Сейчас у Анатолия Станиславовича три сына, два внука и три внучки, трое правнуков.
— Вы им о том, что пережили, рассказываете?
— В подробностях — никогда. Разве что в общих чертах... Переживать это еще раз тяжело.
Очень неловко, но мы вынуждаем его пережить все — с самого начала.
* * *
Его отец на второй день войны ушел на фронт. А мама с тремя сыновьями осталась в родном Днепропетровске.
— Немцы требовали, чтобы все с 15 лет регистрировались на бирже труда. Мне в 42-м исполнилось 15, пришлось идти. Деваться было некуда — на каждом перекрестке стояли полицаи с автоматами и собаками.
С биржи паренька отправили работать на заводской склад грузчиком. Трудились по 12 часов, плата за каторжный труд — похлебка из пшена, литр в день мутной воды без соли с плавающей в ней пшенкой. Плюс выдавали “хлеб” — небольшую лепешку из того же пшена. Толя похлебку съедал, а хлеб относил домой.
Часть завода была отгорожена колючей проволокой — там содержались советские военнопленные. Однажды Анатолий возвращался с работы, а пленные стоят возле проволоки — грязные, еле живые — и хлеба просят. Ну он и сунул кому-то из них свою лепешку. Эсэсовец на вышке это увидел и поднял тревогу. Мальчик бросился бежать, но его поймали, привели назад. Выстроили всех военнопленных: покажи, кому передал!
— Не знаю, не помню...
Тогда стали бить. К ночи отправили в гестапо. Бросили в бетонный бункер площадью около 20 кв. м, где находилось около 30 заключенных, все избитые, окровавленные. В углу огромный чан — туалет. Смрад, духота такие, что можно было сознание потерять. На прогулку заключенных не выводили, не кормили, только раз в день давали воду. Мальчику казалось, что так должен выглядеть ад. Но настоящий ад он увидел позже.
* * *
Через несколько дней из гестапо его отпустили обратно на работу. А полгода спустя, в сентябре, собрали всех на станции, загнали в товарняки — по 50 человек в вагон — и повезли куда-то. Куда, никто не знал.
— Нам сказали: едете работать, — вспоминает Анатолий Станиславович. — А еды наша охрана взяла только на два дня. Видимо, рассчитывали за два дня проехать Украину и Польшу. Но ехали мы 8 дней. Два первых дня нам давали по ложке топленого масла и 100 г хлеба. Потом еда кончилась. В том пути очень много народу умерло...
А малолетний Анатолий Соя выжил. И 5 октября 1943-го оказался в Австрии, в одном из самых страшных фашистских концлагерей — Маутхаузене, работающем исключительно на уничтожение. Надпись на воротах гласила: “Оставь надежду, всяк сюда входящий”. Из Маутхаузена заключенные выходили только одним путем — через крематорий.
— По приезде нас, малолеток, раздели, мы прошли санобработку, нашу одежду и обувь сожгли, одели в арестантскую робу с треугольником, так называемым винкелем. Цвет его означал, за что человек сидит. У бандитов винкели были зеленые, у саботажников черные, а у нас — красные, “политические”, советские все политическими считались. И еще у всех из СССР была нарисована буква R — то есть “русский”, не важно, грузин ты или киргиз... Многие эсэсовцы русских избивали до потери пульса.
Малолетки из Маутхаузена работали в каменоломне. Саперы там взрывали глыбы камня, а дети должны были его сортировать: щебень — для дорог, покрупнее — для памятников, самые большие — для фундаментов новых бараков. В конце рабочего дня каждый должен был взять камень для фундамента и подняться с ним из каменоломни наверх по лестнице в 186 ступеней — ее называли лестницей смерти.
— А как подняться с огромным камнем на высоту 10-го этажа, когда и без того на ногах еле стоишь? Больше двух недель там не выдерживал никто. Умерших жгли в печи — сначала она была одна, потом построили еще две. Каждый день сжигали по 600—800 трупов. И гореть бы мне в печи Маутхаузена, когда бы кто-то из военных чинов Германии не придумал: собрать русских пацанов от 14 до 16 лет, обучить их на солдат и направить воевать против англичан и американцев. Так что в Маутхаузене я находился всего 10 дней. Еще бы немного — и конец.
* * *
2 ноября 1943 года группу малолетних заключенных помыли в бане, дали похлебку и повезли на вокзал. В арестантском вагоне отправили в Мюнхен. Потом 18 км пешком — и уже 3 ноября они были в концлагере Дахау.
Дахау состоял из 30 блоков — бараков длиной в 100 метров, шириной в 10. Все они вытянулись вдоль единственной улицы — Лагер-штрассе.
— Подъем был в 5 утра. На завтрак давали пол-литра какой-то коричневой воды, по слухам, чай из желудей. После завтрака строились по 10 человек — чтобы посчитать, сколько за ночь умерло, сколько новых прибыло. Потом мы шли на лагерный плац. Там старшие докладывали начальству ситуацию по каждому бараку.
Мы, подростки, работали на фирму “Мессершмитт”: за стенами лагеря в отдельных бараках были установлены станки, на одном из них я сверлил детали по шаблону.
В обед давали похлебку из воды и брюквы — ее разливали в алюминиевые плошки с ручками. Ни ложек, ни вилок, через край мы эту похлебку выпивали за три минуты — и опять к станкам. Иногда давали суп с “мясом” — из пшеницы, в которой завелись черви. У меня в первый раз это варево с червями не пошло. Так старший сказал: “Ешь, дурак! Умрешь ведь! Ешь, они же сваренные!”
