— Это миф, что в подобных учреждения лечат, — уверяет меня Катя. — Все, кто попадает туда, — уже, считай, не люди. Не знаю, почему государство и врачи решили, что если у человека не в порядке с головой, то ему не нужны горячая вода, удобные кровати, теплый туалет. Почему-то психам не положен телевизор, книжки, спортзал, церквушка, чтоб молиться и прочие «излишества». Я уже молчу про такие блага цивилизации, как Интернет и мобильный телефон. Настоящая тюрьма. С той лишь разницей, что из тюрьмы можно выйти, пусть и через 20 лет. А оттуда — вообще никакой надежды. В психушках процветают гомосексуализм, жуткое пьянство (медсестры же нелегально и приносят больным алкоголь), аборты и самоубийства. Те, кто в своем уме, не могут долго переносить жизнь там. Практически на моих глазах одна женщина повесилась на колготках (у нее было пятеро детей, которых ей не разрешалось навещать в детском доме даже с сопровождающим). Как я не сошла там с ума? Просто я верила. Сначала, что мать все-таки сжалится и меня заберет. Или муж опомнится. Ну, короче, наивная была. Потом, когда поняла, что родным я не нужна, — просто верила в чудо. В добрых людей, в Бога...
И чудо произошло. Когда от человека отворачиваются все близкие и родные, когда, казалось бы, шансов на спасение совсем нет, откуда ни возьмись появляется неравнодушный человек, готовый отдать последнюю рубашку.
— Практически незнакомая мне женщина, Антонина Имедадзе из Нижнего Новгорода, спасла меня от психиатрического интерната, — улыбается Катя. — Она оформила опекунство, забрала меня к себе домой, предоставила хлеб и кров. Благодаря ей я сейчас с вами разговариваю.
* * *
Когда-то Катя была в своем родном Брянске известной личностью: женой и директором суперпопулярного в городе музыканта Сергея Лаленкова.
— Я ведь не всегда была набожной, — рассказывает Мешкова. — Даже наоборот. До 26 лет моей религией была рок-музыка, а моим богом — муж Сережа. Я ходила вся в пирсинге, в драных джинсах — все как положено.
Она работала в городской администрации, в отделе культуры, училась в педагогическом колледже. Сережа занимался музыкой: писал песни, руководил музыкальной группой.
С чего вдруг Катя ударилась в религию, она и сама сказать не может. Но начала ходить в церковь — сначала время от времени, потом все чаще. Сняла все сережки, джинсы поменяла на длинную юбку, рокерскую прическу — на целомудренную косынку. С мужем начался разлад, отношения становились все хуже.
— И я решила уехать к подруге в глухую брянскую деревню, — вспоминает Катя. — Вещей у меня было мало, и 15 километров до деревни я дошла пешком. Шла не спеша, пели птицы, золотая осень. Пришла к Лене только к вечеру. Оказывается, подруга звонила мне много раз, пока я шла. Волновалась. Мать и мужа уже успела на уши поставить. Короче, все они нагрянули к нам на следующий день. А я босиком хожу по деревне, хотя холодно. Тут у матушки моей чуть ли не инфаркт. Представляете, я до этого вся в пирсинге, рокерша, а тут босая в длинной юбке в деревне. Меня силой увезли в город, вызвали психиатрическую помощь и поместили на лечение в больницу.
— У меня нет голосов в голове, нет каких-то навязчивых идей или чего-то там еще. Ну, допускаю, что был нервный срыв, ну, депрессия из-за измены мужа. Ну, ходила босиком осенью. Но не до такой же степени, чтобы в психушку. Меня врач сразу заставил подписать согласие на лечение. Что это было за лечение… Так называемая инсулинотерапия — когда вводят в кому с помощью гигантских доз инсулина, когда теряешь сознание, начинается бред, судороги, постоянные уколы психотропные. Я рыдала день и ночь. Умоляла и мать, и мужа забрать меня домой. Может, кому-то такое лечение и помогает, но мне от него было все хуже и хуже: плохо спала, была постоянно в угнетенном состоянии, плакала без перерыва.
В тот первый раз муж Сергей, забирая Катю из больницы три месяца спустя, плакал. Молодая женщина под действием препаратов превратилась в овощ:
— У меня просто глаза вываливались из орбит, и даже слюни текли, практически нечего не понимала.
