Известно, что чем менее цивилизованной является страна, тем больше в ней почвы для героизма. Как заметил Бертольд Брехт в своей пьесе «Галилей», «плоха не та страна, в которой нет героев, плоха та, которая в них нуждается». Героизм — заменитель настоящей человеческой жизни. Он часто прикрывает чью-то расхлябанность, разгильдяйство, некомпетентность, преступность. Держаться в принципе уже ничего не может, но держится, держится на героях!
Когда говорят о героизме, часто смешивают совершенно разные позиции.
Ситуация первая. Нужно защищать свой дом от бандитов. Героизм здесь уместен и необходим.
Ситуация вторая. Нужно выполнять то, что требует от тебя государство. Установки государства могут меняться радикально, часто на прямо противоположные. Сегодня с Афганистаном, Грузией, Украиной дружим, завтра — мы враги; сегодня вводим «ограниченный контингент», завтра — «а мы вас туда не посылали». Выполняй то, что решило за тебя государство. Погибнешь — мы назовем тебя героем. А может быть, и не назовем.
Третья ситуация — героизм, который проявляется в положениях, когда выбора нет. Например, когда тебя бросают в бой и говорят «ни шагу назад», «отступление — смерть». Все равно ты умрешь, но мы подадим твою смерть под соусом героизма либо вообще умолчим о ней и сделаем вид, что тебя не существовало.
Ситуация четвертая. С помощью подвига одних пытаются прикрыть преступления других. На эту тему есть хороший советский фильм «Остановился поезд», где главную роль сыграл замечательный актер Олег Борисов. В завязке сюжета — ЧП: машинист пассажирского поезда, обнаружив во время ночного движения катящуюся ему навстречу сцепку товарных вагонов, приказал помощнику прыгать, а сам тормозил до последнего. Столкновения избежать не удалось, но поскольку машинист успел почти полностью погасить скорость поезда, единственной жертвой стал он сам, своим подвигом предотвратив гибель пассажиров. Машиниста хоронят как героя, а журналист областной газеты решает написать о его подвиге большой материал. Но на следующий день в районный город, где жил погибший, приезжает следователь областной прокуратуры. И постепенно выясняется, что авария стала следствием цепочки халатных и безответственных действий целого ряда лиц.
В этом фильме особенно показателен эпизод, когда учителя местной школы лепят из погибшего машиниста образ героя. В нашей школе учился Петя, который совершил подвиг! А Петя и не хотел умирать, и не знал, что умрет, и умер от преступной халатности других — не по собственному выбору, а потому что выбора не было. Но истина некрасива, она безжалостна. И вот — на примере Пети воспитывают поколения пионеров, гордятся, помнят, проводят мероприятия, стоят в почетном карауле. Кому нужна правда? Никому. Не трожь нашу память!
Такая трагикомедия ложных положений в нашей истории повторялась часто, повторяется и сегодня. В результате никто не оказывается перед лицом сути дела. Что и порождает не людей, способных на самостоятельный поступок, а либо жертв, либо марионеток, надевающих маски, в том числе и маску героя. Если человек постоянно живет ложью о действительности, то его сознание в изобилии порождает мифы о глянцево-славном прошлом, о высокой духовности, исключительной порядочности, абсолютной праведности и т.д.
ХХ век — это поворот внимания мыслящих людей в сторону языка. Известный философ Мераб Мамардашвили пишет, что в России употребляется какой-то заморализованный язык. Такой язык обладает убийственным свойством — блокировать возможность оформления в обществе естественных нравственных чувств. Например, человек, который воевал в Афганистане, с самого начала назван воином-интернационалистом. Как могут материнская любовь и горе за сына, убитого на войне в чужой стране, выразиться в этих словах, — которыми ее сын назван государством, стремящимся снять с себя ответственность за смерть? Кроме того, этот язык еще и пронизывает человеческое сознание слащавым морализаторством типа «родная армия, прокуратура, полиция, ФСБ».
Слова же на самом деле никогда не бывают «пустыми»: язык — честный или лукавый — формирует моральную атмосферу в обществе. В результате никто не осмеливается назвать вещи своими именами: его тут же душат требованиями единения, патриотизма, а любую попытку противостоять этому воспринимают как оскорбление святынь. В данном случае мы имеем дело с использованием слов для искажения реальности и нежелания ее знать.
По сути, это первобытное состояние магического мышления, где слова — якобы и есть реальность (в настоящее время помимо слов используются еще и визуальные образы). Если человеческое чувство попало в машину фальшивого языка (а сейчас эти машины — радио, телевидение, Интернет — очень эффективны), то оно превращается в темные и разделяющие нации страсти. Реальные действия, настоящую жизнь заменяют слова: «сознательность», «духовность», «сакральность», «героизм», «вечная память», «почетный долг», «священная обязанность» — ритуальные заклинания вместо поступка.
Что мы имеем в результате использования такого языка? Российские женщины переживают за своих сыновей — в Афганистане, Чечне, Грузии, Украине... Но в результате тем, по чьей вине их ребенка настигает смерть, люди бьют поклоны; а тех, кто пытается эти убийства остановить, ненавидят. Академика Сахарова, который выступал против войны в Афганистане, готовы были затоптать, забить, уничтожить обычные советские люди. А ведь он просто мыслил самостоятельно (а мыслить можно только самостоятельно). То же самое мы наблюдаем сегодня. Нет ни академика Сахарова, ни его гонителей во власти, но в моральной атмосфере в стране мало что изменилось. Здесь и сейчас забивают других инакомыслящих — «пятую колонну», «национал-предателей», «агентов Запада».
В этом «магическом» языковом пространстве у миллионов людей практически нет возможности выбора — а значит, нет и личной ответственности. Зато есть одобрительный гул толпы под постоянное жонглирование словами: «боевики», «силовики», «террористы», «укрофашисты», «каратели», «хунта», «ополченцы», «братья-славяне», «патриот», «зеленые человечки», «вежливые люди», «военно-патриотическое воспитание», «Святая Русь», «наших бьют!».
На такой почве никакая, тем более трезвая, мысль не прививается. Страна, в начале третьего тысячелетия погруженная в мир языковых заклинаний, веры в то, что словами можно заместить реальность, может обеспечить себе место лишь на обочине цивилизации.
