Почему тот осенний день середины октября можно назвать трагическим? Ведь линия фронта отстояла тогда от Москвы сравнительно далеко — за 100–200 километров; еще полтора месяца танковые клинья приближались к городу с разных сторон, пытаясь взять его в стальное кольцо, окружить.
В конце сентября, перед началом операции «Тайфун» — генерального наступления на Москву, — с запада город прикрывали три фронта, 15 армий и одна армейская группировка, куда входили 95 дивизий, насчитывавших 1 миллион 250 тысяч солдат. Привожу эти цифры из энциклопедии «Великая Отечественная война» и других книг о Московской битве, выходивших до 1985 года. Ни в одной из них не сказано, сколько солдат погибло под Вязьмой, где сомкнулись клещи армии Гитлера и попали в окружение пять армий. Под командованием генерала Лукина они сражались в безвыходном положении, не позволяя германским дивизиям ринуться на раскрытую Москву.
Маршал Жуков, отдавая должное погибшим в окружении, не раз подчеркивал, что их кровь и жертвы оказались не напрасными. В кольцо попало 10 (из 12) дивизий народного ополчения — добровольцев Москвы.
Зарубежные историки подсчитали: «В районе Вязьмы немцы окружили и захватили 600 тысяч русских». Это мнение «известного английского военного писателя», как его представляет академик Самсонов, автор книги «Военное поражение вермахта под Москвой», где эта цифра не опровергается.
Если произвести несложные арифметические подсчеты на основе общеизвестных данных, то окажется, что англичанин недалек от истины.
После катастрофы прибывший экстренно на поле боя Жуков, разобравшись в обстановке на фронте, доложил Сталину в 2 часа 30 минут 8 октября:
— Бронетанковые войска противника могут внезапно появиться под Москвой…
Тогда об этом мало кто знал в столице. Большой город жил в налаженном ритме: отражал налеты бомбардировщиков, выпускал самолеты, танки, гвардейские минометы — «катюши», стал арсеналом оружия, источником людских резервов для стоявшей впереди него армии. Сотни тысяч москвичей рыли окопы, противотанковые рвы все ближе к Москве…
И вот 13 октября гусеницы фашистских танков загрохотали по полям Московской области. 14 октября пал Калинин.
В ночь на 15 октября в Кремль на совещание, длившееся до утра, были вызваны руководители Ярославской, Ивановской, Горьковской областей и их городов. Они увидели на стратегической карте Генштаба рубеж обороны. Его следовало создать на случай, если Москва будет сдана.
15 октября немцы ворвались в Боровск и Верею.
С 22 июня по 15 октября город и фронт находились в постоянном взаимодействии. Москва каждый день и час усиливала помощь: посылала в бой новые полки, отправляла эшелоны оружия, продовольствия, обмундирования. Город жил по принципу: «Все для фронта, все для победы!»
И вдруг в этом налаженном войной механизме произошел сбой. В силу сложившейся угрожающей обстановки принимается решение… об эвакуации Москвы. Об этом документе известно по многим мемуарам, статьям. В книге «Не отдали Москвы!», написанной генералом Телегиным, одним из руководителей обороны города, рассказывается, как 15 октября ему позвонил глава Московского горкома партии Щербаков и сообщил об эвакуации.
«— Как это надо понимать? — спросил озадаченный генерал.
— Только так, как решено. Из Москвы в Куйбышев надо эвакуировать часть партийных и правительственных учреждений, дипломатический корпус, а также вывезти на восток оставшиеся еще в городе и области крупные оборонительные заводы, научные и культурные учреждения.
— Когда начнется эвакуация?
— Без промедления, сегодня же…»
Застыла сталь в мартеновских печах «Серпа и Молота», остановилась сборка танков, самолетов, автомобилей…
Вот свидетельство заместителя директора автозавода имени Сталина (потом ЗИЛ. — Л.К.) Кармазина: «15 октября после первой смены завод прекратил работу, и в ночь на 16 октября начался срочный демонтаж оборудования. Люди работали, не выходя с завода. Ежедневно отправлялось 500 вагонов с оборудованием… В ночь на 16 октября было принято решение об организации производства вооружения для фронта на базе оставшихся на заводе цехов».
Все так и было: ночью началось небывалое по масштабу перемещение на восток сотен заводов и фабрик, миллиона людей — начался небывалый в истории Москвы исход… Но вот о чем не хватило духу упомянуть мемуаристу, так это о том, что началось волнение рабочих, возник стихийный митинг, возбужденная толпа требовала объяснений у директора: эвакуация многими воспринималась как сдача города.
