— Поскольку нам по дороге, позвольте задать вопрос.
— А я не знаю, куда вы идете.
— Туда же, куда и вы. В суд.
Лахтин промолчал.
— Не думал, что вы пешком туда ходите. Был уверен, что вас на машине возят.
Лахтин промолчал. А мост уже кончается. Скоро задавать вопросы станет физически невозможно.
— Думаю, за эти полтора года, что идёт процесс, вам уже тысячу раз хотелось послать всё к чёрту.
— Ошибаетесь. Наоборот: я хочу довести дело до логического конца.
— До посадки?
— До логического конца.
Помолчали. А вход в суд уже совсем близко. Слова про логический конец вроде бы загадочны, но загадки нет. Прокуроры убавили количество нефти, в похищении которой обвиняют Лебедева и Ходорковского, на 130 миллионов тонн. Но еще 220 миллионов оставили, а значит, уголовные статьи не изменились...
— Скажите, может ли быть, что обвинение запросит условный срок?
— Давайте не будем.
Прокурор Лахтин без задержки миновал металлоискатель и, ничего не предъявляя охране суда, исчез. А у меня, естественно, проверили сумку на предмет видеоаппаратуры, записали паспортные данные. А зачем их записывают — неизвестно. Неужели куда-то отправляют списки? Неужели где-то накапливаются наши прегрешения? Много ли там еще свободного места?
В зал провели обвиняемых, заседание началось, прокуроры продолжили свое выступление в прениях, то есть продолжили читать бесконечные страницы: кто, где, когда, кому, что сказал. А потом возник случайный маленький перерывчик, и прокурор Гюльчехра Ибрагимова прошла в прокурорскую комнату и не заперла дверь за собой. Эх, была не была.
— Извините за беспокойство, нельзя ли узнать, как долго обвинение будет выступать в прениях? (Это такой язык, на который невольно переходишь.)
— Предполагаю, до конца недели.
— Вы, обвинители, конечно, уже решили, какое наказание будете просить для обвиняемых. Не скажете ли, какой срок?
Прокурор Ибрагимова улыбнулась и покачала головой, что означало “не скажу”.
— Скажите, а возможно ли, что обвинение попросит условное наказание?
Она еще лучше улыбнулась, но головой не кивала, не качала, ни-ни-ни, а глаза говорили: “Давайте не будем”.
Сомнений нет. Улыбки прокуроров обещают все что угодно, кроме снисхождения к подсудимым. Обвинение запросит реальный срок. Вряд ли меньше десяти лет...
А когда суд закончится приговором (какой он ни будь), эти прокуроры, которые уже полтора года пользуются таким вниманием прессы и публики, сойдут со сцены в рутину кабинетной работы. Надолго, может быть, навсегда. Нравится ли им внимание общества, нацеленные телекамеры и микрофоны — трудно сказать. Может быть, нравится. Может быть, они чувствуют себя в каком-то смысле звёздами. Но ведь это не телешоу, не “за стеклом”, не игра. Надо очень верить в свою правоту; хотя бы для того, чтобы спать спокойно. Неужели эти четверо прокуроров верят в свою правоту? Неужели спят спокойно?
…Судебный пристав, проверяющий входящих, сказал с досадой, что не верит ничему, что пишут в газетах.
— Почему?!
— Сплошное враньё.
— Вы ошибаетесь. В газетах факты. Жизнь такая невероятная, что ничего придумывать не надо.
— А про нас написали, что мы ОМОН и что мы со злорадством копаемся в ваших сумках.
— Это, наверное, девушка написала. Девушки видят крепких людей в чёрной форме и думают, что это ОМОН. Они не знают, что вы — судебные приставы.
А про злорадство не стал ничего ему говорить. Конечно, никакого злорадства, никакого удовольствия приставы не получают, копаясь в наших сумках. Может, это им еще противнее, чем нам. Но мы торопимся, боимся опоздать (когда заседание начнётся, в зал никого не пустят), и всякая задержка кажется нам умышленной и враждебной. А у них своя работа, свои инструкции.
Им кажется, будто мы злонамеренно врем,а людям кажется, что в черной форме — враги. Мы никогда не договоримся, потому что не разговариваем.
