Мой Маркес
Мне есть что сказать об умершем великом писателе, правда, очень немного: лично с ним знаком не был, хотя предоставлялась возможность познакомиться, последних его книг не читал (потому что раньше, помимо присущей классику мудрости, соприкасался в его творениях с экзотикой неведомой, очаровательной жизни стран третьего мира, а теперь сам нахожусь в такой стране: расцветают междоусобные войны, скрипят раздолбанные железные дороги, ведущие в никуда)… Зато первый его роман я прочитал залпом — находясь в маленьком украинском городке Лубны, на Полтавщине.
«Сто лет одиночества» — последняя книга, которую успел прочитать и порекомендовать мне отец. (Предыдущим посоветованным автором был Кортасар. Безошибочный выбор!) Я собирался ехать в те самые упомянутые Лубны. Отец протянул подготовленные для меня номера журнала «Иностранная литература», где с продолжением публиковался роман. Я дернул плечом. Я только что окончил первый курс журфака, ощущал себя самостоятельным и взрослым, не нуждался в советах. Да еще тащить такую бумажную тяжесть!
В Лубнах я гостил у украинского писателя-сатирика Виктора Безорудько. Он был очень популярен в те годы. Мы поднимались в пять утра и шли со спиннингами на рыбалку, ловили щук, затем Безорудько садился за письменный стол, а я читал. В его библиотеке была сплошь классика, все имевшиеся в ней фолианты я давно освоил.
Пошел в книжный. Ох, эти запыленные маленькие книжные магазины в крохотных городках! Тут можно было купить недоставаемые в Москве раритеты. Первое, что бросилось в глаза, — «Сто лет одиночества», изданная «Художественной литературой» в суперобложке, испещренной разноцветными «сердечками» — символами любви. Книга, из-за которой в столице сходили с ума и платили за нее по три номинала на черном рынке, преспокойно лежала на прилавке. Приобрел. Не для себя. А для подарка отцу. Начал листать — нехотя, преодолевая дух противоречия и юношеское предубеждение: если советуют — делать наоборот. Не смог оторваться и восхищенно, по многу раз перечитывая понравившиеся страницы, прошел книгу насквозь. Даже предисловие, которые тогда не ценил, считая лишними (автор все, что нужно, скажет сам), присовокупил к прочитанному и из него узнал, как, поставив точку в конце рукописи, Маркес увидел вошедшего в комнату разноцветного кота и подумал: «У книги будет успех». (Маленькие сыновья писателя, играя, раскрасили животное.) Как отправил рукопись на последние гроши в издательство почтой… С тех пор образ разноцветного кота (как символ успеха) и безденежья (как синоним писательской судьбы и залог веры в себя) не покидают мое сознание.
Запомнилось из той книги: дождь в Макондо, который, не переставая, идет много суток, полковник Аурелиано Буэндиа, стоящий у стены в ожидании расстрела, диковинный для жарких широт кусок льда, который показал ему, ребенку, отец на ярмарке… Там, у них, в Латинской Америке, в диковинку был лед, а у нас, в России, экзотикой, диковинкой стала непостижимо трогательная книга Маркеса о Латинской Америке…
На следующий день опять пошли рыбачить. А когда вернулись и я задремал в гамаке в абрикосовом саду, пришла телеграмма: в Москве умер папа.
В это невозможно было поверить: ему не исполнилось и пятидесяти! (Да и способны ли мы вообще поверить в смерть близких?) Я бросился на переговорный пункт — почему? ведь телефон в доме Безрудько работал, — позвонил домой, рванулся на вокзал, Безрудько и его жена провожали меня, шептались о чем-то с начальником станции. Билетов на поезд не было, меня пустили в вагон благодаря его вмешательству. С пересадками я ехал и ехал очень долго…
В Москве стояла жара. Лицо папы, лежавшего в гробу, было черным. Я ушел за похоронный автобус, чтоб никто меня не видел, и разрыдался.
Вот как переплелись жизни Маркеса, полковника Аурелиано, моя и моего отца. С тех пор искрящийся ярмарочный кусок льда из романа и искусственный лед, который приносил мне, мальчишке, выпросив у мороженниц, папа, чтоб показать, как брошенный в воду лед носится по поверхности и дымится, неразделимо связаны.
Тургенев
Когда Тургенев говорил о «великом и могущем русском языке», то имел в виду, конечно, не лингвистическое понятие устной и письменной речи, а то, что в нише этого волшебного языка он может скрыться — вместе со всеми своими невзгодами и проблемами — от неразделенной любви, одиночества, чужбины, где вынужден пребывать. Не о Франции же ему было писать (хотя он и восхищался ею), нет, о России, — тут были его жизнь, помыслы, литературные свершения и амбиции.