Что пишет по поводу начавшихся событий генерал?
«День 16 октября оказался, как и следовало ожидать, очень трудным. Нарушился сложившийся режим жизни огромного города, находившегося к тому же в угрожающем положении, возникли перебои в мобилизации населения на оборонительное строительство. Эвакуация несколько расстроила систему уже созданных, подготовленных и готовящихся отрядов и дружин второго эшелона защитников Москвы. Предстояло восстановить все это».
Есть еще одна короткая запись генерала, несколько проливающая свет на возникшую ситуацию. Чувствуется, насколько грозная и неожиданная обстановка сложилась вдруг в городе после начала массовой эвакуации: «И вот в это время, когда зримым становилось меняющееся в нашу пользу соотношение сил, крепнущая оборона Москвы и растущая стойкость ее защитников, эвакуация части предприятий и учреждений, обывательские домыслы, а то и просто трусость отдельных людей породили провокационные слухи о якобы готовящейся сдаче Москвы».
Даже спустя много лет после 16 октября 1941 года не нашел генерал слов, чтобы сказать, как все было. Трудно поверить, что ему самому в день 16 октября «зримым становилось меняющееся в нашу пользу соотношение сил», когда Западный фронт, истекая кровью, постоянно отступал. О перевесе в нашу пользу не могла тогда идти речь, так как именно утром 16 октября по Ленинградскому шоссе (по-видимому, то был авиадесант) мчалась прямо к Москве ничем не сдерживаемая колонна немецкой мотопехоты.
Конечно, то была не такая страшная, длиной в 25 километров, бронированная колонна из танков и бронемашин, прорвавшая фронт в начале октября на дальних подступах. Но шальной фашистский отряд приблизился к Москве настолько, насколько не удавалось больше никому, даже в конце ноября.
Навстречу колонне немцев устремился отряд танков БТ‑7. Они мчались по улице Горького, Тверской, Ленинградскому проспекту, Ленинградскому шоссе — и столкнулись с мотопехотой в ту минуту, когда пулеметчики на мотоциклах въезжали на горбатый Химкинский мост, переброшенный через канал, у нынешней границы города. Танков за ними не оказалось. Всех захватчиков уничтожили в коротком бою. Он произошел в 15 километрах от Кремля…
Об этом факте, который кажется многим неправдоподобным и опровергается, мне сообщили бывшие участники боя, ветераны дивизии имени Дзержинского. Это люди, не склонные к выдумкам. Их танки дежурили тогда у Покровских казарм и по сигналу тревоги не раз выполняли экстренные задания, уничтожая прорвавшиеся к городу вражеские группы.
Но не то событие породило панику, повлияв на поведение москвичей: о бое на Горбатом мосту мало кто узнал. А вот утром 16 октября, подойдя к станциям метро, сотни тысяч горожан увидели их закрытыми. На некоторые линии не вышли трамваи. Наконец, добравшись до проходных, рабочие увидели их запертыми, охрана не пускала в цеха тех, кого решено было не брать на восток, ведь все уехать не могли…
Вот эти-то события и стали поводом к тому, что город дрогнул.
Рабочим говорили об эвакуации, а своими глазами они видели, как готовились взрывать заводы, мосты…
Над Москвой клубился дым: на кострах во дворах, на улицах жгли документацию, архивы предприятий, управлений, домовые книги…
«Жил я тогда на Крутицком Валу, — рассказал мне историк, академик Самсонов, — пришел в тот день на кинофабрику, а она закрыта. Метро не работает, трамваи тоже не ходили. Люди растерялись, поскольку положение на фронте было действительно угрожающим, очень трудным. Вот в такой обстановке и возникла паника — она усугублялась тем, что заводы, фабрики, станции метро закрылись фронтально. На некоторых предприятиях начальство сбежало, иногда вместе с кассой. Атмосфера того дня была как никогда тревожной — многие думали, что немцы вот-вот ворвутся в город».
Еще одно воспоминание бывшего секретаря парткома завода «Серп и Молот» Туртанова:
«Возвратились мы на завод, привезли с собой взрывчатку, смотрим на наши мартены и прокатные станы, а у самих на сердце камень. Пришел я к тому месту, которое указано в инструкции для закладки взрывчатки, и вижу: ко мне идет старый наш вальцовщик. Лицо все в морщинах, глаза красные, слезятся, — видно, не выходил целые сутки из цеха. И смотрит мне этими глазами в самую душу.
