«Добро пожаловать в лодку!» — вполне мог бы сказать президент России Владимир Путин избранному президенту Соединенных Штатов Дональду Трампу. Из лодки в это время весело махали бы рукой Анджей Дуда и Виктор Орбан, исполнил бы сиртаки с выходом Алексис Ципрас, на другом берегу волновалась бы Марин ле Пен, а на отдаленном острове сквозь туман приветливо мелькнули бы леопардовые туфли Терезы Мэй — ее Альбион отчаливает от Европы.
Так выглядит новый, нелиберальный конец истории. Так выглядит новая волна демократии. Нелиберальной демократии.
В политической науке принято выделять несколько волн демократизации. Первая — с 1820-х годов до конца XIX века. Следующая нахлынула сразу после Второй мировой войны, когда многие страны приняли демократические конституции. Третья — началась в 1970-е с падением режимов Франко и Салазара, продолжилась падением коммунистической империи и присоединением к Западу Восточной Европы: 60 процентов стран мира стали демократиями — виноват ли Фукуяма в том, что ему на этом статистическом фоне пригрезился конец истории? Он ведь, этот конец, и в самом деле состоялся, только почти сразу стала вызревать другая история. Четвертая волна обозначилась «арабской весной», но, кажется, завершилась на Майдане, больно ударившись о российский волнорез. Отлив обнажил множество малоприятных предметов, и вообще наступила эра «транспарентности» — взломанных почтовых ящиков, вскрытых переписок, Сноудена, Ассанжа, записанных и предъявленных миру разговоров в раздевалке...
Нахлынуло глухо ворочавшееся несколько лет под водой цунами пятой волны демократизации — право- и левопопулистской. На сцену вышел Другой — политик, не похожий на классического либерального демократа, толкующего о правах человека, открытой рыночной экономике и глобализации. Он заговорил на грубоватом языке, пообещал величие и порядок, причем за закрытой дверью, чтоб не лезли наднациональные структуры и мигранты, усомнился в ценностях свободной торговли. Был маргиналом — перебрался в мейнстрим. А партер перед сценой стал заполняться «молчаливым большинством», мрачновато принимавшим либеральный порядок просто потому, что другого не было, а теперь обретшим голос.
Завсегдатаи пивных в маленьких английских городках вдруг получили инструмент для предъявления миру позиции, давно сформулированной в застольных разговорах: ну его, этот Евросоюз. Тереза Мэй объяснила им уже постфактум, почему они это сделали: оказывается, им не хватало суверенитета. До этого они слова-то такого не знали.
Далеко на востоке, в огромной стране, в бывшей империи, другой лидер объяснил нации, что в 1991 году она была унижена и пережила величайшую геополитическую катастрофу. И отвлекшись от онлайн-заказа гостиницы за границей и ленивого пожевывания хамона и пармезана, среднестатистический гражданин этой страны, до сих пор и не подозревавший о такого рода проблеме, вдруг подумал: «Елки-палки, а ведь я и впрямь был унижен». Теперь у него рубль упал так, что не остается никакого другого выхода, кроме как становиться полностью суверенным. И рассуждать примерно так же, как «красношеий» собрат в американской или английской, а то и французской и немецкой, польской и венгерской глубинке.
Первым на этом пути был российский президент. Он произнес запретные слова — «мочить в сортире» — и резко отодвинул границы дозволенного, и не только в языке. А затем почти сразу началась эпоха того, что чуть позже витиевато назовут «суверенной демократией». По тем временам это была маргинальная политика. Сейчас число «суверенных демократий» растет, и к ним, казалось бы, присоединяется Америка — самая могущественная держава мира. Ось нелиберальных демократий замкнется в том случае, если Франция изберет Марин ле Пен. Однако вопрос в том, насколько надежна эта ось, пересилит ли она все еще остающуюся в живых ось либеральную?
Недавно я слышал рассуждения венгерских молодых людей, европейски образованных, с английским, звучащим вполне british, совсем как на почти окончательно суверенном ныне Альбионе. Что вы нам тут впариваете, говорили они, — либерализм, нелиберализм. Это все не о том — речь идет о прагматизме. Просто наш Орбан — прагматик, больше ничего. Между прочим, знакомое каждому россиянину объяснение. Правда, я не слышал, чтобы венгерский парламент аплодировал избранию Трампа, а первое духовное лицо одобряло победу покорителя pussies.