После выхода из больницы жизнь по-прежнему не клеилась. Ни с мужем, ни с мамой. В конце концов Катя с Сергеем развелись — девушка сама написала заявление.
Катерина стала много ездить по святым местам. Подолгу жила при монастырях. В Сергиево-Посадской лавре познакомилась с иконописцем Александром Вергазовым. Сошлись, потом выяснилось, что женщина ждет ребенка. Но Александр сказал, что никаких детей не хотел и не хочет. Поэтому, когда родилась дочка, Катя поехала домой в Брянск, регистрировать ребенка по месту своей прописки.
И там узнала, что мать за это время обратилась в суд, где ее дочь признали недееспособной. Причем саму Мешкову в суд даже не вызвали, все прошло без ее участия. Новорожденная Ника тоже автоматически попала под опеку бабушки, которая сама оформила ей все документы и забрала девочку к себе.
А Катю поместила в психо-неврологический интернат — на пожизненное содержание.
— Когда мы поженились, она была нормальной, — вспоминает бывший муж Сергей. — А потом крышу снесло: стала религией увлекаться, возомнила себя неизвестно кем, всех учила жизни, как что делать. Ее надо было лечить!
— И это, по-вашему, повод отправлять человека на всю жизнь в интернат? Она что, опасна для общества, вы считаете?
— Да нет, она не опасна... Да, все эти заведения ужасны. Но не я же в этом виноват! Она сама не захотела жить со мной, ушла неизвестно куда. Потом вернулась с ребенком. Кто его должен был воспитывать?
* * *
Наверное, Катя действительно была сложным человеком, возможно, с проблемной психикой. И, наверное, такую дочь и жену проще держать взаперти. Но место, куда ее поместили, оказалось настоящим адом...
Что такое жизнь в психбольнице? Всех вновь поступивших сразу бреют наголо. Отбирают все вещи, одежду. В палате по 12 человек (кто воет, кто стонет, кто лает, кто просто лежит плачет). Но самое страшное, что свободного времени валом, а заниматься абсолютно нечем.
— Меня сразу же стали много колоть. Причем от лекарств появились побочные действия — совсем разладилась пищеварительная система. По нескольку часов в день проводила в холодном уличном туалете на морозе (других там нет). От холода и озноба, плюс под действием психотропных, когда не всегда тело тебя слушается, я несколько раз проваливалась в туалетную дыру... Горячей воды нет, баня раз в неделю. Когда отменяют препараты (это происходит, если перестаешь сопротивляться, страдать, плакать и проситься домой) и ты более-менее приходишь в себя, то наваливаются мучительно долгие, просто бесконечные часы ничегонеделанья. Подъем, как и во всех медучреждениях, в 6 или 7. А дальше — на кровати лежать нельзя, никаких развлечений или какой-то там трудовой деятельности не организовано. Хоть бы дали рисовать, вышивать крестиком.
Катя старалась найти себе любое занятие. Помогала санитаркам, уборщицам. Мыла и ухаживала за теми, кто сам был не в состоянии.
Со многими удалось подружиться. Например, с выпускником детского дома Петей. Он живет в психинтернате уже 20 лет. Положенную квартиру так и не получил, селить его было некуда, а в анамнезе — отсталость в развитии (этот диагноз есть по документам практически у всех детдомовцев). Вот и попал он в психинтернат. Там «долечили» до нужных болезней, и все — психбольница стала родным домом.
Таких, как Петя, бывших детдомовцев, там немало. Катя показывает фото, на котором две женщины. Та, что справа, Зина. Ее когда-то сильно избил директор детского дома. Его-то, конечно, сняли с должности, может, даже какое-то там наказание он понес, однако Зине от этого ни жарко ни холодно. От полученных побоев у нее повреждения в мозге, эпилепсия, ее и отправили на пожизненное в психинтернат. Тут она уже больше 10 лет. Вторая Вика. У нее нет правой руки, но она очень любит рисовать.
— У меня почти нет фото, — говорит Катя. — Психам же не разрешается иметь фотоаппарат. А эту я сделала, когда приезжала туда с благотворительным концертом этой весной.
А вот Таня Пескова (которая потом повесилась на колготках). Ее, так же как и Катю, оформили в «дурку» родственники. А пятерых детей — в сиротский дом. Дважды пыталась убежать к детям — ее надолго перевели в корпус для буйных, преступников и совершивших побег. Там она и вздернулась в одиночном изоляторе.
