— Эдуард Эргартович, известно, что вашим родным языком является немецкий. Кстати, на немецком этот термин определяется, мне кажется, более емко и точно: Muttersprache, язык матери. А в каких отношениях находитесь с Muttersprache сейчас? Не забыли?
— Да, первые слова в своей жизни я произнес на немецком. До пяти лет по-русски я практически не говорил. Даже когда пошел в школу — а мне тогда было уже 10 лет, — говорил довольно плохо. Но после этого стал быстро «русифицироваться». Не последнюю роль сыграло и то, что мама вновь вышла замуж, а отчим, украинец, очень нервничал, когда мы общались на языке, которого он не понимал. Ему все казалось, что это мы о нем говорим. Поэтому мама всякий раз обрывала меня, когда я заговаривал с ней по-немецки… В общем, очень скоро я полностью забыл родной язык и заговорил на нем вновь лишь спустя много лет. Когда стал губернатором, то, бывая в Германии, вынужден был брать с собой переводчика. Тогда-то я и решил восстановить немецкий. Точнее — выучить заново. Правда, загруженность у меня в те годы была нечеловеческая, даже выспаться редко когда удавалось. Так что к осуществлению своей мечты смог приступить, лишь покинув губернаторский пост. Конечно, нельзя сказать, что знаю немецкий в совершенстве, но говорю уже вполне сносно.
— Вы пытались узнать историю вашего рода? Каким ветром и когда Росселей занесло в Россию?
— Я пытался выяснить это у матери. Но она ответила так: «Эдик, прошу, не интересуйся своей фамилией». Отсидев пять лет в лагерях, мама до конца своей жизни испытывала страх перед «компетентными органами». Она была репрессирована именно как немка и очень боялась, что мой интерес к семейным корням может мне навредить. Но, конечно, в конце концов я все-таки занялся этим вопросом. И сравнительно недавно получил результаты. Оказалось, очень интересная история. Тем не менее распространяться на эту тему сейчас не хочу. Когда-нибудь я все расскажу — это будет бомба просто. Но пока время еще не пришло.
— Прямо заинтриговали, Эдуард Эргартович.
— Могу лишь сказать, что фамилия Россель довольно часто встречается в европейской истории. Приведу такой пример: главный военный штаб Парижской коммуны возглавлял Луи Натаниель Россель. Когда коммуна проиграла, его казнили — задушили проволокой…
— Считаете, это ваш дальний родственник?
— Насколько я понимаю, да.
— Как вы, кстати, отвечали на классический вопрос советской кадровой анкеты — о наличии родственников за границей?
— Отвечал, естественно, что родственников за границей не имею. Я ведь и в самом деле не знал, есть ли они.
— А что ответили бы сейчас?
— А сейчас отвечу, что моя дочь, единственный мой ребенок, живет в немецком Дюссельдорфе. Вот уже 25 лет как она там: вышла замуж за российского немца, перебравшегося в Германию. Внучка, Николь, закончила в этом году школу и поступила в университет. Учится на первом курсе, на факультете внешней экономики. Вот Николь одинаково хорошо говорит и по-немецки, и по-русски. А кроме того, свободно владеет английским, знает французский, испанский и корейский.
— А у вас возникала когда-нибудь мысль о переезде на родину предков? После того что наше государство сделало с российскими немцами, с вашей семьей, с вами лично, такое желание вряд ли можно считать предосудительным.
— Отвечаю как на духу: никогда в жизни у меня такой мысли не возникало. Я и дочери сейчас говорю: «Давай возвращайся». А внучку, когда она окончит университет, обязательно перетащу в Россию. Уже начал работать над этим.
— Хороша страна Германия, а России лучше нет?..
— Именно так. Да, я немец, но по духу, по менталитету я русский человек. И действительно считаю, что мы живем в прекрасной, замечательной стране, имеющей колоссальный потенциал развития.
— А как много родных и близких попали в жернова сталинских репрессий? Сколько имен насчитывает ваш семейный мартиролог?
