На самом деле он родился не 2 февраля, а двумя неделями раньше. При смене паспорта перепутали дату, а опять все исправлять было неохота. Так что теперь Велихов дважды рожденный. С днями рождения вас, Евгений Павлович!
— Евгений Павлович, вы хоть и знаменитый физик, но что-то лирическое в вас осталось?
— Деятельность у меня не только физическая. Четыре года в Общественной палате — физики здесь мало. Больше лирики. Все вопросы культуры, самоуправления. Кроме того, я довольно много ходил, путешествовал. Когда учился в университете, ездил в геологические экспедиции. А после у меня уже была постоянная работа в Курчатовском институте, я же пришел туда в 56-м году. Ну а летом мы с женой ездили на Соловки, Курильские острова, на Байкал. Много были на Аляске, в Америке, в Европе. Особенно в Италии, на Сицилии. Одно время я на горных лыжах катался. Но теперь не могу — нога болит.
— Вы случаем не охотник?
— Когда-то охотился за Полярным Уралом, убивал животных для еды. Но потом разлюбил, понял, что занятие это недостойное. Неприятно стало убивать. А жена еще охотится. На птичек. Больших животных она не стреляет.
— Знаю, что вы очень любите анекдоты. Но ведь не скажете, что ваша жизнь — один сплошной анекдот?
— Жизнь — дело сложное. Но в моей жизни было много анекдотов. Не тех, правда, которые по телевизору показывают. Кроме того, не все анекдоты, которые я знаю, можно рассказывать по телевидению. А любимый мой анекдот еврейский.
АНЕКДОТ
“Идет наш офицер по Варшаве после войны. Вдруг у него часы остановились. Он ищет часовую мастерскую. Видит дверь, на ней большие часы. Заходит, там сидит классический еврей с пейсами. — Вы часы чините? — Нет. — А чего тут делаете? — Обрезаем. — А чего ж вы часы повесили? — А что б вы хотели, чтобы мы повесили?”
— У вас по жизни много неосуществленных надежд?
— В 50—60-е годы была масса всяких проектов. Но почти ничего из этого не получилось. Слишком все было романтично, и, если это осуществить, никаких бы денег не хватило. Но тогда мы все были возбуждены созданием разных космических установок, реакторов разного типа. Есть у меня и научные задачи, которые я до сих пор до конца не решил. Исполняется всегда малая часть. Я уже 35 лет работаю над тем, чтобы построить термоядерный реактор.
— Вы, конечно, знали Сахарова. Насколько близко?
— Я довольно близко работал с его руководителем — Юлием Харитоном. В те времена мы общались с Сахаровым, потому что занимались сходными задачами. Андрей Дмитриевич отличался тем, что, если ему надо было чего-то узнать, он мог приехать к нужному человеку на дачу в субботу поздно вечером и, даже если тот не был кандидатом наук, внимательно его слушать. Потом, когда его выслали в Горький, я пытался помочь в организации там его научной работы. Затем мы старались его оттуда, из Горького, вызволить. Когда же он вернулся в Москву, мы создали Фонд за выживание человечества и пригласили его в состав совета директоров. Договорились с Горбачевым, что фонд будет обладать правом собираться в любом месте земного шара, но только при одном условии: если все члены совета директоров смогут выезжать туда в полном составе. Таким образом, Сахаров стал выездным, и нам удалось вывезти его в США.
— Считается, что после создания водородной бомбы Сахаров ужаснулся от дела рук своих, полностью пересмотрел свои взгляды на мир и стал диссидентом. В вашей душе ничего подобного не происходило?
— Конечно, я занимался различными типами вооружений, но не столь ужасными, как водородная бомба. Это были генераторы, лазеры, к тому же в основном виртуального плана. И делались как оборонительные, это не было оружием массового поражения.
— Когда подписывались коллективные письма против Сахарова, вы в этом участвовали?
— Один раз. Андрей Дмитриевич считал, что Соединенные Штаты должны создать новые виды современного оружия, чтобы давить на СССР. Я не мог с этим согласиться, поэтому и подписал тогда письмо.
— Сахаров потом на вас не таил обиду за это?
— Трудно сказать, мы же с ним и дальше работали, взаимодействовали. Думаю, не столько Сахаров на меня обиделся, сколько Елена Боннэр, его жена. Она ко мне относилась не очень положительно. Ну и я к ней тоже.
— Вы вообще диссидентов не очень жалуете?
— Многих из них я вытаскивал из тюрьмы, лагеря, подписывал письма в их защиту. У меня оба деда были расстреляны большевиками: один в 30-м году, другой в 39-м.
— Понятно. Но “демократов” уж точно не любите?