— Я вас уверяю, туда здорового человека посади — он свихнется через месяц, — говорит Катя. – Я не знаю, как там на Западе психбольных лечат. Но то, что происходит в России, не годится никуда. Уровень отечественной психиатрии — он до сих пор как 100 лет назад. Само слово — «психос» от латинского «душа». Но до душ там никому никакого дела. Со мной там не работали ни психологи, ни терапевты. Никто меня не спрашивал о моих чувствах, тревогах или об этих самых «ложных религиозных убеждениях»... Ну ладно еще я. Но там находятся люди, которым действительно нужна серьезная медицинская помощь. Вот, например, моя соседка по палате Галя. Уж не знаю, что у нее там за болезнь, но она не буйная, не кусается, не дерется. Умная женщина, хорошо говорит, много знает. Просто постоянно плачет и причитает, что ей плохо, что она не может больше здесь находиться. Ей колют психотропные — вот и все лечение. Несколько месяцев она просилась на прием к главврачу. Или хотя бы просто к врачу — никто с ней так и не встретился...
Сами больницы в ужасном состоянии. Ремонта не было там много-много лет. Все обшарпанное, разбитое. Белье желтое, старое. Кормят черт-те чем — сало отварное с овсянкой, жидкий суп. Из одежды одно тряпье — телогрейки до сих пор выдают. Да что говорить! Я очень надеюсь привлечь спонсоров и оборудовать в моем интернате хотя бы спортивный уголок. Там же молодые тоже лежат, пусть хоть спортом занимаются. В медпункте нет элементарных лекарств — даже йод бывает «по праздникам». Аспирин — одна таблетка от всех болезней. Ни ЭКГ, УЗИ. Ничего! Один парень там умер из-за банального флюса — никто не мог ему помочь, а в нормальную больницу увезти не удосужились. Зато в интернате умеют сделать аборт или вызвать преждевременные роды.
* * *
— Через пару лет стало мне совсем невыносимо, и я начала готовить побег, — вспоминает Катя.
Кое-как Кате удалось накопить 700 рублей. На это ушло несколько месяцев. Потом она потихоньку сделала подкоп под забором. Дождалась весны и аккурат на 9 мая рванула на волю.
— Куда мне было идти? Домой — однозначно нельзя, там меня сразу найдут и отправят обратно. Я понимала, что предстоит мне бомжевать. Но было все равно радостно — впереди лето. И не придется сидеть в четырех стенах. И поехала я в Дивеево — там паломникам полагалось двухразовое бесплатное питание. Построила себе шалашик у речки, да там первое время и жила. Вся деревня мне помогала, кормила, вещи давала. Там я и с Антониной познакомилась.
Потом Катю взяли торговать в церковную лавку. Еще полы мыла и подметала улицу. Жила при храме. Наступила зима. Дело уже шло к Новому году.
— Я бы с удовольствием ушла в монастырь, но мысли о дочке не давали покоя. Скопив кое-какую сумму денег, я решила съездить в Брянск навестить мать. Показать ей, что я нормальная, вот, могу работать, сама себя обеспечивать. Я была уверена, что она не станет меня опять в интернат отправлять. Ну зачем? Я ведь ей не досаждала, жить к ней не просилась.
И отправилась Катя в Брянск. Накупила кучу подарков. Маме, дочке — и куклу, и книжки, и мобильный телефон. И прямо на Рождество приехала.
Дома Катя пробыла ровно 10 минут — пока ехала по вызову «скорая». Ее на глазах у дочки скрутили, надели смирительную рубашку и увезли. И все это в сопровождении полицейских с автоматами — прямо как опасную преступницу. Катя только и успела, что дочку обнять и спросить:
— Мама, а если я повешусь в интернате?
— Поплачем и забудем.
* * *
В интернате Катю сразу поселили в одиночный карцер.
— Вот мне интересно, — со слезами на глазах говорит Катя. — У вас там в Москве много умных докторов. Вот спросите, можно ли человека, тем более если он психбольной, оставлять наедине с собой на целых две недели в бетонном карцере? Меня оставили. Но я ничего с собой не стала делать, хотя там куча возможностей для этого была. Это только в фильмах показывают комнаты с мягкими стенами и пр.
А потом перевели в «обезьянник» (есть, оказывается в психинтернатах и такое).
