— Илья Георгиевич, вы были одним из тех, кто писал современную Конституцию. Как это получилось?
— Мой товарищ Олег Румянцев (член Верховного Совета РСФСР. — Е.М.) был ответственным секретарем в Конституционной комиссии и привлекал к написанию Конституции ученых, юристов, зарубежных экспертов, общественников. Вот он и позвал меня. Оказаться в комиссии было очень почетно. Мне не было тогда и 30 лет, и я был, пожалуй, самым молодым. Потом я попал в Конституционное совещание и наконец в комиссию по доработке проекта Конституции. Какие-то мои идеи даже были реализованы, чем горжусь, — к примеру, одна чисто техническая: я предлагал пронумеровать части каждой статьи — это сделали.
Годы работы над проектом Конституции были материально трудными: все исчезало из магазинов, зарплата становилась все меньше. Я пришел из мира Академии наук, который был тогда уже просто нищим, в мир, связанный с высшей властью, который обеспечивался куда лучше. Помню, как мне позвонила жена и сказала: «У вас там должны на цокольном этаже яйца давать!». И, оторвавшись от конституционных проблем, надо было бежать за яйцами. (Смеется.)
— Много споров было в процессе обсуждения проекта?
— В принципе все проходило спокойно. Присутствовали или Борис Ельцин, или Руслан Хасбулатов. Помню, Хасбулатов часто закуривал трубку в конце. Ему очень хотелось, чтобы верхнюю палату назвали сенатом: «Ведь красиво же звучит!».
Потом назрел раскол у наших руководителей. Ельцин был за новую Конституцию, понимал, что она нужна. А от Хасбулатова мы тогда впервые услышали, что все эти идеи (связанные с новой Конституцией. — Е.М.) — это все чуждое, это нам навязывает Запад. Он озвучил ту мысль, которая была в глубине сознания функционеров, в толще народных масс. На протяжении 50 лет, с 30‑х годов XX века, людям внушали, что наша страна окружена врагами, которым надо противостоять, и главные враги — на Западе. Для Российской империи это была немыслимая постановка вопроса, потому что императоры всегда ощущали себя частью западноевропейской элиты.
Но именно на идее врагов держался сталинский режим. И посмотрите, как она живуча! Некоторые представители нынешней власти пытаются сейчас ее эксплуатировать, внушая: есть мы, а есть они, враги. Это очень-очень опасная идея.
— Много было среди участников создания новой Конституции людей из КГБ?
— Разве кто-то мог это сказать наверняка?! Но вот про Ивана Федосеева, который, кстати, являлся секретарем Конституционной комиссии, мы знали точно, он этого и не скрывал. Помню, он сказал мне: «Все-таки государственный флаг не надо было менять на трехцветный. Стоило оставить тот, красно-синий». И в то же время он не поддерживал ГКЧП, говорил: «Они явно нарушили закон». Я тогда впервые понял, что в КГБ есть люди с разными взглядами, что само ведомство — это не монолит.
— Что тогда закралось в Конституцию, о чем вы жалеете сейчас?
— Сразу скажу, что наша Конституция очень неплохая в итоге получилась, там хорошо сформулированы свободы. Я бы сохранил ее в том виде, как есть. Если сейчас станут придумывать новую Конституцию, она будет хуже и, скорее всего, будет оправдывать отступление от этих свобод.
В нашем варианте проекта Конституции была хорошая норма: члены Совета Федерации избираются, а не назначаются. Ее убрали. Зато появилась явно нелепая норма о том, что если ГД трижды отклонит кандидатуру президента на пост главы правительства, то он распускает Думу и назначает кого хочет.
— Кто ее придумал?
— В Администрации Президента. Причем придумали ее уже после Конституционного совещания. Помню, какие были споры по поводу того, что только президент определяет основные положения внешней и внутренней политики. Некоторые говорили: ну не может в демократическом государстве один человек определять все это. Но им возражал начальник правового управления Администрации Президента. У АП было решающее слово. Вообще, проект Конституции дорабатывали уже сугубо в Администрации Президента. Многое менялось кулуарно в октябре-ноябре 1993‑го.
— Почему же вы это допустили?
— Вспомните, что тогда произошло. Только что кипел бой, и та сторона, которая победила, определяла условия.
А предчувствие именно такого поворота дел было у меня, еще когда пролилась первая кровь на демонстрации в мае 1993‑го, организованной коммунистами. На улицу вышло тысяч 10–15. Правительство Москвы решило поставить полицейское ограждение из омоновцев. И вот демонстранты перестроились, выдвинули впереди себя колонну в 500 человек, которая ринулась на щиты полицейских. Произошло самое страшное уличное побоище в истории Москвы с 1905 года. Никто не стрелял. Это была рукопашная. Один из демонстрантов сел в грузовик и сбил омоновца. Помню, мы сидели в кабинете у одного крупного руководителя. Ему кто-то позвонил. Он положил трубку и сказал: «Умер этот парень-омоновец». И добавил, показав наверх, на 5‑й этаж, где был кабинет Хасбулатова: «У меня такое ощущение, что там уже готовы к гражданской войне. И она, похоже, неизбежна». В тот момент его слова показались столь пророческими, что повисло молчание. И все же я до последнего надеялся тогда, что договорятся с гражданским обществом, как было в Чехии, Польше, Венгрии. Но руководители нашей страны были хоть и взрослыми мужиками, но неопытными политиками. Им обязательно нужно было противника повалить, и если не убить, то поставить ногу на грудь. Это была новая для меня истина. Но и сейчас умение находить компромисс и договариваться — не сильная сторона наших властей.
