В морозный Челябинск из морозной Москвы мы прилетели с Всеволодом Емелиным, «первым поэтом Москвы». Нас позвали на фестиваль «Открытая книга» — провести перед школьниками уроки русской литературы: классической и современной. А Сева еще и стихи читал. Горестные и дико смешные. Старательно пропуская непечатные слова и ловко заменяя печатными. Емелина терзает прокуратура, над ним
Емелин зарабатывает не стихами. На них много не заработаешь. Он рабочий. Восстанавливает храмы — красит стены, замешивает раствор, носит кирпичи...
— Интересно, — говорит Сева своим насмешливо-протяжным голосом и кривится, — всех сейчас пугают рабочим. Мол, он придет и разгонит тех, кто против власти. Вот я рабочий. И я понимаю, в чем дело: люди во власти не знают рабочих и всю жизнь рабочих боятся. Для них рабочий — это что-то чудовищное. Невидаль. Вот они всех рабочими и пугают.
Едва прилетев, мы с Севой просимся на ЧТЗ — Челябинский тракторный. У меня там дядя двоюродный работал начальником цеха, а Сева мягко и резонно замечает, что побывать в Челябинске и не посетить завод — лоховство. И вот в перерыве между посещениями школ нас везут на завод.
Признаться, завод интересен мне и потому, что по телевизору противопоставляют оппозиционеров «трудовому Уралу». Который за родную власть и поотвинчивает медвежьей лапой ветреные головешки хомячкам. Это ведь генеральная линия предвыборных телесюжетов, вроде бы разбавленных полемикой: на одной стороне — олигарх и гламурная девица, а на другой — заскорузлые работяги. Лично мне работяги, конечно, милее и интереснее. Но в жизни, а не в ящике.
Завод огромен. Сначала нас с поэтом принимает в объятия заводской музей. Модели танков и тракторов, пожелтевшие бумаги и фотографии, ветхая одежда за стеклом. Водит нас от стенда к стенду женщина в красном, порывистая, с красивым нервным лицом. Завод давно не выпускает танки — только трактора. Они идут на внутренний рынок и на экспорт, например, к старым добрым покупателям — кубинцам.
— Раньше мы семьдесят два трактора в сутки выпускали! А теперь примерно то же, но в месяц.
— Наверное, устарели трактора. И нет спроса, — предполагаю я.
— Как нет? Есть спрос. А что устарели — факт... У нас техника древняя. Чего хорошего на такой выпустишь? У белорусов трактор получше будет... Да нет, и у нас годный. Так ведь сколько ребят поувольняли из-за кризиса. Спрос есть, а работников мало. Ведь мы нужны! Нужен такой завод! Нас бы переоборудовать! Разве не нужны трактора, а?
— К вам завтра Путин приезжает. Что спросите?
— Да о чем его спрашивать? Я б ему сказала, если б меня пустили... Да если и пустят, лучше помолчу. Зачем воздух сотрясать? Уволят меня, и кому легче от этого будет? Матери моей старой или дочке, которая на первый курс пошла? А? Кому? Помолчу или в ладоши похлопаю. Пиар — это все.
— Какие вы слова знаете.
— А ты чего думаешь, мы здесь слов не знаем?
Не буду называть ее имя, да и другие имена тоже. Мне кажется, это совсем лишнее.
После музея нас на проходной передают молодому человеку. Приветливый, коренастый, татарского типа. Ему двадцать четыре. Он возглавляет местный литературный кружок, там читают стихи и общаются несколько десятков рабочих разных возрастов. Кружок — остатки когда-то в советское время известного поэтического объединения с известными тогда авторами вроде Людмилы Татьяничевой. А еще недавно наш провожатый выиграл конкурс на звание «мистер ЧТЗ», танцевал на сцене хип-хоп и победил большинством голосов заводских девушек-зрительниц. Стихи он печатает на сайте stihi.ru, но хотел бы выпустить книгу, расспрашивает Емелина про издателей и слэмы — состязания поэтов в задымленных кабаках. Емелин приглашает в Москву. «У нас с женой раскладушка есть. Так что всегда пожалуйста», — тянет звуки гостеприимный Сева.
— Много на заводе молодежи? — спрашиваю.
— Не очень, но есть. Все-таки для нашего города это по-прежнему важное место. Работа-то всякому нужна. Выучиваются, правда, слабовато. Нет нормальной подготовки. Училища хромают. Там, где трудно — сталелитейный цех какой-нибудь, — там люди нужны знающие. А сейчас знающих мало.
— Говорят, рабочие за власть.
— Кто говорит?
— Телевизор.
— Я, если честно, в политику не лезу. Да и разве от меня что зависит? Вроде зарплату нам сейчас поднимают. Обещают много опять же... Поживем и посмотрим.
— А какая зарплата?