— Информация на этот счет у меня отрывочна. Более-менее точно знаю о судьбе самых близких родственников. Отца забрали в 1937 году, когда мама была беременна мной. Почти год велось следствие, папу пытали по-страшному, но он так и не подписался под показаниями, которые из него выбивали. Его расстреляли 8 марта 1938 года. Примерно в это же время — более точных данных у меня нет — расстреляли дедушку, папиного отца. Маму арестовали в 1942 году. Она, как я уже сказал, находилась в заключении пять лет — с 1942 по 1947 год. И потом много лет провела на положении ссыльной. А потом, когда я возглавил Свердловскую область и создал комиссию по реабилитации жертв политических репрессий, узнал, что здесь, на территории области, погибли, находясь в заключении, мои двоюродные брат и сестра. Сестра отбывала срок в Нижнем Тагиле, брат — в Краснотурьинске.
— Вы как-то сказали, что ваша взрослая жизнь началась в 1942 году, в тот момент, когда энкавэдэшники арестовали вашу маму, и вы остались совсем один. На тот момент, насколько я понимаю, вам не было и пяти лет. То, что вам удалось остаться в живых, не сгинуть в этих условиях, можно считать поистине чудом. Как вы сумели уцелеть, прожить эти годы, через что вам пришлось пройти, прежде чем вы вновь встретились с матерью?
— Ох, большой вопрос. Вряд ли я смогу дать на него исчерпывающий ответ. Вы правы, мне тогда не было и пяти лет, но та августовская ночь настолько врезалась в мою память, что до сих пор стоит у меня перед глазами. Мы тогда жили в Горьковской области, в селе Бор. В доме, который отец построил своими руками. Жили вдвоем с мамой. Было где-то часа два ночи, когда раздался стук в дверь: «Откройте, НКВД!» Мама открыла. «Собирайтесь!» Мама хотела сначала одеть меня, но энкавэдэшники не дали: «Ребенка с собой брать нельзя!» — «А как же ребенок?!» — «А это, — говорят, — не наша забота».
Страшная, конечно, была сцена. Маму скрутили, она билась, кричала страшным голосом… Повторяла: «Эдик, не забудь свою фамилию. Твоя фамилия Россель, я тебя все равно найду!» Сколько лет прошло, а мне кажется, что я и сейчас слышу этот ее крик… Потом ее увезли. И вот глухая ночь, я сижу на койке в одних трусиках и думаю о своей жизни. Отца нет, матери нет, я совершенно один… И я понял, что если я выживу, то лишь благодаря себе. И эту мысль я потом пронес через всю свою жизнь: надо рассчитывать только на себя, на свои силы. Хотите верьте, хотите нет, но я действительно стал взрослым в эту ночь.
Три дня просидел дома в полутьме — ставни были закрыты. Питался тем, что нашел на кухне: было немного хлеба и вареной картошки. Затем пришла соседка и забрала меня к себе. Но в этой семье я прожил очень недолго. Там и без меня было много детей. Они голодали, болели… В общем, хоть меня никто и не гнал, я был, как говорится, лишним ртом. Я почувствовал, что если останусь здесь, то недолго протяну. И в один прекрасный день — это была осень 1942 года — потихоньку оделся, взял сумку для подаяний, складной ножичек и незаметно ушел. Отправился на железнодорожную станцию и, когда отвлеклась проводница, пробрался в вагон какого-то пассажирского поезда. Пролез по полу, забрался под нижнюю полку и забился в дальний угол.
Поскольку время было военное, пассажиров проверяли очень тщательно. На каждой большой станции в вагон синхронно заходили два энкавэдэшника, один с одного конца, другой — с противоположного, и начиналось: «Ваши документы, ваши документы…» Мне, помню, очень хотелось в туалет по-маленькому, но я боялся даже шелохнуться. Был жуткий страх: не выдержу, ручеек побежит в коридор, и энкавэдэшники меня обнаружат. Поэтому решил, что лучше лопну, но буду терпеть. Наконец объявляют: «Киров, остановка — один час». Все выходят. Я тоже выскочил, сделал свои дела, и жизнь показалась мне такой прекрасной!.. Стал просить у прохожих хлеб, но сразу же нарвался на милиционера. Меня поймали и отправили в детскую колонию, из которой я через несколько дней сбежал. После этого вернулся на вокзал, таким же макаром вновь сел на поезд, доехал до Верхнекамска. И в Верхнекамске беспризорничал до октября 1947 года.
