— Как вы ощущаете себя на свободе?
— Все необычно и непривычно. Даже в каких-то физиологических моментах. Чувствуешь себя скованным, есть ощущение, что что-то делаешь неправильно, не как все. Ведь все меняется стремительно. Даже элементарные вещи: теперь в общественном транспорте расплачиваются не только деньгами, но и социальными картами. Цены не порадовали, они очень поднялись. Причем продукты — не шик, а народная номенклатура, например консервы рыбные, в московских магазинах стоят дороже, чем в тюремных.
Даже первые дни общения в семье требуют определенной осторожности и чувства такта. Все-таки дети выросли — это самостоятельные личности. Дочь была в начальной школе, сейчас подросток, сын уже на третьем курсе.
Первое время, особенно спросонок, думаешь, почему же не объявили команду «подъем» — это самая страшная команда в тюрьме, там никому не хватает сна, потому что в строгих заведениях, где номинально соблюдают букву закона, запрещено не только ложиться, но и садиться в течение дня.
Горизонты, небо, зелень, трава, деревья. Там, конечно, по всему этому скучаешь.
— Дети знали, что с вами случилось?
— Да, дети с самого начала были в курсе, были же обыски. Довольно не щадящие, иногда в 6 утра. Забрали детские гаджеты, электронику, что-то отдали, что-то до сих пор нет. Я по возможности спрашивал, есть ли из-за этого какой-то дискомфорт для них. Дискомфорт — в смысле излишние расспросы со стороны администрации школы. Слава богу, ничего такого вроде бы не было. Сейчас все-таки не 37-й год.
— В 2017-м после участия в митингах школьников иногда и в Следственный комитет вызывают.
— Сейчас уже да. Да и раньше могло быть, конечно. Мой сын был на митинге 6 мая. Когда Илья Пономарев сказал, что полиция перекрыла все не по плану, единственное, что я смог сделать — позвонить сыну и сказать: «Ты иди где-нибудь подальше, потому что, возможно, что-то будет». Этот эпизод стал одним из, так сказать, фактов обвинения. Что раз ты предупредил сына — значит, ты что-то знал. А чего бы мне не знать? Я 20 лет занимаюсь общественно-политической деятельностью, и если я вижу, что полиция ведет себя нестандартно, я, естественно, реагирую. Если бы я планировал, я бы сына вообще не приглашал.
— У ваших детей оппозиционный настрой к власти?
— Сложно сказать. Они в учебе все. А я не навязываю свою точку зрения никому. Что-то им нравится, что-то не нравится и в действиях российских властей, и в действиях лидеров оппозиции.
— Многие говорят, что вы плохо перенесли заключение, что в СИЗО и в колонии вы были в плохом состоянии. Что с вами происходило?
— В СИЗО через 2 месяца после вынесения приговора у меня случился сердечный приступ, который врачи назвали «спазм сосуда». Потом мне пытались ставить диагноз в больнице СИЗО «Матросская Тишина», я находился в палате интенсивной терапии. Главврач-кардиолог, как мне кажется, делал то, что мог. Но там нет оборудования, мне кажется, что из-за этого меня там на ноги не поставили. В этом смысле я зла не держу на врачей. Другое дело, что я их предупреждал, что со мной что-то не так. Я долго просил обследования до приступа, судебный процесс — очень тяжелая с технической точки зрения процедура. Прокуренные, переполненные автозаки по три человека в пространстве на полтора квадратных метра. Поездка из СИЗО в суд занимала около 4 часов. Потому что пробки и вот это все. В автозаках укачивает. Иногда по нескольку часов сидишь в подвалах. И когда это происходит каждый день, накапливается очень сильная усталость.
— Вы же знаете, что рассказывал Ильдар Дадин о Карельской колонии. Что его пытали, били ногами, опускали голову в унитаз, подвешивали за наручники. Происходило ли с вами что-то подобное?
— В СИЗО в Москве нарушений ультракриминального характера не было. Это и невозможно, когда целыми днями ходят правозащитники.
До официального ареста ко мне применяли психологические пытки. (После возбуждения уголовного дела Леонид Развозжаев уехал в Украину. Через несколько дней, по его словам, спецслужбы вывезли его обратно в Россию и «пытали двое суток». — «МК».) Угрожали, не давали спать. Сидишь в одной позе скрюченный двое суток, связанный. Это было не в СИЗО, в каком-то подвале. Были проблемы в иркутском СИЗО. Там была пресс-хата.
