Снегурочка с палочкой

Обо всем этом Людмила Алексеева рассказывает читателям “МК”.

В канун Нового года эти кадры стали хитом новостей на западных телеканалах. Беспомощную хрупкую бабушку в костюме Снегурочки милиционеры сбивают с ног, хватают и куда-то волокут. Вокруг толпа, крики, темно, ничего не понятно, но голос за кадром объясняет: “31 декабря московская милиция разогнала митинг в защиту Конституции РФ, утверждающей право граждан на свободу собраний. Задержаны десятки участников митинга, в том числе известная правозащитница Людмила Алексеева, председатель Московской Хельсинкской группы”.

Людмиле Михайловне 82 года. Очки, палочка. Ходить трудно, поэтому на митинги ее всегда сопровождает кто-то из родственников. Когда надо выступить, несколько человек помогают подняться по ступенькам на трибуну. Даже это уже непросто.  

Заниматься общественной деятельностью в том возрасте, когда у человека уже почти нет физических сил... Зачем? Почему Алексеева уверена, что это необходимо? Откуда у нее такое страстное желание защищать права человека? Она всегда была такой? А если не всегда, то почему такой стала?  

Отвечая на эти вопросы, Людмила Алексеева рассказала “МК” про себя и свою жизнь.  

Мы разговаривали у нее дома. Ей без конца звонили. Она называла известные имена, отвечала дружелюбно, но лаконично, все по делу, ничего лишнего.  

Потом вдруг вспомнила, что не позавтракала, хотя уже полдень. Ушла на кухню, вернулась с тарелкой геркулесовой каши и, извинившись, стала задумчиво мешать ее ложкой. Она ела как человек, равнодушный к еде, которому пища нужна, как двигателю топливо. Вспоминать и рассказывать ей было гораздо интереснее. Казалось, она сама хотела оглянуться и понять, как же это получилось, что права человека для нее оказались превыше всего, и почему она этим так счастлива.


— Я начала заниматься правозащитной деятельностью, когда уже подбиралась к сорока годам. Сейчас я понимаю, что это мое призвание. Но понадобилось прожить полжизни, чтоб его найти.  

— Я думаю, очень важную роль сыграла война. Она началась, когда мне было 14 лет. Я уже понимала, что происходит. Я видела нашу страну и наших людей такими, какими они не были ни до, ни после. Самое лучшее, самое замечательное в людях откуда-то взялось и проявлялось, и никто не хвалился и не выпендривался, а делали все вместе.  

— Я увидела во время войны, какими достойными могут быть люди. То, что называется Народ. Когда мне говорят, что мы такие-сякие, неразвитые — я этого не приемлю. Мы — замечательные. Но мы задавлены жизнью.  

— Люди, которые у нас сейчас называют себя патриотами, — они такие некрасивые, что мне не хочется быть на них похожей. Поэтому я не называю себя патриотом. Но я хочу, чтоб именно в этой стране люди хорошо жили. В моей стране.


— Когда война кончилась, я поступила в университет, и у меня начались всякие сомнения. Люди вернулись, думали, к ним относиться лучше теперь будут — они же войну выиграли, и какую! А их, наоборот, стали гнобить. Меня из-за этого преследовало чувство несправедливости. Я ведь была настоящим советским человеком: верила, что народ и партия едины.  

— Информация о том, что делается в стране, у нас была примерно такая же, как сейчас, когда мы смотрим телевизор. Я, кстати, его не включаю, там ничего не узнаешь. Я газеты читаю, Интернет смотрю. А тогда смотрела на то, что вокруг меня происходит.  

— В 46-м и в 49-м прошли две кампании против космополитов — на самом деле антисемитские. Это меня тоже очень больно ударило. Я была воспитана в интернациональном духе. А тут ведется государственная кампания против евреев.  

— После университета я пошла учительницей в ремесленное училище за Киевским вокзалом. Ученики — дети рабочих Филевского самолетостроительного завода. Плохо учатся. Я, как учительница, иду домой поговорить. А там такая нищета! Спят на полу на каких-то лохмотьях. Стола нет. Вхожу в барак, поперек в коридоре пьяный лежит. “Людмила Михайловна, переступите и дальше идите”.  

— Летом мы снимали полдома в деревне. Я видела, как крестьяне живут. Наша хозяйка — женщина с двумя дочками. На троих одна пара обуви, ходят с весны до зимы босиком, чтоб эту пару не трепать. А зимой по очереди из дома выходят.  

