Лана Петерс, она же Светлана Аллилуева, она же Светлана Сталина, любимая дочь и жертва величайшего тирана в нашей истории. Она стала Агасфером — вечным странником, пытавшимся бежать от огромной тени своего отца. Это была трагическая и тщетная попытка, ибо она была семенем Сталина и всегда носила его с собой, даже отчаянно отвергая. Недаром ее мемуары — это гобелен, сотканный из любви и ненависти.
Если верить ее словам, она довольна своей теперешней жизнью и даже счастлива. Живет она на 600 долларов в месяц, которые получает в качестве пособия, плюс государственная медицинская страховка и скидка на квартиру. (В “Ричард центре” старики и инвалиды платят лишь 30% от полной стоимости своей жилплощади.) “Наш центр имеет госпиталь и отличается хорошими услугами в социальной сфере”, — говорит она.
Приблизительно четырнадцать лет назад Светлана-Лана поселилась в Спринг-Грин, штат Висконсин, чтобы быть поближе к своей дочери Ольге от брака с архитектором Вилльямом Петерсом (1970 год). Петерс был учеником великого американского зодчего Фрэнка Ллойда Райта. Это его вдова посватала Светлану и Вилльяма. Брак со стороны жениха был по расчету. Сваха и жених рассчитывали на тайное наследство Сталина и баснословные гонорары его дочери. “Смехотворно, — говорит Светлана. — Мой отец жил за счет государства. Он никогда не имел личного богатства”. Да, это так и было. Сталину принадлежало все, в особенности жизни людей, и ничего. Что же касается сказочных гонораров, то их растащили стервятники — издатели, литературные агенты, адвокаты.
В документальной ленте “Светлана о Светлане” на вопрос — думает ли она о своем отце, Светлана отвечает: “Нет, он дважды сломал мою жизнь”. Светлана имела в виду два эпизода из своей многострадальной жизни. В семнадцать лет она влюбилась в кинорежиссера Алексея Каплера, который имел несчастье быть евреем. Сталин, бывший стальным антисемитом, сослал Каплера в ГУЛАГ. “Я впервые увидела, на что был способен отец”, — вспоминает Светлана. (Способен он был на куда большее.) Вторая “ломка” произошла при поступлении Светланы в университет. Она хотела пойти на искусствоведческий, а отец настоял на историческом. Он хотел сделать дочь “настоящей марксисткой”.
Конечно же, Сталин “ломал” Светлану не только два раза. Он ломал ее на протяжении всей своей жизни и даже после своей смерти. Достаточно сказать, что он лишил ее матери и родины. А ведь он любил ее больше всех! “Я была похожа на его мать. Такая же рыжая и веснушчатая”, — говорит Светлана…
Я не могу сказать, что дружил со Светланой, но мы часто встречались. Один из ее мужей — Морозов — учился со мной в МГИМО. Он тоже был евреем, и его брак со Светланой не получил отцовского благословения.
Живо вспоминается встреча со Светланой на даче Микояна. Это было сразу же после знаменитого доклада Хрущева, развенчавшего “культ личности” Сталина. Светлана сидела в окружении пожилых женщин в черном — вдов и сестер репрессированных Сталиным старых большевиков. Они рассказывали ей о своих страшных судьбах, расстрелах мужей, о годах, проведенных в ссылке в Сибири и Казахстане, о детях, оставшихся без родителей и ставших беспризорными.
Светлана слушала не перебивая. В ее взгляде сквозило нечто мазохистское. Она словно наслаждалась этим словесным шахсей-вахсеем. Лишь изредка она просила женщин в черном поподробнее рассказать, как пытали их мужей в застенках НКВД и как насиловали их вертухаи. Женщины в черном, похожие на фурий мщения, охотно удовлетворяли эти ее просьбы, и она жадно впитывала в себя их леденящие кровь рассказы. Впрочем, такой была вся ее жизнь. Она отвергала и проклинала отца, но поневоле несла его крест на своих слабых женских плечах. Сталин был в ее сердце, и она не могла, сколько ни пыталась, вырвать его из груди. Вырвать его можно было только вместе с сердцем…
Вспоминается и последняя наша встреча, по-моему, где-то в начале 70-х годов. Я работал тогда в Нью-Йорке собкором “Известий”. В Карнеги-холле выступал не то Коган-отец, не то Давид Ойстрах, сейчас точно не помню. Я усаживаюсь в кресло “согласно купленным билетам” и вдруг обнаруживаю, что как раз впереди меня сидит Светлана, которую я не видел пропасть времени — с тех пор, как она бежала из страны победившего социализма. Я наклоняюсь к ней и полушепотом говорю:
— Светлана, я Мэлор. Вы узнаете меня?
— Конечно, узнала.
— Тогда давайте встретимся в антракте и поговорим. Вспомним прошлое.
— Нет, не надо. За нами, наверное, следят, и это может повредить вам. Лучше сделаем вид, что мы не знаем друг друга, — с этими словами она отвернулась от меня и уставилась на сцену, где оркестранты уже настраивали свои инструменты…
Не думаю, что Светлана отказалась от встречи, опасаясь за мою карьеру. Кстати, она не уточнила, кто следил за нами — КГБ или ФБР. Скорее всего ей не хотелось возвращаться в прошлое, которое я ей напоминал. И потом, я был журналистом и мог написать о нашей встрече, даже дав клятву не делать этого.
А я, прислушиваясь к разноголосице настраиваемых струнных инструментов, думал о том, как глубоко въелось в нас наследие Сталина, если его тень возникла даже в Карнеги-холле Нью-Йорка спустя двадцать лет после его смерти и втиснулась между рядами вопреки “купленным билетам”. Недаром Светлана, ставшая Ланой и обитательницей дома для престарелых в висконсинской глуши, говорит о себе: “Я вечная пленница имени моего отца”. Из таких застенков не смог бы бежать даже граф Монте-Кристо.
Миннеаполис