— Пресс-хата?
— Это камера, где содержатся уголовники, сотрудничающие с администрацией. В иркутском СИЗО было в основном психологическое давление. Начались наставления пойти на сговор со следствием, расспросы про семью. Говорили, что меня якобы ищут криминальные авторитеты, что на меня «пожизненник» даст показания. Избили меня всего два раза, не очень сильно. Ко мне часто приходили местные адвокаты, депутат городского собрания от КПРФ. Внимание было довольно серьезное, поэтому побаивались.
Про Красноярск я вам много рассказывать не буду и не могу. До колонии я проехался в самых тяжелых условиях. Если люди в Москве попадают на этап в Красноярск, многие себе просто вены режут. Я дал интервью телекомпании НТВ. Собственно говоря, из-за этого, думаю, и повезли меня в Красноярск. Я потом спросил у человека, которого за мной закрепили, после того как я дал интервью: «Как обычно, долго ли терпят?» Он говорит: «Пять минут». Я трое суток просидел.
— Закрепили в качестве кого?
— Прессовщика.
— Терпят что?
— Все.
— Почему вы не хотите рассказывать?
— Потому что я еще не проконсультировался с юристами. Вы же знаете, что у меня 306-я статья была (после жалоб Развозжаева на пытки и похищение в 2012 году на него завели уголовное дело по статье «Заведомо ложный донос»; сейчас расследование прекращено. — «МК»). Я хочу подать официальное заявление в органы по факту угроз жизни. Я себе хотел ручкой выколоть глаз и не сделал этого только потому, что человек в дверь постучался, и нас всех увели в оперотдел. Не знаю, может быть, я вру, может быть, я не настроился бы, но все же я был близок к этому и ручку уже держал в руке наготове.
— Зачем?
— Ну с выколотым глазом признание на НТВ… Чтобы не давать интервью.
Многие спрашивают: «Почему ты до интервью не сигнализировал о том, что с тобой произошло?» Я находился в замкнутом пространстве, звонков не давали, письма все проверяли. Я очень сильно удивился, когда начался анонс этого фильма, меня никто не видел уже три месяца, и никто не поднял тревогу. Процесс реагирования должен быть обоюдным.
Потом уже жена приехала на свидание, я ей все рассказал, без каких-то, может быть, сцен совсем уже откровенных. Она уехала, довела все до сведения близких людей, в том числе и адвокатов. Насколько я понимаю, в каком-то объеме информации об этом знает Элла Памфилова, но до СМИ это не дошло. Я решил, что если не будет адвоката на месте, то поднимать шум не стоит. Потому что все может закончиться очень плохо. И здоровые люди часто умирают в колониях внезапно от остановки сердца, а сердечнику умереть от остановки сердца вроде сам бог велел. Лучше потом все рассказать, чтобы это принесло какую-то пользу.
— Вину вы по-прежнему не признаете?
— Конечно, не признаю. То, что мы против власти выступали, — это правда. То, что мы совершали в этот момент какие-то противоправные действия, — неправда. Это слишком низко для нас. Я считаю, что все наше оппозиционное движение могло бы достичь гораздо большего, если бы тогда к нам прислушивались.
— Кстати об оппозиции. «Левый фронт» существенно утратил позиции на политическом поле. Локомотивом последней крупной протестной акции был Алексей Навальный. Другие политические силы организаторами не выступали. Как вы к этому относитесь?
— Я, честно говоря, даже не знаю, в каком состоянии сейчас «Левый фронт».
Тут вот какая проблема. Левый спектр очень широк. И в некотором смысле обидно, когда его сужают, когда общество не хочет рассматривать это спасительное теоретическое и практическое направление. У нас только какие-то крайности. То, что левые находятся в таком состоянии, — это трагедия даже не левых как таковых, а трагедия России.
Как политтехнолог я могу только порадоваться относительным политическим успехам Алексея Навального и позавидовать ему в хорошем смысле этого слова. Другое дело, к чему это приведет. Навальный очень правильно ставит диагнозы, но метод лечения он не предлагает. Вот мы проведем честные выборы и так далее. Кто потом будет контролировать то, что будет происходить в конкретном населенном пункте? Как будут распределяться результаты труда?
Мы же предлагаем конкретные методы лечения, основываясь на проверенных рецептах состоявшихся демократий.
Удалось зацепить молодежь — честь и хвала ему. Но если появится столь же успешная технологически левая альтернатива, то у Алексея не будет никаких шансов.
