Но 21 августа… Утром я пошел в свою типографию «Правда» отрабатывать первую смену, совмещая таким образом в себе государство и революцию. Вот так уйти за свой счет к Белому дому до победного конца тоже не мог — во был какой законопослушный! Отпахал положенные 8 часов. Получил продуктовый заказ — и тогда уже быстрее ветра оказался на баррикадах. Заказ отдал защитникам, весь, без остатка. Попил чайку и пошел гулять вокруг Белого дома.
Накрапывал мелкий дождь. На трибунах стояли люди. Макаревич пел, Михалков призывал держаться; что-то веселое и духоподъемное говорил Хазанов; внятное и оптимистическое, характерно грассируя, — Ростропович. Священник-диссидент Глеб Якунин руками и словом разгонял тучи. И разогнал-таки!
Опять ждали штурма. Как-то лихо ждали, с душевным подъемом. Можно было подойти к первому встречному-поперечному, попросить что угодно, и он всё готов был сделать для тебя. И ты для него. Можно было выплакать ему всю душу, и тебе в ответ этот кто-то, еще недавно чужой, тоже исповедовался до последней капли. Опять же: очень весело при этом.
А потом с трибуны объявили, что штурма не будет. Что мы победили. Что Ельцин — наш президент. И это было настоящим счастьем.
Такой свободы я никогда больше не испытывал в своей жизни. Ни до, ни после. Такого братства (давно уже забытое слово) вообще не чувствовал никогда. Когда все свои, по-настоящему свои. Такие милые, хорошие. Когда в многотысячном собрании людей ты не видишь толпы, а ощущаешь каждого человека отдельно, понимаешь его, потому что он весь твой, с потрохами.
Это был самый счастливый день в моей жизни. Хотя счастье порой застилает глаза. Я ведь еще помню, как там на площади перед Белым домом народ увидел ведущего «Взгляда» Сергея Ломакина. Незадолго до этого ГКЧПшного сюра и нашей победной революции он взял интервью у Ельцина, показанном по ЦТ. Интервью было жестким, с неприятными вопросами для нашего кумира. Все посчитали тогда, что оно «заверстано» в ЦК КПСС. А Ломакин, следовательно, засланный казачок. И вот, видя этого Ломакина в ослепительно белоснежном костюме, люди подбегали к нему, зачерпывали грязь из непросохших еще луж и кидали в этот ослепительно белый костюм, в ведущего Ломакина. А он убегал, молча, не оглядываясь, прикрываясь рукой.
И никто его тогда не защитил. Я тоже. Подумаешь, мелочь какая на фоне нашего грандиозного торжества. А вот бы остановиться, оглянуться… Ведь именно так народ превращается в толпу, в быдло.
Но я все равно не предам в себе этого дня, никогда. Он живет во мне, я чувствую. Что бы потом ни произошло со страной. Как бы я сам не переосмыслил многое.
Наверное, такое уже больше не повторится, и мне очень жаль тех молодых, кто этого не испытал. Просто еще тогда не родился или был совсем маленьким. И ничего лучше перестроечных лет я тоже не знаю. Когда была одна большая свободная страна — СССР. Но все это закончилось, очень быстро. Нет больше той большой страны и той горбачевской свободы. Мы опять пошли по кругу. Как всегда.