— Слушай, — говорит вальцовщик, — ты только не торопись с этим, до самого крайнего срока жди. Поторопишься — не поправишь…
Он ушел, а я подумал: как же это получается? Считали, что в секрете осталась наша тяжелая миссия, а народ-то знает. Откуда?»
Люди начали противиться эвакуации, перекрывали путь грузовикам, следовавшим на восток, особенно легковым машинам, полагая, что начальство бросает их на произвол судьбы.
Так случилось, в частности, на Ленинградском проспекте, на 2-м часовом заводе, куда председатель исполкома поспешил, чтобы разрядить обстановку:
«Приехал на завод. Двор заполнен возбужденными рабочими. Выяснилось, что они не знали о том, что эвакуация производится по решению правительства. Рабочие предполагали, что руководители завода самовольно вывозят оборудование».
Картину того дня в Москве и в Кремле оставил бывший нарком авиационной промышленности СССР Шахурин.
Утром 16 октября он побывал на двух предприятиях, где произошла эвакуация. В опустевших цехах одного из авиазаводов застал группу рабочих в подавленном настроении. Из глаз женщины-работницы брызнули слезы, когда она нежданно-негаданно увидела наркома:
— Мы думали, все уехали, а нас оставили. А вы, оказывается, здесь…
Шахурин ответил:
— Если вы имеете в виду правительство и наркомат, то никто не уехал.
Нарком сознательно лгал. Все члены правительства получили предписание выехать из Москвы. Но Сталин разрешил Шахурину задержаться в городе.
По дороге нарком увидел, что в Москве не работает транспорт, закрыто метро. На другом авиационном заводе, где он побывал, рабочие возмущались, что руководство уехало, а положенной зарплаты за две недели вперед не выдало.
Вскоре наркома вызвали в Кремль, где он увидел такую картину:
«Кремль выглядел безлюдным. Передняя квартиры Сталина открыта. Вошел и оказался один из первых, если не первым, вешалка была пуста. Разделся и прошел по коридору в столовую. Одновременно из спальни появился Сталин. Поздоровался, закурил и начал молча ходить по комнате.
В этот момент в комнату вошли Молотов, Щербаков, Косыгин и другие. Сталин поздоровался, продолжая ходить взад-вперед. Все стояли. Сесть он никому не предложил. Внезапно Сталин остановился и спросил:
— Как дела в Москве?
Все промолчали. Посмотрели друг на друга и промолчали.
Не выдержав, я сказал:
— Был на заводах утром. На одном из них удивились, увидев меня: а мы, сказала одна работница, думали, что все уехали. На другом рабочие возмущены тем, что не всем выдали деньги, им сказали, что увез директор, а на самом деле не хватило в Госбанке дензнаков…
Сталин сказал:
— Нужно немедленно перебросить самолетом дензнаки.
Я продолжал:
— Трамваи не ходят, метро не работает, булочные и другие магазины закрыты.
Сталин обернулся к Щербакову:
— Почему?
И, не дождавшись ответа, начал ходить.
Потом сказал:
— Ну, это ничего. Я думал, будет хуже.
И, обратившись к Щербакову, добавил:
— Нужно немедленно наладить работу трамвая и метро. Открыть булочные, магазины, столовые, а также лечебные учреждения с тем составом врачей, которые остались в городе. Вам и Пронину надо сегодня выступить по радио, призвать к спокойствию, стойкости, сказать, что нормальная работа транспорта, столовых и других учреждений бытового обслуживания будет обеспечена».
Как видим, никто из приближенных вождя, кроме наркома, во время описываемой сцены не посмел доложить об истинном положении в Москве. А ведь кроме волнений рабочих на заводах царило напряжение на улицах, вокзалах…
Об этом сказано в романе Константина Симонова «Живые и мертвые», где описывается то, что было хуже закрытых магазинов и замершего транспорта:
«Десятки и сотни тысяч людей, спасаясь от немцев, поднялись и бросились в этот день вон из Москвы, залили ее улицы и площади сплошным потоком, несшимся к вокзалам и уходившим на восток шоссе, хотя, по справедливости, не так уж многих из этих десятков тысяч людей была вправе потом осудить за их бегство история».
Были, однако, в этом потоке люди, которым вскоре после 16 октября пришлось держать ответ не перед историей, а перед судом военного времени, трибуналом. Об этом сообщили газеты, дав информацию о суде над директорами магазинов и заводов, убежавших из Москвы.
Переполненные вокзалы не могли отправить массы неорганизованных пассажиров. Трудно передать состояние людей, попавших в толпы, осаждавшие станции в тот черный день.