— Я видела реальность собственными глазами. Знала, насколько она удручающая. Но официальная информация про эту реальность была самой радужной. Кино “Кубанские казаки” и прочая лапша на уши. Я видела обман, понимала, что партия обманывает людей, и это повергало меня в смятение.


— Сомнения в правоте нашего правого дела побудили меня уйти в частную жизнь. В 20 лет вышла замуж за Валентина Алексеева. Физик, преподавал в академии Жуковского.  

— Муж хороший, живем не хуже других. Но проснусь ночью и плачу: до чего я несчастная! Плохо мне, тоска у меня. Второго сына родили, а душевного покоя нет. Не помогает семейная жизнь реализоваться, найти себя.  

— К концу университета решила: наверное, партия споткнулась, пошла не туда из-за карьеристов. Нужно идти в партию, чтоб их оттеснить, чтоб все по-честному было. В 22 года у меня ума хватило только на это. Решила вступать в партию. Всех стала агитировать. Муж на 6 лет старше, военный, хотел заниматься наукой, а в партию не хотел. Потом, когда разводились, он мне сказал: “Что ты меня не любишь — ладно, насильно мил не будешь. Что дети у тебя останутся — тоже ладно, так положено, дети с матерью. Но что ты меня в партию втянула — этого я тебе никогда не прощу”. Меня в 68-м, к счастью, исключили, а он так и умер членом партии.  

— В партии я принялась активничать. Меня заметили и предложили идти инструктором в обком комсомола. Анкета у меня была роскошная. Оба родителя члены партии. Отец комиссар, погиб на фронте. Русская — тогда это тоже важно было. Но я уже поняла, что карьеру сделаю, а партию никогда не исправлю. А карьера меня никогда не интересовала. Я смотрела, как люди делались начальниками и как они портились, и дала себе слово: никогда не буду начальником. А вдруг тоже такая стану? Не хочу. Так всю жизнь и прожила, никогда начальником не была. Правда, в 96-м меня избрали председателем Московской Хельсинкской группы. Три сотрудника тогда было. Я заколебалась, но потом подумала: если я до 70 лет удержалась, уже, наверное, не изменюсь. Не важно, начальник я или нет. Бабушка Люда, и все. Я так себя называю.  

— А тогда мне квартиру обещали, если в обком пойду. Мы в коммуналке жили с двумя детьми. Муж сказал: “Квартира — это хорошо. Но тебе тогда придется говорить, как они, делать, как они, в их кругу общаться. Знаешь что? Давай будем жить в коммунальной квартире. Не ходи ты туда”. Он понимал — это не надо. Порядочный человек.  

— Наш брак разрушился из-за моего общественного темперамента. Я чувствовала себя несчастной и думала: наверное, это потому, что мужа не люблю. Думала, он виноват. На самом деле виноват был не он, а то, что у меня отсутствовали возможности себя реализовать в сталинское время.  

— После XX съезда люди перестали бояться друг друга. До этого мы разговаривали откровенно только с самыми близкими, а тут стали говорить открыто, и выяснилось, что таких, как я, много. Я-то думала, что я какой-то нравственный урод. У меня куча комплексов была. Ну как же? Все довольны, а я нет. Чего я хочу — сама не знаю. А я хотела того, чего не было. В той жизни — не было.


— Отец у меня погиб на фронте, мама была кандидатом наук, много работала, поэтому растила меня бабушка. Она часто повторяла: “Относись к людям так, как хочешь, чтобы они относились к тебе. Никому не делай того, что ты не хочешь, чтобы тебе сделали”. Я так и старалась жить. И, надо сказать, это не было против моей натуры.  

— У меня как у правозащитницы сейчас самая трудная часть работы — общение с начальством. Они права нарушают, от них зависит исправление. Приходишь к ним и начинаешь, как бабушка, ласково: “Ну вы поймите”. Люди, про которых я сама думаю: “Господи, ну как к тебе подойти, с какой стороны, чтобы в тебе что-то человеческое зашевелилось?” А они вдруг говорят: “Людмила Михайловна, мы вас очень уважаем и очень хорошо относимся”. И идут навстречу!


— Когда после университета я пошла работать учительницей, сначала загорелась, но к третьему году жутко надоело. Не мое.  

— У меня натура общественного деятеля. Общественный темперамент. Но я не политик — меня интересует не государство, а общество. И не благотворитель. Благотворители — это люди, которые помогают беспомощным. Мне, конечно, беспомощных жалко, я стараюсь им помочь. Но не это мое призвание. Мне интересно работать с людьми, у которых есть чувство человеческого достоинства. Которые сами борются.  