Мама к тому времени уже вышла из лагеря, но была поражена практически во всех гражданских правах, включая право выбора места жительства. Она могла проживать только на Севере, неподалеку от лагеря, где отбывала срок. Но, к счастью, ей не запрещалось искать родственников, и она подала на меня во всесоюзный розыск. Нашли меня довольно быстро. Я числился во всех картотеках, поскольку в Верхекамске меня еще два раза ловили и отправляли в детский лагерь. Правда, я каждый раз сбегал, но в милиции знали, где меня искать.
И вот однажды милиционер, увидев меня, говорит: «Эдик, стой, не убегай, твоя мама едет сюда. Мы ей сообщили, что ты здесь». Но я не доверял милиции. Поэтому сказал: «Пусть мать сама придет сюда на рынок, я увижу ее и подойду». Так и получилось. На следующий день мать пришла на рынок, я увидел ее, подбежал…
На этом моя беспризорная жизнь закончилась. Мама привезла меня к себе, в Республику Коми, в поселок Герд-Иоль — это 25 километров от Ухты, — рядом с которым находилась женская зона. Слава богу, успела вернуться вовремя. Ей ведь дали всего три дня на эту поездку. Если бы опоздала, то могла получить новый срок.
В Герд-Иоле я пошел в первый класс. Окончив здешнюю семилетку, хотел поступать в сельскохозяйственный техникум в городе Сыктывкаре. Но когда я попросил у председателя поселкового совета справку, дававшую разрешение на выезд, он мне ответил: «Ты же немец. Какой тебе техникум?! Бери лопату и работай в колхозе».
— Вот тебе и «советский интернационализм».
— Да, такой вот был «интернационализм»… К счастью, маме удалось добиться перевода в Ухту, где я и закачивал среднюю школу. К тому времени у меня появилась новая мечта: я хотел стать летчиком. Готовился к экзаменам в Даугавпилсское авиационное инженерное училище, но, хотя времена были уже более либеральные, не сталинские, «пятый пункт» по-прежнему значил очень много. Мне прямо сказали тогда в военкомате, что немцу — даже еще с таким количеством репрессированных родственников, кто сидел, кто расстрелян… — путь в авиацию заказан.
— Советский период нашей истории получил в последнее время значительную переоценку в нашем обществе. Многие, в том числе и в вашей партии, считают, что Сталин «был послан Богом для того, чтобы сохранить Россию». Я цитирую одного из членов Высшего совета «Единой России». Каково ваше отношение к такого рода высказываниям и к такой тенденции в целом?
— Тяжелый вопрос. У нас нет возможности выяснить, как сложилась бы наша история, если бы не было Сталина, если бы вместо него был кто-то другой. Проиграли бы мы в этом случае войну? Черт его знает! Но если бы проиграли, то, судя по тому, что написано в «Майн кампф», было бы намного хуже. Сталин действовал исходя из складывавшейся на тот момент обстановки. Взять хотя бы те же антинемецкие репрессии, проводившиеся в годы войны. Понятно же, для чего это делалось: требовалась дармовая рабочая сила — вольнонаемных привлечь тогда в таких количествах было невозможно. Людей лишали свободы, чтобы они работали за кусок хлеба. Методы, конечно, были жестокие, бесчеловечные. Но благодаря им решались колоссальные задачи. Да, наверное, можно было решать их по-другому. Но то, что Сталин одержал победу в войне, то, что он из аграрной России сделал мощнейшую мировую державу, безусловно, заслуживает уважения.
— Честно говоря, удивительно слышать это из ваших уст после всего пережитого вами.
— Но что делать, если я действительно так думаю, так вижу, воспринимаю этот период нашей истории?
— У меня, признаюсь, несколько иное видение... Но давайте от исторических споров вернемся к истории вашей жизни, которая страшнее и удивительнее многих художественных произведений. И вот это уже совершенно бесспорный факт.