— Я всегда был под влиянием либеральной философии, практически с детства, так в семье у меня все думали. Я и к Ленину относился отрицательно, и к Сталину. То, что произошло на ХХ съезде КПСС, новостью для меня быть не могло. Я был очень доволен, когда Сталин умер. Считал, что, если бы удалась Февральская революция и большевики ее не остановили, все было бы идеально. К сожалению, это была иллюзия. К этому выводу я пришел после смутного ельцинского времени. Поэтому я против тех, кто разрушает Россию, против безумного хаоса. Демократы пропитаны идеей Ницше, который писал, что нужно ликвидировать старого человека, старую культуру и все делать заново. Так поступал и Гитлер. У нас же в 90-е к власти пришли люди, которые никогда ничего не делали, нигде не работали, а все отрицали. Это причина моего неприятия диссидентства.
— Вы в Бога верите?
— Я всегда говорю: спасибо тебе, господи, что сделал меня неверующим. Некую силу, которая находится за пределами человеческого сознания, психики и оттуда нами командует, я никогда не чувствовал. С другой стороны, прекрасно понимаю, что есть такие явления, которые мы простым нашим рациональным сознанием понять не можем. Для этого существует подсознание.
— Разве в вашей жизни чудес не происходило?
— Всякое бывало. Однажды в парижском метро мы с приятелем ехали на Монмартр. Вдруг встретили человека, по дороге разговорились. Выяснилось, что он работает в Калифорнии и только что выпустил книжку, половина которой была переписана из моей дипломной работы. Конечно, можно представить себе, что его ко мне послало ЦРУ, но это как-то маловероятно. Не был я тогда интересен цэрэушникам. А однажды пригласили меня на открытие храма на Каширке, туда приехал патриарх, я выстоял всю службу, и только к концу мне пришло в голову: “А чего я тут стою?” И вспомнил, что сегодня как раз 29 августа — день, когда мы 50 лет назад взорвали атомную бомбу. Бывает же такое! Но этого слишком недостаточно, чтобы я поверил в существование высшего существа.
— А мистические вещи с вами случались?
— Я проходил по краю пропасти. Конечно, мог оступиться. Но не оступился же, иначе мы бы с вами здесь не разговаривали. Когда я заканчивал школу, один интересный человек пригласил нас в кружок по изучению фальсификации советской истории. Был 52-й год. И это тянуло на статью 58, часть 10. Но никто про нашу тайную вечерю так и не узнал. Повезло.
— Но, когда человеку очень плохо, даже самый заядлый атеист начинает молиться.
— Это наш недостаток. Уметь молиться — это воспитание. Меня воспитывала бабушка. Она из прибалтийских немцев и была абсолютной атеисткой. Молиться меня она не научила, поэтому и нет у меня такого позыва.
— Вас можно назвать волевым человеком? Вы же не Обломов по натуре, скорее Штольц, тем более бабушка у вас была немкой.
— Я тесно связан с материальной культурой. Физика, крупные проекты, оборонка — это совсем не обломовский подход к делу. С детства я так привык работать. Начал зарабатывать деньги с 14 лет. Довольно рано взялся за изучение физики, математики и уже в 7—8-м классе знал больше, чем учителя. Поэтому стал заниматься репетиторством. А к концу окончания школы у меня уже была такая сеть учеников по Москве, что я после поступления в университет стал делиться ими со своими однокурсниками. Но от Обломова у меня, конечно же, есть лень. Когда я в очередной раз менял паспорт, паспортистка ошиблась и написала дату моего рождения 2 февраля. А на самом деле я родился 20 января. Но мне было лень ругаться, что-то переделывать, приносить справки, метрику. Зато теперь получаю поздравления два раза в год с разницей в две недели. Как Христос.
* * *
— Вы застолья любите?
— Как всякий человек в России, в свое время я отдал должное объеданию и обпиванию. А сейчас уже могу себя считать человеком малопьющим и малоедящим. Ем один раз в день, на завтрак. С детства сам себе готовлю. Завтрак стандартный: овсяная каша, кофе, бутерброд.
— А днем и вечером ничего не едите?
— Днем немножко, вечером — вообще ничего. Если я нажрусь вечером, у меня будет изжога.
— Ученые в Советском Союзе считались привилегированным классом. Не будете отрицать?
— Конечно, советская власть ко мне была очень благосклонна. У меня мать умерла в 41-м году, а отец — в 52-м. То есть, будучи студентом, я остался без родителей. Но учение в университете у меня было бесплатным, и еще я получал пенсию за отца. Так что в этом отношении всегда чувствовал себя в долгу у людей.
— То есть про ужасы советской власти вы все хорошо знали, но она-то, получается, вас любила, ценила.
— После 52-го года — да. А до этого я в конце дня всегда садился и вспоминал: что же я такого неправильного сказал. В 53-м, уже после смерти Сталина, хотели разогнать наш физический факультет, готовили “дело физиков”. Но Курчатов успел договориться с Берией, и нас оставили. Вообще, много было парадоксального. Вы знаете, что президент Академии наук во времена Брежнева, Анатолий Александров, в Гражданскую войну фантастическим путем вышел из Крыма, бежав от красных. У него было три Георгиевских креста, которые ему дал Врангель, а не кто-нибудь. Можно представить, за что он их получил. Всю жизнь Александров молчал об этом, только перед смертью детям сказал.