Чтобы покончить с растерянностью, поддержать людей, необходима была правдивая информация. Но по радио 16 октября никто из руководства не выступил…
По Можайскому шоссе катилась лавина беженцев, крестьяне уводили с собой кормильцев — коров, овец, лошадей; люди тащили на себе узлы, везли вещи в детских колясках, на велосипедах…
И на следующий день, 17 октября, было неспокойно. На шоссе Энтузиастов, бывшей Владимирской дороге, собралась толпа, не выпускавшая из людского кольца колонну машин, следовавших в тыл.
Председатель исполкома Моссовета срочно направился к месту происшествия, а чтобы не подумали, что и сам он стремится покинуть город, проследовал к заставе Ильича кружным путем, через Бакунинскую улицу и Измайловский парк.
«Подъезжаем. Неподалеку от заставы Ильича толпа не пропускает несколько грузовых и легковых автомашин, требуя их возврата на заводы. Разъяснили причины эвакуации, рассказали, что руководство остается на месте, что на подступах к столице строятся укрепления, и никто Москву сдавать не собирается».
В тот день выступил по радио Щербаков: «Под давлением вражеских войск, прорвавших на одном из участков фронта нашу оборону, части Красной Армии отошли на оборонительный рубеж ближе к Москве. Над Москвой нависла угроза. Но за Москву будем драться упорно, ожесточенно, до последней капли крови. Планы гитлеровцев мы должны сорвать во что бы то ни стало…»
Как видим, из этой речи жители города не узнали, где находится «оборонительный рубеж ближе к Москве».
В тот день выступил по радио председатель исполкома Моссовета. Василий Прохорович Пронин рассказывал автору этих срок:
— Предполагалось, что немцы окружат Москву и начнут налеты, начнется уничтожение города, поэтому началась массовая эвакуация. За 15 дней удалось вывезти миллион человек, эвакуировать 500 заводов и фабрик. В середине октября у нас не было достаточно войск, положение было очень серьезное, но Москву сдавать мы не собирались. Эвакуировался ли Московский совет? Нет, московские организации не уезжали, аппарат исполкома Моссовета работал. Мы предполагали было вывезти сотрудников-женщин, но они отказались.
Но нашлись такие люди, кто побежал. Так, сбежали в тот день Фрумкин и Пасечный: один руководил отделом искусств, другой — местной промышленностью. Их поймали под Владимиром и судили, отправили в штрафные роты. Полная уверенность, что Москву отстоим, появилась только в ноябре, когда подошли резервы — несколько армий».
До конца не выяснено: почему прекратилась работа метро? Именно это происшествие стало сигналом, что нужно бежать, сигналом опасности и тревоги.
Бывший председатель исполкома многое хранил в памяти, но на мой вопрос, почему замер метрополитен, ответить не смог. Или не захотел.
Однако факт остается фактом: утром 16 октября метрополитен двери не открыл, как обычно. Потому что часть вагонов использовали ночью для эвакуации. А также потому, что начали, например, на станции «Динамо» демонтаж эскалаторов. Напряжение с контактного рельса сняли по всем линиям… По-видимому, это распоряжение поступило, минуя отцов города. Оно могло идти от наркома путей сообщения Кагановича, которому подчинялся метрополитен, или наркома НКВД Берии.
Некоторую информацию мне дал бывший начальник спецотдела метрополитена, то есть секретного отдела, Степан Евдокимович Теплов. Начальника метрополитена Новикова и его срочно вызвали в Наркомат путей сообщения 15 октября.
— В наркомате мы увидели нечто невероятное: двери раскрыты, суетятся люди, выносят кипы бумаг — одним словом, паника. Нас принял нарком Каганович. Он был как никогда возбужден, отдавал направо и налево приказания.
И вот от человека, чье имя носил тогда Московский метрополитен, — от Кагановича услышали Новиков и Теплов слова, которым не сразу поверили:
— Метрополитен закрыть. Подготовить за три часа предложения по его уничтожению, разрушить объекты любым способом…
Поезда приказывалось с людьми эвакуировать в Андижан. Что нельзя эвакуировать — сломать, уничтожить. Насколько Теплов помнит, нарком сказал, что Москву могут захватить внезапно, поэтому нужно срочно начать эвакуацию.
Далее Теплов мне сказал:
— Я сочинил нечто вроде клятвы о неразглашении приказа, и все, кому он был объявлен, подписывались под этой клятвой.