— Да, если все вспомнить, то этого действительно хватило бы не одну книгу. Одно беспризорничество в Вернекамске чего стоит… У нас там была ватага из 20 парней и девчат. И они выбрали меня старшим. Меня, которому было шесть лет! Так получилось, что и в дальнейшем я постоянно оказывался в лидерах. У беспризорников был «атаманом», пошел в школу — стал старостой класса, поступил в институт — старостой группы… Кстати, в самом начале своей профессиональной деятельности принял для себя принципиальное решение: не пропускать ни одну должность. Поэтому я прошел все ступеньки: мастер, прораб, старший прораб, начальник участка, начальник управления… Последняя моя должность на строительном поприще — начальник «Средуралстроя», крупнейшего главка в Советском Союзе. 150 тысяч рабочих! Когда мне предлагали перепрыгнуть через какую-то ступеньку, всегда отказывался. Дважды отказал, кстати, Борису Ельцину. Первый раз — в 1978 году, когда он хотел сделать меня мэром Нижнего Тагила — главой горисполкома. Второй — в начале 1990-х: Борис Николаевич предложил мне тогда возглавить Правительство России, сменив Ивана Силаева. На тот момент я уже возглавлял областную администрацию.
— Но тут-то со ступеньками как раз все было в порядке. Почему же отказались? Побоялись ответственности?
— Нет, ответственности я нисколько не боялся. Прекрасно представлял, что нужно сделать, какие шаги предпринять, чтобы спасти экономику, сохранить предприятия. Думаю, если бы я стал тогда премьером, многое бы у нас пошло по-другому. Но я также понимал, что долго мне не продержаться: очень скоро пришлось бы схлестнуться с окружавшими Ельцина «младореформаторами», которые не имели ни административного, ни хозяйственного опыта и совершенно романтически представляли себе переход к новой экономике. Они довольно быстро продавили бы мою отставку через Верховный Совет, и Ельцин не смог бы меня отстоять. Как не отстоял тогда многих. Шла настоящая кадровая чехарда, и шансов на нормальную работу в тех условиях практически не было.
— Когда, кстати, и при каких обстоятельства вы впервые познакомились с Борисом Ельциным? Какое мнение у вас тогда сложилось об этом человеке? Изменилось ли оно впоследствии?
— Впервые я столкнулся с ним в 1974 году, когда мы сдавали новый цех на Нижнетагильском металлургическом комбинате — «Блюминг-1500». Я в то время был главным инженером треста «Тагилстрой». Это был тогда самый крупный, мощный обжимной стан в Европе. Ход работ контролировал лично председатель Совмина СССР Косыгин. У меня, кстати, остались самые лучшие воспоминания об Алексее Николаевиче. Замечательный был человек и руководитель! После одного из совещаний попросил меня задержаться и сказал: «Эдуард Эргартович, министры тут много чего наобещали, но если с их стороны будет хотя малейший срыв графика поставок — немедленно информируйте меня телеграммой». Я так и делал, и, как мне потом сообщили, после каждой моей телеграммы Косыгин устраивал министрам грандиозную взбучку. Чуть ли не до инфаркта их доводил.
Я зашел издалека, чтобы вы почувствовали серьезность момента: не только область, но и все правительство, что называется, стояло на ушах. Смежники, как я и опасался, нас в итоге подвели, но из графика мы выбились незначительно: вместо июня по плану сдавали в октябре. Но тут неожиданно возникло еще одно препятствие: главный санитарный врач области наотрез отказалась подписать акт госприемки. Умная, сильная, принципиальная женщина. Но в данном случае придралась к какой-то мелочи, причем даже не в самом цехе, а за его пределами, на комбинате. И вот представьте себе ситуацию: назначен на два часа торжественный митинг в честь сдачи объекта, вот-вот приедет хозяин области — первый секретарь обкома Рябов, — а акт госприемки не подписан! Скандал!