— Ну а вы в партию вступили из каких соображений? Из конъюнктурных?
— Вот отец мой никогда коммунистом не был, он строителем работал, крупным инженером-монтажником. Но по-настоящему руководить ему не давали, потому что был беспартийным. И я бы никогда не смог институтом руководить, если бы не вступил в КПСС. Но тут, как говорится, либо трусы натяни, либо крестик сними.
— И вы надели трусы…
— Да, надел, на это время.
— Вы считаете себя элитой?
— Я к себе отношусь так же скептически, как и ко всем остальным. Вы знаете, почему ангелы летают? Потому что они к себе легко относятся.
— Но вы же заслуженно получили все атрибуты материального успеха в советское время: большая зарплата, дача, вот этот коттедж.
— Этот дом — подарок судьбы. Его построили после войны немецкие пленные для немецких ученых, работавших у нас. А когда они уехали, коттеджи отдали нам, и я попал с семьей в этот прекрасный дом. Меня тогда назначили вице-президентом академии, а квартиры в Москве не было, жил в подмосковном Троицке.
— А чем вы гордитесь-то? Увидит ваш домик какой-нибудь Дерипаска и скажет: ну для моей прислуги сойдет…
— Да я и не меряюсь с олигархами. Как говорила моя приятельница: не жили богато, ну и хрен с ним. Но для моей семьи началась другая жизнь: все-таки дом в Москве, участок и, самое главное, тихая улица. Здесь у меня собаки живут, попугай, обезьяна жила. Это макака, мальчик, он погибал, и мы взяли его к себе. Назвали Яковом Борисовичем. Потом мне Яков Борисович Зельдович говорил: “Опозорили меня, а я же за вас голосовал”.
— Вы падки на роскошь? Ведь слаб же человек.
— Франклин говорил, что есть три вещи, которые являются лучшими друзьями человека: старая книга, собака и наличные деньги. Но деньги сами по себе мне никогда не были нужны. Они просто создают возможность. Вот у меня есть уникальная коллекция редких камней из Бразилии. Это же приятно. Но особого стремления к роскоши у меня никогда не было. Я даже не знаю, зачем галстук нужен.
— А расслабляетесь вы каким образом?
— Все время живу в деревне, в Переславле-Залесском. Там лес, животные, огород. Природа! Картошку сажаем. Мы всегда это делали, еще с войны.
— Вас не раздражают все эти новомодные гламурные тусовки?
— Они меня пугают. Но не тем, что там есть секс. В сексе нет ничего страшного, это нормальная человеческая деятельность. Но в этих тусовках все поверхностно. Это никак не влияет на наше подсознание. Так мы теряем культуру. А потеря культуры — конец нации.
— У вас есть часы? Сколько они стоят?
— Мне подарили эти дурацкие часы, они стоят дорого. Я ношу их, и не знаю зачем. Я вообще сам часы никогда не покупал.
— Дорого в вашем понимании — это сколько?
— Черт его знает. Но поскольку эти подаренные часы от Картье, я думаю, под тысячу долларов. Они хороши тем, что не требуют батарейки, просто заводятся, и все.
— А вы знаете, что у одного московского чиновника, как пишут, часы стоят миллион долларов? Это зачем, как вы думаете?
— Сдуру. Но у меня тоже есть вещи довольно дорогие — машины. Начинал я с “Запорожца”, а дальше прошел весь спектр. Из советских авто для меня самыми приятными были “Нивы”. А теперь больше всего люблю военный “Хаммер”. Есть и европейский “Дефендер”. А еще канадская машина, у нее восемь колес, и она плавает.
— Вы прямо как Фантомас. Это тоже подарки?
— Вы что, такие подарки преследуются по закону. Все сам покупал. Так что и мне есть чем похвастать.
— Ну а гульнуть любите: собрать компанию и заплатить за всех?
— Видите ли, у меня есть стандарты поведения, воспитанные в процессе работы. Все-таки всю жизнь я работал в Курчатовском институте при министерстве среднего машиностроения, тесно связанном с КГБ. Есть такой анекдот: “Почему водители Средмаша никогда не ругаются матом? Потому что, когда они приходили на работу, им говорили: так, слушай, будешь повторять то, что мы здесь говорим, — в пыль сотрем”. А на самом деле мы подписывали обязательство не посещать рестораны. Поэтому к ресторанной жизни я так и не привык.
— У вас любимый фильм “Девять дней одного года”?
— Нет, я не люблю развесистой клюквы, театральности. Мой любимый фильм “Летят журавли”. А еще “Весна”. Помните, там говорят: “Так будет с каждым, кто неосторожно обращается с атомной энергией”. Вот это про меня.