— Я хочу, чтобы люди были такими, какими я их во время войны видела. Хочу, чтобы они были гражданами. Мне нравится иметь дело с людьми, которые граждане.


— После 56-го года стали появляться огромные компании, про которые моя университетская подружка Наташа Садомская сказала: “Мы не сопьемся, мы стреплемся”. Одна бутылка кагора на 10 человек — и разговоры до утра. Когда появились эти компании — появился самиздат, потому что возникла среда, в которой он мог распространяться. Я научилась печатать на машинке, перепечатывала Гумилева, Цветаеву, Ахматову и раздавала.  

— В одной компании я познакомилась с Юлием Даниэлем, писателем, подружилась с ним. (Юлий Даниэль и Андрей Синявский — писатели, передавали свои произведения для публикации за рубежом под псевдонимами Николай Аржак и Абрам Терц, арестованы в 65-м, процесс по их делу вызвал первую волну открытых протестов в СССР. — “МК”.) Я работала в издательстве “Наука”, там маленькое помещение, поэтому работали мы дома. Меня это очень устраивало, потому что дети. Даниэль часто ко мне заходил потрепаться. Когда его арестовали, я первым делом побежала к Ларисе Богораз, его жене.  

— Два человека — Лариса Богораз и Юрий Федорович Орлов. Если бы я с ними не встретилась — я была бы другим человеком и прожила гораздо менее интересную и насыщенную жизнь. У Ларисы было какое-то стихийное правосознание. Ощущение законности и права как неотделимой составляющей достоинства человека и его гражданской позиции. (Лариса Богораз — автор правозащитных документов, распространявшихся в самиздате, участница “демонстрации семерых” на Красной площади в 68-м, протестовавших против ввода советских войск в Чехословакию. Политзаключенная с 68-го по 71-й. — “МК”.) А Орлов вообще человек гениальный. Физик, ему сейчас 84. До сих пор печатает научные статьи в самых престижных журналах мира. Живет в Америке, потому что физикой у нас заниматься нельзя. А там у него лаборатория в Колумбийском университете... В 77-м он был осужден, отбыл 7 лет лагерей и 4 года ссылки, в 86-м его на кого-то обменяли. Выслали в США, лишили гражданства. Ему было 63 года, он не знал языка. Сейчас читает лекции на английском.  

— Вся моя жизнь делится на до и после дела Синявского и Даниэля. Это был момент, когда я поняла, что нашла себя. Прекратились все мои комплексы, метания. Я погрузилась по уши в правозащитное движение и 40 лет оттуда не вылажу, потому что это мое. Это ведь великое счастье — найти свое занятие. Пускай даже посредине жизни — такой длинной, как моя. 


— В 68-м я подписала письмо в защиту Гинзбурга и Галанскова. (Александр Гинзбург — автор самиздата, трижды был осужден, в 79-м его обменяли и выслали из СССР. Юрий Галансков — поэт, журналист, автор самиздата, осужден в 67-м, умер в лагерной больнице. — “МК”.) Меня исключили из партии и уволили из издательства. Полтора года не работала. Потом меня взяли редактором в ИНИОН (Институт научной информации по общественным наукам АН СССР. — “МК”.), и я там работала до 77-го года — до эмиграции. Муж, Николай Вильямс, математик, кандидат наук, преподавал в МИТХТ. Он тоже подписал то письмо — соответственно, его тоже выгнали.  

— Познакомились мы в компании. Он пять лет отсидел еще в сталинское время — за разговорчики. Сын академика, воспитывался с боннами — французской, немецкой. Но студенческая компания у него была очень вольноговорящая, и в отличие от меня у него не было перехода от советского мышления к нормальному — правовому. Он очень гордился, что не был ни октябренком, ни пионером, ни комсомольцем, ни членом партии. А я прошла все эти стадии, но пришли мы в конечном итоге к одному и тому же.  

— Он не занимался тем, чем занималась я, но признавал важность этого. Мы поженились, когда у меня уже были допросы и обыски. Он знал, на что идет. С его стороны это был героический поступок. Меня в любой момент могли арестовать, и он бы остался с двумя моими детьми — носить передачки, быть выгнанным с работы и иметь все удовольствия.  