— Разная. В среднем шесть, десять, двенадцать... Самая высокая — двадцать с небольшим. Но чтобы нормально получать, надо и в субботу работать. Работаем с восьми до восьми. С утра до вечера. Или с восьми вечера до восьми утра — всю ночь.
Мы заходим в цех и бродим между станков, изредка уворачиваясь от оранжевых автопогрузчиков. В машинах восседают женщины. Одна из них — юная, с ярко-рыжими волосами. Завод похож на музей. Зелено-ржавые станки, их множество, но почти каждому сопутствует пустота, народу пугающе мало. Не снимаю шапку-ушанку, потому что мороз внутри, как снаружи. Тяжелый химический запах мешается с холодом.
— Не обогревают? — риторически спрашивает Емелин.
— Не-а, — отвечает наш спутник. — Вроде денег нет обогревать...
Заходим в «стакан», отгороженный фанерными стенами. Сидят за столом пожелтевшие мужички, пьют чифирь, смолят папиросы. Что-то зэковское.
— Инспекция? — подозрительно спрашивает один, седой.
Наш спутник успокаивает: писатели, хотят с живыми рабочими познакомиться. Сидящие за столом чуть оттаивают, иронично щурятся.
— А какая главная проблема на заводе? — спрашиваю в упор.
— Какая... Вокруг дерьмо одно! — взрывается седой. — Станки совковые еще...
— Да не просто совковые. Есть и тридцатых годов, — вмешивается другой, щетинистый. — Как завод построили, так и их завезли, все стоят.
— У нас новыми знаешь какие считаются? Американские.
— Что про власть думаете?
— А когда на Руси царей любили?.. — говорит щетинистый, поднимается и выходит.
— Нету ни Стеньки, ни Емельки, — замечает очкастый и замолкает, курит новую, пьет из чашки.
— По телевизору показывают: вы за власть митингуете.
— У нас, кроме телевизора, еще и Интернет есть! — заявляет седой. — А чего ты вылупился? Думаешь, я блогов не читаю? Читаю я и блоги ваши, и сайты. Весь митинг московский смотрел, в записи, когда только началось... Мне, старому пню, внук наладил, фурычу помаленьку. Остальные вообще влегкую... Интернет есть у девяносто пяти процентов на заводе, ясно? У девяносто пяти! — Он поднимает желтый палец. — Вы что, думаете, если рабочий — значит, инопланетянин? Или кто? Неандерталец?
Бредем по цехам дальше. Мужчина в защитной маске возится с печью. Он регулирует температуру и давление, загружает круглые железные детали в огонь, закрывает створку, обходит печь с другой стороны, поднимает створку, в кипящую воду вываливаются детали, загруженные полчаса назад. Он действует не прерываясь. Вокруг холод, а от печи жар. «С восьми до восьми», — вспоминаю.
— Он в кружке занимается, тоже стихи пишет, — говорит наш спутник вполголоса, — но больше песни. Он бы песни хотел писать для певцов.
Знакомимся. Рабочий, не прекращая общения с печкой, охотно отвечает. Заговариваю про политику.
— Кто же за власть митингует?
— Прикажут — не так запоешь, если не хозяин сам себе. Что вы все рабочих вините? Вы в школы, значит, приехали? А вам учителя не рассказывали, как их перед выборами погнали по квартирам? У меня сын в четвертом классе. Всех родителей учителя обошли — за «Единую Россию» агитировали... Откажешься — уволят. Где ты будешь правду искать, кому чего доказывать...
— Слышали про митинги в Москве?
— Ну...
— Как относитесь?
— Никак. — Он открывает заслонку, встречая новую партию обожженных кругляшей. — Все равно посчитают, как им надо. У меня знакомых нет, кто бы за него голосовал. И чо? Кто будет возмущаться — тому дубиной по голове. Правильно цитирую?
Отходим. Продолжаем идти по бесконечному пространству, где множество станков и почти у каждого пусто. Наш спутник показывает, как по кускам собирают трактора, знакомит с новыми людьми. Испытываю неловкость, что отвлекаю их, далек от их жизни и, наверное, нелеп со своими расспросами. Вижу и слышу, что они не глупее любых ораторов из телестудий. Хотелось бы дольше здесь быть — день, или всю ночь, или несколько дней. И, может быть, приноровиться и колдовать над печью — запихивая детали и извлекая... С восьми до восьми. Или нет, не выдержал бы.
— Сколько рабочих всего на ЧТЗ?
— Десять тысяч примерно, — говорит наш спутник. — Могло быть больше.
— А раньше? — спрашивает Сева.
— В восьмидесятом было шестьдесят тысяч. В девяностые — где-то сорок тысяч. Ага, в девяностые. А вот сейчас так... так... Зато встаем с колен, — парень смеется и подмигивает.