И тут я впервые увидел, что такое ельцинский напор. Ельцин, который тогда был заведующим строительным отделом обкома, буквально зажал главного санитарного врача в угол, достал ручку, сказал: «Алла Никандровна, подпишите акт этой ручкой, и вы когда-нибудь будете этим гордиться!» Я буквально воспроизвожу его слова, поскольку сам был свидетелем этой сцены. И акт был подписан. Я был просто поражен энергией этого человека. Уже тогда в Ельцине чувствовался колоссальный потенциал. Он был виден, заметен, бросался в глаза. И потом это впечатление только укрепилось.
Став первым секретарем обкома, Борис Николаевич очень здорово двинул вперед Свердловскую область. Газификация, дорожное и жилищное строительство, строительство промышленных предприятий, решение продовольственной проблемы… Трудно назвать сферу, в которой не произошло бы мощного рывка. Неслучайно ведь Горбачев, придя к власти, сразу же забрал его в центр, в ЦК. Но авторитетом в Москве он стал пользоваться задолго до Горбачева. Брежнев, например, подарил ему как-то свои личные наручные часы. Которые Борис Николаевич в свою очередь подарил мне, когда мы сдали первый в стране — и до сих пор единственный в России и СНГ — универсально-балочный стан…
— Но достижения Ельцина на посту президента страны, согласитесь, далеко не так однозначны.
— Мое убеждение: несмотря на совершенные им ошибки, это был великий человек. Тот, кто считает иначе, просто не понимает исторической роли Ельцина. Судьба распорядилась так, что он стал разрушителем советской системы. Чтобы сломать эту систему, чтобы ликвидировать коммунистическую партию, нужно было быть очень сильным человеком. Мне трудно представить кого-то другого на его месте, который смог бы сделать то, что сделал Ельцин. Его миссией было расчистить путь следующему руководителю, чья историческая роль — собирать камни. Этим как раз занимается сегодня Владимир Владимирович Путин. И у него это, слава богу, хорошо получается.
— Поговорим теперь о вашем вкладе в историю. Насколько я знаю, темой царских останков вы занялись сразу же после того, как возглавили область…
— Совершенно верно. Буквально через несколько дней после моего избрания председателем облисполкома ко мне на прием пришел Александр Николаевич Авдонин, наш именитый геолог и краевед. Он сказал, что хочет поделиться со мной тайной, которую хранит вот уже больше 10 лет. Сказал, что у него сложилось обо мне впечатление как о человеке, которому можно доверять. И рассказал мне, что в 1979 году они вместе с Гелием Рябовым нашли на Старой Коптяковской дороге останки расстрелянных Романовых. Сказал, что решил вскрыть это захоронение, и попросил меня о помощи. В том числе — финансовой: по расчетам Авдонина, требовалось порядка 200 тысяч рублей. По тем временам — совсем не маленькая сумма. К тому же все это вряд ли понравится товарищам из обкома, которые сидели этажом выше и перед которыми я по-прежнему должен был отчитываться. Но я поверил Авдонину, он меня убедил. «Хорошо, — говорю, — давайте займемся этим делом. Я выделю вам эти 200 тысяч, но никто не должен об этом знать…» Я, кстати, поделился этой информацией с Ельциным, который тогда возглавил Верховный Совет России. Так, мол, и так, знаем, где находятся царские останки. Что делать? Он сказал: «Решай сам». И я решил довести процесс до конца. Пошел на это еще и потому, что как глава области чувствовал определенную вину уральцев за то, что случилось в Ипатьевском доме.
— Как вы, конечно, знаете, многие считали, что раскопки, проведенные в июле 1991 года, были чересчур поспешными, небрежными. Что следовало подождать и провести работы со всем тщанием, с привлечением лучшей техники, лучших специалистов, прессы, церкви, которая, возможно, смотрела бы в таком случае на останки совсем по-иному. Может быть, и в самом деле не стоило торопиться?
— Знаете, исходя из своего жизненного опыта могу сказать, что после любого значительного события наступает период наказания невиновных и награждения непричастных. И сейчас как раз такой период. Работы по извлечению и идентификации останков были проведены насколько тщательно, основательно и профессионально, насколько это вообще возможно. И все привлеченные к ним ученые и специалисты пришли к выводу, что это действительно останки Николая II и членов его семьи.