— Давайте вернемся к вопросу об уголовном деле. Суд над вами был справедливым или жестким? Адвокаты говорили, что могут дать и 8 лет.
— Я настраивался на худшее. Сейчас я сижу здесь и могу сказать: «Спасибо, товарищ судья, что вы дали 4,5, а не 6». С другой стороны, почему абсолютно невиновный человек должен радоваться тому, что получает 4,5 года? Был политический процесс. Был политический заказ. Были наши попытки воззвать к разуму. Но это заведомо было бесполезно. Насколько я понимаю, мы должны были выйти по амнистии вместе с Pussi Riot, но из-за событий на Украине руководство страны испугалось — и нас решили раньше времени не отпускать. Но бывали времена в России и похуже. На кол не посадили, и то хорошо. У меня такое отношение.
— Но встреча с Таргамадзе-то была. Некоторые упрекают вас в том, что было неэтично с ним встречаться.
— Мы исходим из нашей позиции на суде. Это фантазия следствия, это фантазия Лебедева. Фантазии, изложенные в судебном решении. Встречи были со знакомыми Лебедева. Вполне возможно, что это были провокаторы. Которые в каких-то разговорах, скажем так, не совсем на трезвую голову провоцировали разного рода беседы. Сами записывали — и сами же сдавали эфэсбэшникам.
— Когда вас спросили, как вы оцениваете поступок третьего фигуранта дела Константина Лебедева, который согласился сотрудничать со следствием и дал показания на вас, на которых тоже основывалось обвинение, вы назвали его «сотрудником силовых структур» и сказали, что он просто выполнял свою работу и что у вас были сигналы, что он непростой человек. Что это за сигналы? Откуда вы вообще знаете Лебедева и как он оказался в «Левом фронте»?
— У Лебедева были фонды по финансированию оппозиции. Я о них только слышал и ни разу ими не пользовался. Потом, когда он к нам, скажем так, прибился, до меня стали доходить сигналы, что он мутный человек. Что фонды, возможно, даже не западные, а какие-то эфэсбэшные. Я не помню, говорил ли я об этих сигналах Удальцову, я им значения не придал. Более того, я мыслил так, что мы действительно ничего не совершаем. Встречаемся с какими-то людьми, да и фиг с ним. Пусть лучше знает, что мы ничем противоправным не занимаемся. Но ситуация оказалась сложнее, хитрее, браво спецслужбам.
— Зачем вы тогда вообще поехали на эту встречу?
— Да у нас проходит тысяча таких встреч с разными людьми. И разговоры на них бывают еще круче. Но надо же отличать разговоры от действий.
— Если Лебедев сотрудник силовых структур, то почему он тогда тоже получил реальный срок?
— А был ли мальчик? Члены ОНК говорили, что у Лебедева в камере как-то не было матрасов, сумки были запакованы, а их долго к нему не запускали! Может, его просто на такси привезли из дома. Также он какое-то время был на домашнем аресте — поверьте, это далеко не тюрьма. Да и вообще то, что сотрудник сидит в тюрьме, — довольно частое явление, за это им хорошие надбавки идут!
— После освобождения вы сказали, что будете заниматься «тем же, чем и занимались до заключения». Могли бы вы пояснить, что именно вы планируете делать?
— Воспринимать мои слова в буквальном смысле, что я сейчас выбегу на улицу с транспарантом, невозможно. По состоянию здоровья я, скорее всего, не смогу этим заниматься в ближайшем будущем. К тому же у меня надзор с формулировкой «запрет на посещение массовых и иных мероприятий». Что такое «иное мероприятие»?
Но в похожем направлении я, конечно, хотел бы работать. Это может быть аналитика, организация законной деятельности общественных структур, реформирование ФСИН России. Скорее всего, я буду описывать свои приключения в каком-то полухудожественном, полудокументальном труде.
Если уж совсем будет плачевная финансовая ситуация, то я могу уйти в частную сферу — вплоть до отъезда в деревню. Я в бизнесе с 92-го года и уже, наверное, не способен быть наемным сотрудником. Я лучше буду влачить не очень хорошее существование, но что-то буду делать сам.
Надеюсь, что буду востребован, что удастся куда-то встроиться. Но пока конкретики никакой нет.
И я хотел бы поблагодарить всех тех людей, которые нас поддерживали, они помогли мне выжить в прямом смысле слова.
