Но, честно говоря, когда я слушал пламенную речь Максима Шевченко в защиту «Пражской весны», я думал о том, что факты и уроки социалистического эксперимента в России и в странах Восточной Европы — сами по себе. А наша русская вера в возможность невозможного и, самое главное, никому не нужного — сама по себе. Казалось бы, ХХ век нас научил — третьего не дано: несвобода и тупики мобилизационной военизированной экономики или древний как этот мир рынок, основанный на частной собственности. Приговор советской системе заложен в самой идее коммунизма превратить мобилизационную военизированную экономику в норму жизни. Но мобилизационная советская экономика — это экстрим, растянувшаяся на десятилетия чрезвычайщина. А любая чрезвычайщина по природе своей — нечто временное, обреченное на смерть.
Теперь, казалось бы, после всего опыта социалистического строительства и его реформирования, должно быть понятно, что идея социализма с человеческим лицом (Ярузельский говорил о персоналистском социализме) возникает тогда, когда нет политических возможностей отказаться от основной скрепы советской модели — от руководящей роли коммунистической партии. Тогда и возникает необходимость придумывать различные пути очеловечивания навязанной извне советской системы, не посягая на ее основы, не вступая в конфликт с руководством СССР. И чехов, и поляков можно понять: никто тогда не предполагал, что через 20 лет разрушится СССР и уже не будет никакой угрозы повторения того, что произошло в ноябре 1956 года в Будапеште. Но какой смысл снова придумывать себе утопию, рассказывать сказки о величии проекта гуманистического социализма, когда уже нет в живых его прародителя, нет угрозы «мороза из Кремля».
И что поразительно — как всегда в России, защитником нашей веры в возможность невозможного является образ врага, ссылка на внешний фактор. Борцы с «очернительством советской истории» считают, что внешний фактор — Запад и ЦРУ — породили не только «цветные» революции, но и Будапешт 1956 года, и Прагу 1968 года.
Мне в жизни повезло в том смысле, что судьба занесла меня в начале лета 1967 года на преддипломную практику в Прагу, в Карлов университет, и что я имел возможность на протяжении более месяца общаться с учеными, интеллектуалами, которые, как, к примеру, Ота Шик и Радован Рихтер, стали авторами «Программы действий КПЧ» и сыграли существенную роль в истории того, что принято называть «Пражской весной».
Многое из того, что тогда происходило в ЧССР, мне буквально на пальцах объясняли мои наставники и учителя — русские по происхождению профессора Карлова университета, и прежде всего бывший белогвардеец, корниловец-эмигрант, профессор славистики Леонтий Копецкий. Леонтий Васильевич, уделяя мне много времени, хотел понять, какое будущее ожидает его родину. А мне удалось с его помощью проникнуть в психологию чешской интеллигенции, с которой я общался здесь же, у него на квартире, понять подлинные мотивы происхождения того, что в истории осталось под названием «Проект социализма с человеческим лицом». Так уж получилось, что моя первая ознакомительная беседа, в данном случае как студента-практиканта философского факультета МГУ, состоялась в кабинете профессора Павла Махонина, тоже русского. Именно он предложил мне переехать из студенческого общежития в квартиру его бывшего шефа Леонтия Копецкого. Так я, по сути, поселился на несколько недель в штабе русской белогвардейской эмиграции в Праге. И что я в этом штабе тогда узнал и что важно сегодня знать всем тем, кто пытается судить о природе и истоках «Пражской весны»? На самом деле «Пражская весна», как радикализация оппозиционных настроений чешской интеллигенции ко всему, что связано с СССР, началась не как принято считать, с приходом к власти в ЧССР в январе 1968 года команды Дубчека, а в начале июня 1967 года, когда секретарь Союза писателей ЧССР, сын русского эмигранта Петр Махонин во время заседания съезда чехословацких писателей зачитал вслух письмо Александра Солженицына IV съезду писателей СССР, который проходил в мае этого же года в Москве. В этом письме, как известно, Солженицын настаивал на отмене цензуры, на освобождении советского писателя, всей культуры от необходимости мыслить в рамках государственной идеологии, требовал доступа к произведениям русской эмиграции, русских писателей в изгнании.
И действительно, если вы сопоставите содержание текста письма Александра Исаевича к IV съезду писателей СССР с «Программой действий КПЧ», которую создали герои моего рассказа, Ота Шик и Радован Рихта, то вы увидите, что политическая часть последней просто повторяет требования Солженицына, и прежде всего его идею автономии культуры и науки от государственной идеологии.
Получается, что на самом деле не Запад, не ЦРУ спровоцировали «Пражскую весну», как считают наши нынешние конспирологи, а наш родной Александр Исаевич Солженицын. И самое интересное, что идея оглашения письма Солженицына на съезде писателей ЧССР принадлежит сыну русского эмигранта Петру Махонину. Оказывается, русские начали этот большевистский коммунистический эксперимент, и те же русские сделали все возможное и невозможное для разрушения его идеологических основ. По крайней мере очевидно, что письмо Александра Исаевича сыграло куда более важную роль в инициировании «Пражской весны», чем западные радиостанции.
И последнее, что касается экономической программы «Пражской весны». Тут, как меня наставлял Копецкий, перед тем как я шел в Институт экономики ЧАН брать интервью у Оты Шика, «надо отличать убеждения чеха от всего, что связано с его поразительной природной осторожностью, нежеланием рисковать самым главным — жизнью. Что же касается Оты Шика, то он, как бывший рабочий, коммунист, подпольщик, просидевший 5 лет в немецком концлагере, является убежденным коммунистом и продолжает верить в коммунистические идеалы. Но многие другие реформаторы думают о том, как одновременно уйти от абсурдов советской экономики, но, с другой стороны, не переступить красную черту, не перепугать Москву, не допустить повторения Будапешта ноября 1956 года».
И прекрасной иллюстрацией к этому, на мой взгляд, уже были идеи второго автора «Программы действий», который, в отличие от Оты Шика, писал ее политическую часть. Тут Радован Рихта уже просто предвосхитил программу польской «Солидарности» 1980 года, утверждая, что дело не в правоте Маркса, а просто в том, что придуманные им механизмы социализма уже несовместимы с требованиями научно-технической революции. Как он объяснял мне, подлинное научное планирование несовместимо с зависимостью науки от государственной идеологии, от правящей партии. Отсюда и его идея, которая вошла в «Программу действий» — независимости науки от государственной идеологии. Радован Рихта, как мне казалось, в отличие от Оты Шика, уже освободился от веры в истинность марксизма и искал вполне легальные способы уйти от его догматики, от его учения о нетоварной коммунистической экономике.
Таким образом, если Ота Шик действительно верил в возможность того, что принято называть третьим путем, то другие идеологи «Пражской весны» своими идеями просто строили лестницу, по которой можно медленно добраться до верха забора советской системы, и если получится, то уже броситься вниз, к тому, что было до 1948 года, к нормальной, привычной Европе.
Видит бог, я не считаю, что Россия является родиной слонов. Но как человек, уже более полувека принимающий активное участие в идеологической жизни сначала СССР, а после 1991 года — РФ, могу сказать, что не было у чехов во время «Пражской весны» ни одной идеи, которая в той или иной форме не имела хождения среди советской интеллигенции. Причем я имею в виду идеи, циркулировавшие в публичном пространстве. Разве организация так называемого бригадного подряда Худенко в Сибири не несла в себе идею соединения плановой экономики с хозяйственным расчетом? «Пражская весна» на самом деле была прямым продолжением хрущевской оттепели, которую она, «Пражская весна», по сути, и убила.