— Тем не менее церковь по-прежнему не признает останки. Да и государство засомневалось в прежних выводах: следствие по «царскому делу» два года назад было возобновлено и что-то никак не завершится. Словом, конца этой истории пока не видно. Вполне возможно, что в столетие трагедии она будет оставаться во все той же, межеумочной стадии. Или, может быть, вы настроены более оптимистично?
— Нет, я разделяю эти опасения. Я понимаю, что происходит, у меня есть четкий ответ на это. Но по этическим соображениям не могу его озвучить.
— Но то, что происходит, вам, судя по всему, не нравится.
— «Не нравится» — это слишком мягко сказано. Я считаю, что это просто аморально.
— Есть разные мнения по поводу того, как следует поступить с останками после того, как они обретут статус мощей. Какова здесь ваша позиция? Где и как они должны покоиться?
— Я с самого начала считал, что Романовы должны покоиться там, где их убили. Где пронеслись их последние мысли, прозвучали последние молитвы… И долгое время отказывался отдавать останки. Кончилось это тем, что в Екатеринбург прибыл вагон со спецназом. Если бы я продолжал стоять на своем, на меня бы попросту надели наручники. Словом, вынужден был, как говорится, подчиниться силе. Но я позвонил тогда Яковлеву, питерскому губернатору, и попросил похоронить царскую семью по-человечески. «Учти, — говорю, — приеду и проверю». И действительно — приехал и проверил. На мой взгляд, захоронение в Петропавловском соборе было устроено просто безобразно: положили гробы под пол, прикрыв какой-то стеклянной плиткой… Не знаю, может быть, потом что-то переделали.
Что же касается вашего вопроса, то решать, конечно, не мне, но я бы очень хотел, чтобы частицы мощей находились в Храме-на-Крови, воздвигнутом нами на месте Ипатьевского дома. Там на мраморной плите высечены имена каждого из царственных страстотерпцев, и напротив каждого имени оставлено место для раки с мощами. И я уверен, что рано или поздно они там появятся.
— Не могу не затронуть еще один драматический эпизод политического отрезка вашей биографии — попытку создания Уральской республики, за которую вы поплатились в конце 1993 года губернаторским креслом. Как вы теперь, спустя почти четверть века, оцениваете эту историю?
— Господи, чего только не писали и не говорили тогда про меня по этому поводу! Волосы дыбом вставали! «Россель — сепаратист», «Россель разваливает Россию»… Но в Конституции Уральской республики черному по белому было написано, что законы России выше законов республики. Армия — российская, финансы — российские. Даже высшее должностное лицо называлось губернатор, а не президент. Президент в России, как я считал тогда и считаю до сих пор, должен быть один. В общем, никакого развала, никакого сепаратизма и близко не было. Мы действовали в строгом соответствии с тогдашней Конституцией, согласно которой субъект Федерации имел право повысить свой статус до республиканского путем референдума. Но мне нужна была не республика, а республиканские полномочия.
Представьте себе ситуацию: центр ничем не управляет, все разваливается, заводы останавливаются, кругом митинги, демонстрации… Спрос за ситуацию в области — с меня, а реальных рычагов власти у меня нет. Вообще это, конечно, совершенно ненормально, когда субъекты Федерации находятся в неравном положении. И проблема эта так до конца и не решена. Считаю, что все регионы должны быть полностью равноправны и называться, соответственно, тоже одинаково. На мой взгляд, следует вернуться к дореволюционному названию: губерния. Была Уфимская губерния, Казанская губерния… Никаких национальных республик не было. И сейчас быть не должно. Нашему многонациональному государству противопоказано деление по национальному принципу.
— Но все-таки в сегодняшней России, согласитесь, такое невозможно себе даже представить: и то, что руководитель региона может проявить подобное своеволие, и то, что, проявив, наказывается всего лишь отстранением от должности. Но самое невероятное — то, что строптивцу позволяют после всего выиграть выборы у его преемника и вернуться в прежнее кресло. Словом, времена сильно изменились, и далеко не все считают, что они изменились в лучшую сторону. А что вы думаете об этом?
