главная достопримечательность Миор. Трясина, растянувшаяся на 70 километров, в нее стекаются воды множества мелких озер, и поэтому название этой местности выбрали поэтическое — лес 77 озер.
Черными точками на карте обозначены островки суши. Добраться до них мог только опытный проводник, но зато и гитлеровцы не могли выкурить оттуда засевших партизан.
На островках двух болот в пяти километрах друг от друга — Ельня и Большой Мох — сошлись люди из самых разных местечек: из Миор, Глубокого, Лужков, Дисны, Бильдюков. Иван Семенович Воробьев, командир диверсионной группы в 6-м отряде 4-й Белорусской бригады, оставил воспоминания об этом:
«43 человека вошли к нам. Давид Гельван, Зуся — фамилии не помню. Нехамчин Саша, Мукотонин Иссак, Мукотонин Цви-Мендел (он погиб), его сестра погибла в партизанах, Арон Ицик, Ифин. Минером у нас в группе был Илья Кочур. Кривицкого Абрама из Леонполья, так как ранен был, отправили за линию фронта в госпиталь. Попал к нам и Лева Вейф из Миор. Ему было лет 10–12. Во время экспедиции я взял винтовку и вооружил его».
На соседнем островке располагалось партизанское объединение с аэродромом, куда прилетали с большой земли, привозили продукты, боеприпасы. Подчинялась большая группа Москве, была частью бригады «Октябрь» и носила имя великого пролетарского писателя Горького.
Еврейский же диверсионный отряд никто особо не признавал, и помощи они ни от кого не ждали. Действовали на свой страх и риск.
«Сельские жители разделились на два лагеря: тех, кто страшился немцев при свете дня, и нас — выслеживавших их темной ночью», — пишет в своей книге Маша Тор.
Группа из пяти человек врывались в дома, хозяева которых выдавали евреев. Бойцы увозили обвиняемых в лес и, зачитав скорый приговор, расстреливали. Таким путем они приговорили к смерти нескольких полицаев, крестьянина, изнасиловавшего и убившего двух сестер из гетто. «10-летний мальчик, которому удалось спастись от смерти в Миорах, попросил помощи у старосты соседней деревни, тот спрятал его в сено и привел немцев... Старосту мы тоже убили», — свидетельствует Маша Тор.
Партизаны должны взрывать мосты на реках и железную дорогу с проходящими поездами — таков был приказ центра. Маленькому еврейскому отряду едва удавалось прокормиться и наказать своих непосредственных обидчиков. На большее, тем более на регулярную помощь армии, не хватало ни сил, ни людей, ни здоровья — хотя они и очень старались, были и у них свои боевые выходы.
«По инструкциям мы научились готовить взрывчатые вещества для бомбежки мостов и железных дорог, у нашего небольшого полка было больше успешных операций в этом, чем у любого другого. Так что, боясь нас, немецкая армия стала сопровождать свой транспорт охраной».
Но зимой температура на болотах упала до -40, в землянках было ненамного теплее. Во время таяния снегов начался сыпной тиф — лихорадка, галлюцинации. «Само болото стало для нас врагом гораздо более несокрушимым, чем белорусский крестьянин и немецкий солдат», — убеждена Маша Тор.
Свою книгу она написала уже гораздо позже окончания Великой Отечественной, живя в Израиле, куда ей удалось выехать в 46-м году, накануне образования государства, — может быть, именно поэтому ее суждения непререкаемы и подчас жестоки. Белорусских крестьян она называет язычниками. И мало их жалеет. Говорит, что при определенных обстоятельствах партизаны бы и рады были покупать пищу у фермеров — вот только те отказывались продавать ее евреям.
«Идея возвращаться с пустыми руками к умирающим людям была невыносима. Вошли в дом, заткнули перепуганному фермеру рот носовым платком и привязали его к стулу, в других комнатах также связали всех членов этой семьи. Загрузили телегу картофелем и овощами, так много, как только могли унести, также поместили несколько цыплят в мешки, и ушли с тяжелым грузом в направлении болота».
Все забыты и все забыто
Все как прежде в местечке Миоры. Костел, храм, на месте старого еврейского кладбища — большой мясокомбинат, построенный еще при СССР; один из сортов колбасы, который производили там, назывался «Еврейская».
Только синагоги в Миорах больше нет.
Последний еврей Яков Цыпин вместе с мамой Сорой-Ривой Израильевной эмигрировали отсюда в середине 90-х.
Свой дом — старый, крепкий, постройки начала ХХ века — они продали соседке. Так что зачем Миорам теперь синагога?
Две пожилые дочки уцелевшей на болоте Маши Тор, почти что и не говорящие по-русски, как-то приезжали сюда — поклониться праху своих предков на новом еврейском кладбище, где поставлен памятник миорским жертвам холокоста. Рядом с ним — живые цветы и аккуратные венки. И только неровные бугры по земле — точно незаживающие гнойники по телу — напоминают о том, что когда-то здесь произошло.
Дочки Марии подарили в школьный музей учителя истории Витольда Ермаленка книгу матери, написанную на иврите. Потом уже наши перевели ее при помощи онлайн-переводчика на русский. Ломано, конечно, получилось — но смысл понятен.
Из евреев-партизан в живых остались немногие. Признаны же ветеранами Великой Отечественной войны и вовсе единицы. Один из них при советской власти возглавлял колхоз «Боевой партизан», а его друг — по иронии судьбы — стал старьевщиком.
...Еврейский партизанский отряд был разгромлен гитлеровцами в середине 43-го года. Заварушка была та еще. Сначала бойцы отряда имени Горького пытались взять штурмом немецкий гарнизон в Миорах. Вскоре началась беспощадная ответная карательная операция немцев.
С овчарками двинулись те к болоту, смыкая многокилометровое кольцо вокруг него. Лаяли собаки, не прекращалась автоматная очередь. Люди прятались, зарывались в мох, надевали на себя зеленые кочки и сутками сидели в ледяной воде. Кое-кто из большого отряда сумел просочиться на большую землю, конечно, но большинство остались навсегда на болоте.
Кочки пробивали штыками. Грудных детей и женщин добивали в упор. Один из командиров написал в своих воспоминаниях позже, как по всему болоту почти до самой большой земли шел смрад от разлагающихся тел.
Это, кстати сказать, единственное опубликованное в советские времена упоминание о том, что отдельный еврейский партизанский отряд вообще был. Что он не канул в Лету. Что эти люди — портные, швеи, булочники — все-таки существовали на этом свете и боролись за свою жизнь.
Они не совершили больших подвигов, их имена не написаны на памятных досках школ, с их фотографиями не пройдет Бессмертный полк, и их внуки не спросят дедов, что за медали те носят. Эти люди просто выжили там, где выжить было невозможно...
И старичков из Торонто, наведших меня на эту историю, но таки отказавшихся от интервью, можно понять.
Зачем ворошить прошлое, этот ад кровавых рек человеческой памяти, если все самое страшное для них уже закончилось и — дай Бог не стать всем нам в очередной раз бессмысленно принесенными жертвами, — не повторится.
...А советские войска вошли в Миоры 4 июля 1944 года в ходе масштабной наступательной операции «Багратион», освободившей от фашистских захватчиков Белоруссию, Прибалтику и большую часть Польши.
Это было крупнейшее сражение не только Второй мировой войны, но и, согласно сведениям Википедии, всей истории человечества.