— 26 марта, когда прошел марш, тому подтверждение?
— Да. Это наследие все того же мышления: «никаких компромиссов, диалогов, или мы, или они». Потому не было ни единого слова о марше на государственных телеканалах. Но вы посмотрите: вышли на улицу молодые, и ясно, что информационную борьбу за молодежь нынешняя политическая элита проигрывает. Молодежь понимает фальшь. Она и со мной на лекциях спорит, считает меня консерватором.
Задержанные на марше справедливо считают, что выходить на улицу — их конституционное право. Но любую, даже самую лучшую, конституцию власть может сама же и не соблюдать. Она должна сама себя ограничивать, однако этого, увы, не происходит. Власть поступает так, как считает нужным, а у ее оппонентов недостаточно сил, чтобы возражать.
— Вы работали в Совете Федерации, в Центризбиркоме, а потом бросили госслужбу. Поняли, что детективы писать интереснее?
— Можно сказать и так. Я ушел в творчество, издал три книги. Но потом правозащитники Михаил Федотов и Людмила Алексеева мне предложили войти с состав СПЧ. Помню, как ездил в Мордовию по жалобе осужденной участницы Pussy Riot Надежды Толоконниковой. Она рассказывала про то, что в колонии нет душа, женщин избивают, заставляют работать в невыносимых условиях — одна заключенная отморозила себе пальцы, ей их потом ампутировали. Много всего ужасного. Мы приехали, я правильно выбрал девушек, которые мне дали честные интервью без страха быть потом наказанными администрацией. И мне удалось подтвердить все, что было в жалобе Толоконниковой. Начальника колонии сняли потом, а Толоконникову и ее соратницу Марию Алехину амнистировали.
— Какие дела, общественное расследование которых проводили, на вас произвели наибольшее впечатление?
— Посадили на полгода в тюрьму моего коллегу, профессора, доктора политологических наук Михаила Савву. Местное управление ФСБ его очень не любило. И, возможно, поэтому появилось совершенно бредовое обвинение в мошенничестве: будто бы профессор присвоил 300 тысяч рублей. Деньги были выделены в качестве гранта администрацией Краснодарского края на проведение социологического исследования. Савва провел исследование — есть тысячи заполненных анкет, заключение, — даже получил благодарность от администрации. Следователь уговаривал Савву признаться в шпионаже и обещал «всего-то два года» за деятельное раскаяние. Разнарядка у них, что ли? Побольше шпионов выловить? После нашего вмешательства Савву, конечно, не оправдали, но сначала выпустили под подписку о невыезде, а потом приговорили к 3 годам условно. Считать ли это нашей победой? Не знаю...
Еще одно абсурдное дело — судебный процесс над экологом, главой адыгейского отделения Всероссийского общества охраны природы (ВООП) Валерием Бринихом. Он обвиняется по ст. 282 УК в унижении достоинства группы лиц по признаку национальности за публикацию статьи о... свинокомплексах! Статья была признана судом экстремистской. Бриних писал про то, что вместо складирования в хранилищах и обеззараживания навоз сливают в реки и вывозят на поля. В статье под названием «Молчание ягнят» он укорил земляков-адыгейцев именно за молчаливую покорность. Напомнил, что свинья считается нечистым животным для мусульман. Тема казалась вполне безобидной, но появилось уголовное дело!
Даже свидетели гособвинения, жители окрестных аулов, отказывались признать, что статья их унизила. После писем СПЧ в прокуратуру в работе суда был объявлен перерыв. Он длится с августа 2016 года до сих пор.
Одно из последних дел было связано с избиением издателя «МК в Курске» Дениса Шайкина. Я считаю, что его хотели посадить, он задел местное управление полиции, достал его. Я уверен, что ему мстили. Мы вмешались, и давление на Шайкина прекратилось. Это была дипломатическая работа. От нее чувствуется удовлетворение. Но таких случаев немного.
— Вам как члену СПЧ немало удалось добиться за это время.
— Это немного. Но я рад, что президент отреагировал на мой рассказ про то, как избивают наблюдателей на выборах, и были внесены изменения в закон — теперь удалять можно только по решению суда. Рад, что удалось не допустить вырубку зеленого бора в Петрозаводске.
Меня очень беспокоит сегодня два вопроса. Во-первых, то, что бизнес оказался в угнетенном положении. Во-вторых, ситуация со СМИ. Государство контролирует 90 процентов из них и заставляет представлять информацию в выгодном для него свете. Свободных газет почти не осталось, коридор сузился — представляю, как трудно приходится «МК». Это плохо. Это для общества плохо.