— Слава Богу, что под руководством нашего президента Россия восстанавливает свою мощь. Владимир Владимирович продолжает собирать Россию в кулак, создает единую вертикаль исполнительной власти, и это совершенно правильно. Иначе нас просто порвут на части.
— То есть, если я вас правильно понимаю, политическое ослабление регионов вы считаете соразмерной платой за усиление государственной мощи?
— Я не вижу никакого ослабления регионов. Сейчас, напротив, происходит их усиление: Путин выступил инициатором передачи 140 полномочий на региональный уровень. Нельзя, конечно, сказать, что все идет тут гладко. Зачастую полномочия передаются без денег на их реализацию. Вот тут, конечно, непорядок. Нужно быть последовательным в этом вопросе. Тем не менее могу сказать, что у губернаторов сегодня значительно больше возможностей, чем когда-то было у меня.
— Но сегодня мы наблюдаем, как одного главу региона за другим меняют на назначенцев из Москвы. Причем все отставники как один уверяют, что решение об уходе приняли совершенно добровольно, без какого-либо принуждения. Во что, откровенно говоря, верится с трудом. Точнее — совсем не верится. Считаете, это нормальная ситуация с точки зрения принципов федерализма?
— Последнее слово ведь все равно остается за населением региона. Да, в силу высочайшего авторитета Владимира Владимировича люди, как правило, выбирают предложенного им человека, но никакого нарушения принципов федерализма я здесь не вижу. Омоложение кадров тоже, наверное, необходимо. Хотя тут, на мой взгляд, не стоит рубить с плеча. Молодость — качество хорошее. Но ведь губернаторский пост — не то место, где устанавливаются спортивные рекорды. Главное здесь — не физические параметры, а авторитет и компетентность. Правительство может состоять и из молодых людей, но руководить ими может — и должен — опытный человек.
— Не могу, кстати, не спросить вас о том, как выглядел процесс вашей отставки с губернаторского поста. Вы ушли в 2009 году по истечении срока своих полномочий — что по нынешним временам большая редкость, — поэтому интриги тут, наверное, было меньше, чем в сегодняшних увольнениях. Но полностью без интриги, наверное, тоже не обошлось. Я ошибаюсь?
— Интрига действительно была. Не пойму, правда, только, кто ее инициатор. Тогда, в 2009 году, существовал, как вы помните, такой порядок: партия, имевшее наибольшее число мест в региональном парламенте, предлагала президенту на выбор три кандидатуры на должность главы региона. И с Кремлем было согласовано, что я буду включен в эту тройку. Я и тогда не скрывал, и сейчас говорю вам, что хотел работать до 80 лет. Я был здоровый, крепкий человек, да и сейчас еще грех жаловаться: никаких проблем со здоровьем. И работал бы с полной отдачей. У меня было колоссальное количество задумок… Но тут вышел указ президента: людей старше 70 лет на губернаторский пост не назначать. Не знаю, из каких соображений президент его подписал. Возможно, на его стол легла бумага, в которой доказывалось, что нужно срочно избавиться от Росселя. Но о содержании и источнике этой «объективки» могу лишь догадываться.
— Эдуард Эргартович, я неоднократно задавал своим именитым собеседникам вопрос о том, что бы они хотели изменить в своей жизни, каких бы решений и шагов постарались избежать, доведись им пройти тот же путь заново. И практически все отвечали, что ничего бы менять не стали. Не знаю, возможно, это чересчур интимный, личный вопрос, на который трудно ответить вполне искренне... И все же попробую задать его вновь — вам. И каков ваш ответ?
— Бог наделил нас способностью помнить о прошлом, но, к сожалению, не дал возможности видеть, что впереди. Поэтому подчас очень трудно определить, что ты сделал правильно, а что нет. То, что сейчас кажется ошибкой, спустя какое-то время может выглядеть совсем по-другому. И наоборот. Но когда вышел тот «семидесятилетний» указ, у меня возникло отчетливое ощущение, что я где-то недоработал.
— Вы вините себя? Не тех, кто вас подставил?
— Да, никакой обиды ни на кого у меня нет. Этого принципа, кстати, я тоже придерживаюсь с самого детства: во всем, что не удалось, всегда виню только себя.