Союз нелиберальных демократий отличается от союза либеральных демократий тем, что либеральные друг с другом не воюют — и действительно у них есть разделяемые ценности. Ну, как скрепы — по-нашему.
Скрепы у политиков нового типа разные. И если Орбан двигается по пути восточного соседа и заходит даже еще дальше, закрывая газету «Непсабадшаг», и при Анджее Дуде уже почти зачистили государственное телевидение Польши, это вовсе не означает, что они готовы дружить с нынешним российским руководством. Например, отношения с Польской Республикой не улучшились, они стали хуже. Нелиберальные демократии способны воевать друг с другом, потому что в ультраконсерватизме зашита ненависть к соседу. Пусть эти войны, слава богу, не горячие, но они ведутся — холодные, информационные, торговые. И кто сказал, в конце концов, что Трамп договорится с «русскими» в Сирии, что он будет настаивать на снятии санкций? Ему для этого надо будет сначала договориться с объединенной Европой, где еще пока хватает в правительствах «последних европейцев», вполне либеральных. Не говоря уже о НАТО…
Есть еще кое-что, отличающее новые нелиберальные демократии друг от друга. Если угодно, можно их подразделить на страны с традиционно высокоразвитыми институтами и слаборазвитыми.
В России существует один по-настоящему работающий институт — президент. Остальные выполняют роль перегревшейся оргтехники. Даже чтобы отремонтировать дорогу в отдаленном городе, нужно прорваться к этому самому высшему и единственному институту. Кстати, это одна из причин, по которой людям свойственно консолидироваться вокруг первого лица и демонстрировать невиданное доселе единство — почти такое же, как когда-то вокруг родного центрального комитета. Это подвид нелиберальной демократии: электоральная автократия. То есть автократия, но действительно избранная демократическим путем.
Америка Трампа при всех ее недостатках и стремлении тамошней интеллигенции немедленно эмигрировать в спокойную и благополучную Канаду не является автократией. Это страна сдержек и противовесов и работающих — на всех уровнях — институтов. То есть если есть суд, то он независимый. Если есть представительная власть, так с ней вынужден считаться президент. Про прессу и говорить нечего: никто не думает давить на «Нью-Йорк Таймс» так же, как по ту сторону океана давят сейчас на «Газету выборчу».
Институты — страховочная сетка демократии. И она будет связывать и сдерживать Трампа. Как она связывает до известной степени даже того же Дуду. Люди недовольны наступлением на демократические права — и десятки тысяч человек выходят на улицы защищать (смешно это русскому человеку слышать) демократию. Их организация так и называется — «Комитет защиты демократии». Это они нашей Росгвардии не нюхали, в девичестве — ОМОНа…
И вот что еще отличает их от нас: те страны, где побеждают ультралевые или ультраправые силы, расколоты пополам. Одна половина за либеральные ценности, вторая — за нелиберальные скрепы. И очень небольшого перевеса хватает для того, чтобы получить первое лицо трампистского типа или нормального либерала. Примерно так это происходило сейчас в США, примерно с такой ситуацией столкнулись Польша и Австрия. А это означает, что ситуация небезнадежная: на следующих выборах может произойти ротация.
Возможность сменяемости власти — вот что способно подорвать ось нелиберальных демократий. И вот что отличает эти страны от России, где нельзя ротировать власть, используя институт выборов.
В случае США и вовсе получается гибридный продукт: это президент у них нелиберальный, а демократия — те самые многовековые институты — либеральная.
Так что и чьи-то страхи по поводу совсем уж новой Америки и окончательного слома привычного миропорядка, и чьи-то надежды на Соединенные Штаты, которые вдруг начнут играть по российским правилам, преувеличены.
Есть такая песня, которую среди прочих исполнял Фрэнк Синатра — Changе partners, «Смена партнеров». Меняется партнер? Да. А вот закончился ли процесс Changе patterns, «Смена шаблонов», — еще большой вопрос.