— Это место, где содержат «обезьян» — то есть глубоко больных людей. Там наглухо закрытые палаты, в которых сидят абсолютно голые люди. Меня посадили в комнату для четверых. При этом кроватей там было только три, я должна была с кем-то лежать. А люди-то больные, они мочатся под себя, рвут все простыни и одежду (поэтому и голые). Там запах такой, что в самом грязном свинарнике лучше пахнет. Среди моих соседок была одна девушка, она когда-то окончила филологический факультет МГУ. Не знаю, что уж с ней случилось в жизни и как она попала в дурдом. Спросить ее о чем-то было нереально — так сильно обколота, что только изредка какие-то проблески сознания были. Но не это главное — у нее матка просто вываливалась. Она постоянно у нее болела, ныла, все кровило, она от боли стонала. Я спрашивала у врачей, почему вы не везете ее в больницу? А в ответ тишина... Там, среди тяжелобольных, я провела много дней и ночей. Я готова была повеситься, но не на чем было. Одежды-то никакой нет.
Так, голышом, тяжелых больных и выводили на улицу. Правда, не туда, где все остальные, а в свой специальный дворик 20 на 20 метров, кругом бетонный забор — настоящая тюрьма. Из «обезьянника» через некоторое время сжалившийся главный врач перевел Катю в карцер для буйных и провинившихся. Там она была в двухместной палате, но вчетвером.
— Мне пришлось спать на одной койке с больной СПИДом Леной. Была у нас там такая. Очень уж она любила любовью со всеми заниматься... Вот ее периодически и наказывали. Она к тому же еще и эпилепсией страдала. Два раза за ночь у нее был приступ. А мы закрыты. Хоть обдолбись в эту железную дверь — никому не достучишься, всем врачам и медсестрам по фигу. Еле-еле ее откачали. Она, когда пришла в себя, спросила: «Зачем? Уже бы была на том свете, а не в этом аду».
* * *
Как именно Кате удалось наладить переписку с внешним миром, она не рассказывает, дабы не навредить тем, кто ей помогал. Она писала в монастыри, церкви, знакомым и друзьям, правозащитникам и даже знаменитостям. Но на письма из дурдома никто не реагировал. Последнее письмо удалось передать дивеевской подруге — Антонине.
— Я как Катину записку прочитала, так на следующий же день купила билеты в Брянск. Там мне удалось встретиться с ее матерью, бывшим мужем Сергеем, но они наотрез отказывались забирать ее к себе. Отец ее ребенка вообще исчез в неизвестном направлении. Потом я навестила Катю в интернате. Она была там совсем другой — лысая, глаза горят. Ей-богу, если бы я не знала ее раньше, то с трудом бы узнала...
Антонина до сих пор без содрогания не может вспоминать про свой визит в интернат. И она твердо решила забрать Катю оттуда. Процесс занял долгие полгода.
— Оказалось, что я единственный за многие годы человек в нашей стране, взявший под опеку пациента психиатрического интерната, — говорит Антонина. — Ни там, в Брянске, ни здесь, в Нижнем Новгороде, куда я привезла Катю, органы опеки даже не знали, как документы оформлять.
Сама же Катя о своем чудесном возвращении к жизни говорит следующее:
— Я оказалась первой и, наверное, единственной ласточкой, которой удалось избежать пожизненного заключения в дурдоме. И моим долгом перед теми, кто остался там, является прежде всего привлечение общественного внимания к отечественной психиатрии. Я должна сделать все, чтобы больным людям там жилось хоть чуточку легче.
Сейчас Катя живет в Нижнем Новгороде и работает в благотворительном фонде им. Петра и Павла, который осуществляет сестринский уход за тяжелобольными и стариками. Она твердо намерена через суд восстановить свою дееспособность. Однако обратный путь очень долгий и трудоемкий. Антонина помогает ей как может.
— Сегодня моя жизнь не стоит и ломаного гроша, — вздыхает Катя. — Я не могу устроиться на работу, не могу забрать дочку, выйти замуж и родить ребенка, не могу купить квартиру, если у меня появятся деньги. Пока у меня в паспорте стоит штамп психинтерната «недееспособна» — я не человек.
Но она старается не унывать. Катя Мешкова организовала благотворительный проект «Давайте дарить людям радость». Она собирает подарки и пожертвования, сама кое-что покупает и отвозит все в психинтернат, где провела долгие годы. Вот такая у нее слабая эмоциональная воля.