— У него была любимая присказка: “Лагерь не место для женщины”. Я под это засыпала и просыпалась: лагерь не место, надо уезжать. Я соглашалась на словах, но уезжать не хотела, потому что жила очень полной жизнью. А что я будут там делать? Языка не знаю, диплом не признают. Обеды варить? Я их и здесь варила. Но к мужу присоединился мой младший сын. Его из-за меня не взяли в аспирантуру, а он способный к научной работе, ему было обидно. Они меня оба пилили, но, пожалуй, не перепилили бы. Но, когда возникла Хельсинкская группа, им обоим пришлось мне помогать. Вместе со мной они, например, перевозили самиздат с одного места на другое. Если бы нас на этом захватили — посадили бы всех. И вот я подумала: “Они оба настаивают на отъезде, я против, а потом их посадят — и кто будет виноват?” Это и было побудительной причиной к отъезду. (Московскую Хельсинкскую группу основал в 76-м Юрий Орлов. Ее задачей было содействие выполнению статей Заключительного акта Хельсинкского совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе. СССР подписал этот акт, обязавшись соблюдать права человека. Но на деле они продолжали нарушаться, и МХГ информировала об этом руководство стран — участников совещания. Алексеева, Сахаров, Боннер, Щаранский, Гинзбург и другие известные диссиденты были членами МХГ. — “МК”.)

— Я уехала в США в 77-м, как представитель Московской Хельсинкской группы за рубежом. Мне передавали документы о нарушениях прав человека в СССР, я их переводила и распространяла среди глав государств, подписавших Хельсинкскую декларацию, чтоб они давили на СССР и добивались освобождения членов Хельсинкской группы. К тому времени сидело уже полсотни человек.  

— Уехала в 50 лет, в школе учила немецкий, но мне пришлось заговорить по-английски, чтоб всем этим заниматься. К счастью, муж работал — и я могла не думать о куске хлеба. Мы жили на его зарплату, и я считала: главное — то, что делаю я, а он обеспечивает материальную возможность.  

— На радио “Свобода” в Нью-Йорке есть архив самиздата. Я решила им воспользоваться, чтоб написать книгу по правозащитному движению. На нее у меня ушло 5 лет. “История инакомыслия в СССР” — от смерти Сталина до 84-го года. Книга вышла на русском в 84-м, в 86-м — на английском. И в Европе, и в Америке она является учебником по истории диссидентского движения в России. Я очень этим горжусь. Я осуществилась как историк и как исследователь общественных движений и очень насыщенно прожила это время. Но как только стало возможно вернуться в СССР, я, конечно, вернулась. Америка — прекрасная страна, но... где родился — там пригодился.  

— Меня впервые пустили в Советский Союз в мае 90-го года, и после этого я большую часть времени жила здесь. В 93-м забрала сюда мужа — у него к тому времени уже была болезнь Альцгеймера. Три года назад он умер. Дети в Америке. Не захотели вернуться. Но я считаю, действительно произошла глобализация, и не важно, где живет человек. Главное, чтоб он чувствовал себя хорошо. 


— В советское время мы себя называли правозащитниками, но на самом деле мы не могли защищать права человека. Мы себя не могли защитить. А сейчас — хоть это очень трудная и малоэффективная работа — мы реально защищаем права человека. И это не маленькое братство в Москве, а всероссийская правозащитная сеть.  

— Мне было 69 лет, когда меня избрали председателем МХГ. В этом возрасте люди уже доживают, а не живут. А у меня начался самый счастливый период жизни. Представляете, до чего я везучая! В это время в нашей стране стало возможно делать то, что мне на роду написано!  

— Конечно, в 82 года нельзя быть полностью здоровой. Я стараюсь заниматься собой, делаю уколы, чтоб поддержать сердце. Но здоровье у меня лучше, чем у моих сверстников. За исключением Наташи Садомской, Юрия Орлова, Сережи Ковалева — никто не продолжает вести общественной жизни. А я, видите, еще на митинги хожу...  

— Снегурочка. С палочкой. Сама придумала. А вы думаете, я не в состоянии придумать? Нам запретили митинг проводить, сказали: там будет новогоднее гулянье. Я сказала: “Хорошо. Тогда мы выйдем на новогоднее гулянье. Нам главное — не прервать традицию. Чтоб видели, что мы выходим на новогоднее гулянье — я оденусь снегурочкой”. Пошла купила костюм. Задержали бы в пальто — так интересно бы не было. А тут — на весь мир — бабушка-снегурочка, которую милиционеры валят на асфальт! Подождите, я в следующий раз Красной Шапочкой оденусь...