Ночью шло минирование — его выполняли прибывшие пиротехники. Рубился кабель, в реку сбросили трансформаторы…
Я зашел домой, переоделся теплее на случай, если придется уходить из Москвы. Новиков показал мне билет на специальный поезд. Мне было приказано уезжать на машине начальника метрополитена.
Мы ждали у телефона звонка наркома. Наконец он позвонил и спросил, что сделано во исполнение приказа. Когда Новиков доложил, то услышал в трубке, что приказ отменяется, и нужно срочно возобновить движение, пустить хотя бы один поезд. Это было выполнить трудно: пиротехники сделали свое дело и ушли, не оставив нам плана, где заложена взрывчатка.
Но поезда пошли — пошли только те, конечно, что не успели отправить из Москвы.
В 18 часов 45 минут двинулись поезда от «Сокольников» до «Парка культуры», пошли мимо станции, где находился подземный кабинет Сталина…
Очевидцы вспоминают, что Москва выглядела непохожей сама на себя. Люди стремились к центру, на главные улицы, тянулись к Кремлю, окраины казались покинутыми. Уголовники грабили магазины. Милиция разбежалась…
Но замешательство продолжалось недолго. 17 октября пошли поезда по линии, что вела к «Соколу». Здесь задержка на сутки произошла потому, что в ночь на 16-е демонтировали эскалаторы, — требовалось время, чтобы их снова собрать и пустить.
Однако некоторые факты (подобные демонтажу эскалаторов) говорят о том, что в Москве проводились акции, выходившие за рамки эвакуации. Так, была взорвана мачта радиостанции имени Коминтерна, стоявшая восточнее города, в 50 километрах. На нелегальное положение перешел секретарь МГК партии Калашников, устроившийся под фамилией Засорин учителем сельской школы в Подмосковье. Комплектовались подпольные партийные центры, создавались явки, типографии, склады оружия, продовольствия на случай, если Москва будет сдана.
18 октября фашистские войска захватили Можайск — последний город перед Москвой на западном направлении.
Подводя итоги того дня, в Военном совете констатировали: положение в Москве неспокойное. Усилились налеты — они стали происходить и ночью, и днем. Члены Военного совета обратились с просьбой разрешить переместить штаб Московского военного округа в Горький, ввести в Москве осадное положение.
Председатель исполкома Московского совета Пронин вспоминал:
«В сырой промозглый вечер 19 октября идем вместе с А.С.Щербаковым по темному и пустынному Кремлю. Нас пригласили на заседание Государственного Комитета Обороны.
Входим в кабинет. Начинается заседание. Без лишних слов Сталин подходит к столу и говорит: «Положение на фронте всем известно. БУДЕМ ЛИ ЗАЩИЩАТЬ МОСКВУ?» (выделено мною. — Л.К.). Наступило тягостное молчание. Помолчав немного, он обратился с этим вопросом к каждому члену ГКО и к нам. (Позже мы узнали, что он о защите столицы предварительно советовался с командованием Западного фронта.)
Получив от всех утвердительный ответ, Сталин продиктовал известное постановление о введении осадного положения в Москве и прилегающих к ней районах. После принятия этого постановления Верховный Главнокомандующий сразу же стал вызывать по телефону командующих военными округами восточных районов и отдавать приказы о направлении на защиту Москвы дополнительных дивизий».
Это свидетельство убеждает, что окончательное решение о судьбе Москвы приняли к вечеру 19 октября. До этого обсуждались и другие, которые вызвали шок у населения.
Сама постановка вопроса: «Будем ли защищать Москву?» — говорит о многом, как и поименное голосование. Продиктованное в тот вечер Сталиным постановление (вариант, написанный Г.М.Маленковым, он забраковал) памятно многим москвичам. Оно начиналось архаичным официальным русским словом, вышедшим к тому времени из употребления, — «сим». Это слово проникало в душу каждого русского человека, возбуждало чувство, пересиливающее тревожные настроения, вызванные поспешной эвакуацией и прочими решительными мерами.
«Сим объявляется, что оборона столицы на рубежах, отстоящих на 100–120 километров западнее Москвы, поручена командующему Западным фронтом генералу т. Жукову…»
На войне как на войне. Объявлялось осадное положение, нарушителей порядка требовалось отдавать под суд трибунала, а всех «провокаторов, шпионов и агентов врага» — расстреливать на месте.
По радио постановление ГКО передавалось не раз, его напечатали газеты, листовки с текстом белели на стенах домов, афишных тумбах, заборах… Кризис преодолевался, город восстанавливал дыхание, налаживал новый ритм жизни.
