У моего отца не очень много наград. Орден Отечественной войны, один из первых, еще на планке, с винтом, которым он крепился к тужурке. Орден Красной Звезды, медаль «За отвагу», «За оборону Советского Заполярья», «За победу над Германией в Великой Отечественной войне»». У меня за пятьдесят с лишним лет освещения военной темы и тридцать календарных лет службы их чуть больше. Правда, в основном все — юбилейные, есть и парочка зарубежных. Но дело не в наградах.
В нашей семье нет потомственных военных. Погоны надевали по случаю, когда это требовалось стране. В Первую мировую воевал мой дед Николай Федорович — шорник из села Порецкое, что в Чувашии. В Отечественную воевал отец — Николай Михайлович. Мне стрелять во врага не пришлось, хотя я побывал во всех «горячих точках» на просторах бывшего Союза — в Приднестровье, Чечне, Абхазии, Южной Осетии, Таджикистане, мятежном Баку, в разрушенном землетрясением Гюмри, вернее, тогда он назывался Ленинакан… А еще в Афганистане, в Ираке и в Югославии. Моим оружием там были фотоаппарат, блокнот, ручка и диктофон. Никогда не забуду, как пил в предместье Приштины сербскую ракию вместе с десантниками, совершившими беспрецедентный марш на бронетранспортерах из Боснии в Косово, захватив под носом у натовцев стратегический аэродром Слатину, на который потом приземлялись транспортники с нашими миротворцами. Служили в армии и мои сыновья. Старший, Дмитрий, уволился в запас капитаном 3 ранга в начале двухтысячных, когда по полгода офицерам не платили жалованья. Младший, Николай, ушел в рядовые из аспирантуры, посчитал, что должен отдать солдатский долг Родине. Я не мог его не поддержать. Сам три года отслужил срочную и не жалею. Многое, чего я добился в жизни, дала мне армия — в том числе и профессию, открыла мне страну и мир, познакомила с потрясающими личностями.
Мне везло, когда дважды я оказывался под огнем. В январском 1990 года Баку, когда в ответ на блик объектива моего фотоаппарата, которым я снимал черную толпу, навалившуюся на ворота воинской части, в окно влетела автоматная очередь. И, к счастью, не задела меня, только осыпала штукатуркой. Потом в 1993 году в Абхазии, когда пол нашего вертолета прорезала над Гумистой грузинская пулеметная очередь, — опять обошлось. Но главное, мне повезло на замечательных людей, которых я встретил в армии. На ядерном полигоне на Новой Земле, на берегу пролива Маточкин Шар, в занесенной снегом мотострелковой дивизии в чукотском Уэлене, где из-под наста виднелись только стволы артиллерийских орудий. В выжженной солнцем полигонной степи под Астраханью, где проходили испытания зенитно-ракетных систем, в таежной Мишелевке на станции системы предупреждения о ракетном нападении, радиолучи которой охватывали огромное пространство, включая весь Китай, Юго-Восточную Азию, добрый кусок Тихого и Индийского океанов. А еще в экипаже самой большой в мире атомной подводной лодки (длиной больше двух футбольных полей) «Дмитрий Донской», в двадцати пусковых шахтах которой находилось двести ядерных блоков, способных сжечь целый континент.
Я выходил в море на тяжелом атомном крейсере «Петр Великий», на уникальном ракетном корабле-катамаране «Бора», от ракеты которого «Москит» нет защиты. Высаживался на балтийский берег с морской пехотой, видел пуски стратегических ракет на Плесецком полигоне и как несут боевое дежурство ракетчики-стратеги в своих бронированных капсулах в десяти метрах под землей, каждую минуту ожидая команды «Пуск» и не зная, какой из них будет учебным, а какой настоящим… Брал интервью у министров обороны и начальников Генерального штаба, главкомов, командующих военными округами и флотами, у генеральных конструкторов «Борея», «Тополя», «Булавы» и «Сармата», С-300 и Су-30, танка Т-80 и противокорабельных сверхзвуковых ракет... Всех не перечислить.
