Что любопытно: несмотря на резкие зигзаги, мы редко доезжали до конечной остановки того или иного маршрута. Так было, пожалуй, лишь с военным коммунизмом, который был прожит до полной невозможности в нем оставаться дольше. На всех остальных виражах продолжение могло следовать — правда, уже несколько в ином обличье. Развитой социализм как мог продолжал индустриализацию, безуспешно пытаясь скрестить ее с элементами рынка; чиновничий капитализм, переставив политические акценты, сохранил и монополии, и лишь частично обновленных олигархов.
Похоже, амплитуда транзитных виражей сокращается. Вопрос, правда, в том, вызвано ли это потребностями дальнейшего развития общества, или все дело в том, что на вершине власти никаких перемен не происходит.
С потребностями общества полной ясности нет. Потому что налицо дефицит тех, кто эти потребности должен выражать. Дело в том, что если в революции, произошедшей 100 лет назад, главными были вопросы власти и политического переустройства общества, то в революции 1991–1992 годов новая власть строительство новой политической системы по существу проигнорировала. Она руководствовалась плохо ею усвоенным историческим материализмом и сосредоточилась на экономике, над которой чуть ли не сама собой должна была появиться соответствующая политическая надстройка. Вышло иначе. В результате мы получили что получили: отсутствие конкурентной политической системы тормозит и конкуренцию моделей будущего, и саму экономику.
В самом деле: куда мы движемся? И движемся ли? А куда следует двигаться? По идее, ответы на эти вопросы должны давать носители конкурирующих моделей — соответствующие политические силы, борющиеся за поддержку граждан, которая позволит воплотить в жизнь ту или иную модель.
А что у нас? Главная интрига приближающихся президентских выборов — вовсе не различия в видении кандидатами в президенты будущего, а то, кто сумеет стать кандидатом, собирающим голоса «против всех».
В результате мы рискуем опоздать в будущее, которое стремительно приближается. Ведь и власть, пытаясь говорить от лица всего общества, никакого внятного выбора будущего нам не предлагает. Именно из-за необходимости делать выбор. Она просто за все хорошее против всего плохого.
Налицо застойный баланс. Общество не собирается менять власть, власть не собирается — во всяком случае, пока — ничего менять в жизни общества. Этот баланс — тормоз и экономического, и социального, и политического развития. Это то, что роднит нынешнюю Россию с поздним СССР.
У нас любят говорить о кризисе демократического устройства в Евросоюзе и США. Несомненно, кризисы встречаются и в самой демократии. Когда-то, в далекие 1970-е, я читал в спецхране ИНИОН книгу, изданную в ФРГ, которая называлась «О трудностях жизни в условиях демократии». Кризисы в демократии ХХ века случались и до, и после Второй мировой войны — задолго до наплыва мигрантов, кризиса мультикультурализма, Брексита или победы в США Дональда Трампа. Но демократия каждый раз находила в себе силы их преодолевать. И идти навстречу новым кризисам.
Конечно, в мире много очень разных стран с разными традициями, политическими моделями и темпами роста. Вопрос, однако, в том, какие из них добиваются наибольших успехов в технологическом прогрессе, в формировании того, что можно считать закладкой стандартов будущего. Ответ: это демократические страны.
Можно сколько угодно разыгрывать китайскую карту, но Китай сумел нас переиграть, использовав наше же прошлое. Для нас нэп — это уже давно прошедшее. Для Китая его легендарные реформы — это реализованный и развитый по корням советский, ленинский нэп, дополненный прежде всего спецификой китайского многовекового опыта отбора руководящих кадров. Возможно, мы могли стать «Китаем», то есть флагманом социализма и рынка, но не стали и уже не станем.
Если же устойчивое развитие и технологический прогресс связаны с демократическим строем, то России надо развивать демократические институты. И не просто развивать, а наверстывать отставание. Как? Ответ один: опираясь на западный опыт.
Совершенно очевидно, что такая постановка вопроса в современных условиях, мягко говоря, непопулярна. Беда, однако, в том, что альтернатива — поиски современных переложений безусловно учитывавшей национальные традиции уваровской формулы «православие, самодержавие, народность» — всем хороша, вот только достойного будущего, то есть такого, в закладке стандартов которого Россия примет активное участие, никак не обеспечит. Урок, который мы никак не можем выучить, — в том, что николаевская Россия, отстаивая позицию «мы — не Европа!», именно поэтому не удержала унаследованный от Александра I статус сверхдержавы и бесславно проиграла Крымскую войну.
Если вернуться в сегодняшний день, то глобализация, конечно, не остановилась, споткнувшись о Брексит или о Дональда Трампа, — она на пороге очередного рывка, ее новым двигателем становится начинающаяся четвертая индустриальная революция. Отрицание этого — лишь слегка закамуфлированное признание того, что впереди нас ждет отставание. С этим нельзя мириться.
Почему же использование западного опыта кое-кем ставится на одну доску с национальным предательством? Постаралась геополитика. Она всегда вмешивается и во внутреннюю политику, и в экономическое регулирование.
Парадокс, но очень похоже, что или мы сохраняем застойный баланс (а значит, не движемся никуда, садимся в «отцепленный вагон», как герой стихотворения Самуила Маршака, только совсем не по рассеянности), или выбор направления движения сделают сиюминутные геополитические интересы. И то и другое плохо. Настолько, что меньшее из двух зол уже не выбрать.
Потому что сиюминутные геополитические интересы могут навязать стране очередной разворот. Направление движения может смениться с демократии и рынка на дальнейшее укрепление авторитаризма, а эффективность экономики будет измеряться ее способностью быстро перейти на мобилизационные рельсы. Именно такой разворот стоит за призывами некоторых политиков привести экономическое регулирование в соответствие с геополитическим курсом.
Расчет на то, что мобилизационная модель даст искомый толчок темпам роста, во-первых, если и может реализоваться, то лишь на короткой дистанции. Хотя бы потому, что механизм конверсии военного производства не сработал в СССР и пока, что официально признается, не работает в РФ. Во-вторых, международные сравнения показывают, что успешный опыт централизованной модернизации имеет место только на фоне низких военных расходов, а никак не наоборот. Самый яркий пример — Южная Корея. В-третьих, конфронтационная политика несет с собой слишком большие риски.
Стратегические национальные интересы России, включая геополитические, — это вовсе не конфронтация. О чем, в частности, свидетельствует состояние российской экономики, сокращающей свое и так скромное место в мире. Значит, стратегическая цель — изменить нынешнюю геополитическую ситуацию неконфронтационным путем. Для ее реализации необходимы значительные усилия политиков и дипломатов.
Стратегический интерес в том, чтобы выйти из застойного баланса не назад — к конфронтации и фантомным болям по сверхдержавности, а вперед — к укреплению экономики и развитию демократических институтов. Только так можно рассчитывать успеть занять достойное место не в отцепленном вагоне, а в экспрессе, несущемся в будущее.