Интересные судьбы писателей
Артур Конан Дойл — автор эпопеи о Шерлоке Холмсе. Создатель этого бессмертного образа. Казалось бы, писатель, сумевший придумать запутаннейшие детективные ребусы, должен знать и видеть жульнический мир насквозь, такого на мякине не проведешь. А он верил в спиритизм, тратил на доказательство существования духов все свои средства… Когда читаешь его «Историю спиритуализма», поражаешься: гигантское количество шарлатанов (Дойл сам же приводит случаи их разоблачения) дурачат легковерных… Но он упрямо продолжает твердить, что и «мелькающие в воздухе руки», и «отпечатки ладоней в парафине» оставлены явившимися на зов медиума духами. Может, к мнению великого мастера слова стоит прислушаться?
Апдайк
Много написано о том, что в разном возрасте литературное произведение воспринимается читателем по-разному. Но нет ни одного исследования или признания, в котором бы кто-то рассказал о своем прежнем понимании книги и отличиях ее восприятия в зрелые годы.
Что я, школьник, мог понять в романе Джона Апдайка «Кентавр»? В памяти остались только щемящие интонации автора и эпизоды разговоров подростков о сексуальных проблемах. И вот, спустя годы, случайно попавшая в руки книга открылась с совершенной другой стороны. Страх потери родителей, ухода отца — главный нерв произведения — совершенно не коснулись меня, школьника. Лишь теперь я осознал, что именно запало в душу много лет назад. Ужас утраты близких.
Чтобы правильно понять книгу, нужно прожить жизнь. Чтобы понять, что значит для человека литература, нужно осознать: другого поводыря — столь же глубокого и знающего ответы на все вопросы — нет и не будет.
Ромэн Гари
Не представлял, что роман может быть посвящен единственной теме (и вроде бы не самой захватывающей) — импотенции. Но герой романа Гари «Дальше ваш билет не действителен» — начинающийся пожилой импотент. Возвышенно любовная и «деловая» линии в произведении лишь номинально обозначены, ходульны, натужны. А вот исповедь главного героя про то, как он «не может» и как «у него не встает», написана буквально кровью сердца. Замечательный мастер слова сумел столь деликатно передать эту заботу своего персонажа, что она становится буквально «песнью песней».
Клянчущие
Есть категория просителей у искусства — вечно клянчущие, вечно с протянутой рукой и в скорбных умоляющих (вымаливающих) позах, самое поразительное: им перепадает от его щедрот, искусство ведь в основе своей гуманно, несет и дарит доброту, вот и не обходит милостью этих нуждающихся.
Но наибольшей, да что там — безоглядной его, искусства, симпатией пользуются отъявленные наглецы и самозванцы, авантюристы, объявившие себя пророками, мессиями, гениями, этим оно щедро воздает за их бесстыдство и беззастенчивость, их оно лелеет, голубит и превозносит, прославляет и одаривает сверх меры.
Середняки, не желающие выглядеть жалко и нище, но не имеющие смелости выступить в роли осиянных благосклонностью успеха баловней судьбы, прозябают в подвешенном межумочном состоянии — не воспаряя и не идя камнем на дно.
Вмешательство
Персонажи — в книге ли, в пьесе — должны действовать без оглядки на ее автора. Автор не должен их одергивать, как малых и несмышленых детишек, и тянуть и направлять в нужную ему (а не им) сторону — куда, согласно его мнению, они должны пойти. Устранитесь из произведения! Дайте героям и антигероям действовать сообразно их логике и характеру. А манекены или роботы пусть уж, так и быть, подчиняются вашему произволу.
Ну а если все же вмешаться? (К примеру, с точки зрения житейской логики откорректировать сюжет по линии соответствия реальности.) Что произойдет?
Доведем ситуацию до абсурда. В полицейском участке раздается телефонный звонок:
— Я знаю, сегодня вечером произойдет убийство.
— Где?
— В театре.
— Кто говорит?
— Рядовой зритель. Вернее, даже два убийства.
— Вы знаете, что именно случится?
— Еще бы! А в соседнем театре будет убито семеро. В ход пойдет яд, укол шпагой. А в третьем театре случится удушение.
— Откуда вам известно?
— Я читал пьесы.
И нагрянул в театр наряд полиции. И арестовал Гертруду за то, что отравила мужа, Гамлета — за то, что прикончил Полония, Отелло — за то, что удушил Дездемону.
На сцене, с благословения драматурга и режиссера, происходит многое из того, чего в жизни не должно случаться. Более того, этому запрещено быть — убийствам, изменам, лжи, кровосмесительству… Все мыслимые нарушения всех известных нам норм, законов, заповедей творятся на сцене и на бумажных листах.
Почему мы это позволяем?
Чтобы наглядно увидеть, к чему это ведет. И чтобы предотвратить подобное в реальности.
Литературная сказка
Есть писатели… Как бы о них сказать: их ценность исчисляется в твердой валюте. В золоте и в серебре. Курс их произведений неколебим.
А есть писатели… Он и пухлый в своем фолианте, и слов много, и шуму вокруг него… А понятно: это ворох ничего не стоящих купюр. А может, даже «кукла», где только снаружи дензнаки, а внутри — подстриженная бумага. И ее, эту «куклу», всучивают, впаривают, а рядом с подлинной, настоящей литературой она не стоит ничего.