Их всех, несмотря на высокие и не очень высокие воинские звания — генералов и адмиралов, полковников и капитанов 1 ранга, как и обычных офицеров и прапорщиков, солдат и сержантов, с которыми мне доводилось встречаться и беседовать, — объединяли и объединяют удивительные качества — высочайший профессионализм, что не обсуждается, бесконечная преданность делу, которым они занимаются, государственный подход к исполнению своего воинского и гражданского долга, а еще простота, искренность, прямота и честность, готовность ответить на любой вопрос, исключая, правда, тот, что затрагивал государственную и военную тайну. Я, как говорится, прошел солдатские университеты, окончил высшее военное училище, военную академию, но глубоко разбираться в Вооруженных силах, понимать суть и смысл воинской службы, чувствовать нерв армии стал только тогда, когда начал находиться среди этих людей, когда побывал с ними не в одной командировке и даже в передрягах. Но сейчас не об этом.
Помню, в Козельской ракетной дивизии, в позиционном районе, где находились шахты жидкостных стратегических ракет УР-100НУТТТХ «Сотка», или SS-19 Stiletto, как их называют на Западе, с шестью ядерными блоками индивидуального наведения и где теперь вместо них стоят новые твердотопливные ракеты РС-24 «Ярс», я допытывался у одного подполковника, начальника дежурной смены, что он чувствует, о чем думает, сидя безвылазно под землей четверо суток в капсуле, более тесной, чем купе скорого поезда, напротив пульта, в замочную скважину которого он, получив команду, должен вставить ключ и повернуть его. После чего на каком-то другом континенте может исчезнуть многомиллионный город. Вроде Нью-Йорка или Сиэтла. Не дрогнет ли у него в этот момент рука?
— Нет, не дрогнет, — ответил мне офицер и продолжил: — Вы спрашиваете, что я думаю и что чувствую? Вы-то сами чувствуете ответственность за свою семью?
— Конечно, — ответил я.
— Вот и я чувствую и несу ответственность за свою семью, — сказал подполковник. — За жену, сына, дочку. Вы, наверное, тоже испытывали когда-либо это потрясающее чувство, когда маленький ребенок прижимается к вашей груди, доверяя вам свою жизнь. Похожее чувство я испытываю, когда заступаю здесь на боевое дежурство. Мне и моему напарнику на четыре дня доверили страну, мою Родину, мирное небо над ней. И я должен и сделаю все, чтобы ее не подвести.
Мне, честно говоря, показалось тогда, что в словах подполковника было слишком много пафоса. Наверное, он понимал, что разговаривает с журналистом, и старался соответствовать в его глазах той роли, которая ему назначена воинской службой. Сейчас после событий в Сирии я думаю иначе.
Летчику майору Роману Филипову, который взорвал себя, когда его окружили игиловцы, как и спецназовцу старшему лейтенанту Александру Прохоренко, который во время боев за Пальмиру, окруженный бандитами, вызвал на себя ракетный авиаудар, не надо было никому ничего доказывать. У них не дрогнула рука, когда они приняли решение отдать свою жизнь ради чести своей Родины. И я убежден, так на их месте поступили бы очень многие русские офицеры. Об этом знают в руководстве нашей страны и армии. Об этом знают наши так называемые заокеанские «стратегические партнеры». Вот почему они, подкрадываясь на своих самолетах-разведчиках P-8 Poseidon или Boeing RC-135 Stratolifter к нашим воздушным границам, тут же убираются восвояси, поджав хвост, когда им на перехват вылетают отечественные Су-30 или Су-35. Понимают: русские летчики шутить не станут — у них рука не дрогнет.
Это потом госдепартамент и Пентагон будут деланно возмущаться, что наши пилоты перехватывали их самолеты как-то не так — «непрофессионально». Мы-то знаем, что все сделали именно профессионально, так как непрошеные гости убрались от наших рубежей. И так будет всегда.
…23 февраля мы соберемся за праздничным столом всей семьей — дети, внуки. Среди многих тостов, которые прозвучат за трапезой, обязательно будут два — один, не чокаясь, за всех, кого уже нет с нами, кто отдал свою жизнь за нашу страну, за чистое небо над ее головой. Второй, со звоном бокалов и рюмок, — за тех, кто сейчас на боевом посту, защищает доверившуюся им Родину. За наших братьев и сыновей. Счастья им и мира. Защитят они мир — будет шанс на счастье у каждого из нас.