Вечером давали 100 г хлеба из желудевой муки с опилками, 2—3 картошины в мундире или крохотный кубик маргарина. Еще полагалось пол-литра горьковатой воды. Больше пить было негде. Голод и жажда — мои постоянные ощущения в течение всех четырех лет. А еще — сознание, что ты можешь каждый день умереть и никто об этом даже не узнает.
В блоке стояли сплошные трехэтажные нары от стенки до стенки. Ни матрасов, ни подушек или одеял. Голое дерево. Снимаешь штаны и куртку и кладешь под голову. Окна круглый год не закрывались, набито было 3000 человек на 1000 кв. м, если окна закрыть — задохнешься.
Помимо работы ребята, в числе которых был Анатолий Соя, ежедневно маршировали на лагерном плацу, учили немецкий язык и математику — их же готовили в солдаты. Этот немецкий план однажды уже спас мальчика — из Маутхаузена. А вскоре еще раз помог ему остаться в живых.
* * *
Целых шесть блоков в Дахау занимала больница. Она служила вовсе не для того, чтобы лечить больных, — в больничных блоках на заключенных ставили опыты специалисты Мюнхенского военного медицинского института, заражали малярией, туберкулезом. Каждое утро отсюда выезжала телега — везли трупы в крематорий.
Больше всего заключенные Дахау боялись попасть в эту больницу.
30 декабря 43-го года Анатолий Соя заболел — температура высоченная, лихорадка. Дорога в этом случае одна — в больницу.
— Поместили меня в малярийный барак. Весь день я ревел белугой — ясно было, через 2—3 дня в крематорий свезут. Но пришел врач, эсэсовец, спросил, откуда я прибыл. Я номер барака назвал, нашего, в котором будущих солдат готовили. Он языком поцокал, сказал, что солдаты Германии нужны, и перевел меня в реабилитационный блок. Там доводили до рабочих кондиций тех немногих, кто выживал после экспериментов.
Я и подумал: а вдруг меня здесь и правда вылечат? Чем я смогу отплатить за это чудо? Я вроде неверующий, а тут как будто кто-то свыше мне этот вопрос задал. И я дал себе обет, что всю жизнь буду делать людям только добро. И до сих пор я этот обет выполняю...
Его вылечили. А почему план сделать из русских мальчиков немецких солдат так и не осуществился, Соя не знает. Так или иначе, но в октябре 44-го года его вместе с еще сотней заключенных из Дахау перевезли в команду Бауменхайм.
— В Бауменхайме мы попали в распоряжение вольнонаемных немцев. Они к нам относились по-человечески. Не били, даже не кричали никогда, если ошибешься, только по плечу похлопают ободряюще: мол, ничего страшного, в следующий раз учтешь ошибку. Я у них научился впоследствии никогда не орать на подчиненных.
* * *
Освобождение пришло вместе с американскими войсками 29 апреля 1945 года.
— На трех машинах приехали американцы, с ними переводчик-чех. Всех нас собрали, переписали и велели пока никуда не уходить — в окрестностях полно эсэсовцев. Полтора месяца, до июня, мы ждали отправки, не работали, ничего не делали, только отъедались. Я за это время поправился на 25 кг.
— Американцы не предлагали вам остаться на Западе?
— Такой вопрос мне позже задавали в органах. Нет, американцы нас просто передали советскому командованию, привезли в фильтрационный лагерь в 15 км от Дрездена. А там такие же вышки, бараки, колючая проволока, почти такое же питание, как в концлагере. Через две недели вызвали на допрос. За столом — человек 12 военных. Фото анфас, профиль, отпечатки пальцев. Завели на каждого досье и выдали удостоверение. Позже, уже в Днепропетровске, неоднократно вызывали в КГБ, задавали одни и те же вопросы, сличали ответы.
По возвращении домой я хотел пойти на курсы шоферов, но там узнали, что я был в концлагере, и посоветовали уйти куда подальше. Вы — предатель, так прямо и сказали.
А много лет спустя, когда я уже был старшим прорабом на строительстве Кремлевского Дворца съездов, все мои коллеги получили за эту стройку ордена Ленина. Только мне дали “Знак Почета”. Объяснили: это потому что был в концлагере.
— Вы помните возвращение домой?
— Еще бы! Это было в июне 45-го. Я шел от вокзала пешком. Вышел на нашу улицу — нервы сдали: заревел, слезы сами собой полились.
Голос у Анатолия Станиславовича задрожал, он отвернулся:
— Извините, не могу говорить об этом. До сих пор, как вспомню — дрожь пронзает... Дома своего я не нашел. Наш большой дом, доставшийся от деда, снарядами разнесло в прах. Соседи сказали, что отец мой демобилизовался в 44-м и они с матерью теперь живут в Запорожье, восстанавливают паровозоремонтный завод. Адрес дали и денег на дорогу...
* * *
В конце концов судьба повернулась к Анатолию Сое лицом. В Днепропетровске он поступил в индустриальный техникум. При распределении после техникума одно место было в распоряжении министерства. Надо было прибыть в Москву и ехать куда пошлют. Куда именно — заранее никто не знал. И все отказались.
— А я подумал: на том свете я уже был, меня ничем не испугаешь. И согласился. В Москве меня направили в распоряжение главка, который здесь же и находился. Так я оказался в столице.
В 1957 году он окончил Московский институт инженеров городского строительства. С женой в прошлом году отметили 60 лет свадьбы.
Хорошая, достойная жизнь получилась.
Анатолий Станиславович считает, что все это благодаря его верности собственному обету, данному в Дахау.
