— Сергей Александрович, обстоятельства вашего прихода в политику известны достаточно хорошо: в 1990 году вы были избраны народным депутатом РСФСР, в 1991-м стали первым заместителем председателя Верховного Совета, в 1993-м возглавили Администрацию Президента... О том, как и по какой причине вы расстались с коридорами власти, информации намного меньше. Не восполните пробел?
— Свою отставку я связываю в первую очередь с действиями Коржакова (Александр Коржаков, в 1991–1996 гг. — руководитель Службы безопасности президента. — «МК»). Первый звоночек прозвенел в августе 1995 года. Я тогда ушел в отпуск и улетел в Сочи. На следующий день звонит мой завсекретариатом: «Сергей Александрович, у вас сняли охрану». Еще через месяц предложили съехать с дачи — это уже было прямое указание на готовящееся отстранение.
Кроме того, примерно в это же время была предпринята провокация против моей дочери. В ней участвовала одна из наших горничных, прапорщик службы охраны: она уговорила Марину, находившуюся тогда без работы, организовать небольшое коммерческое предприятие и заняться торговлей одеждой. Но как только торговая точка была открыта, туда сразу же нагрянула милиция: там, мол, торговали крадеными вещами. Нашлись и «потерпевшие», и «свидетели»… Тут же появилась газетная публикация, в которой утверждалось, что дочка Филатова подозревается в связях с криминалом. Ничего подобного, разумеется, не было и в помине, невиновность Марины была очевидна, поэтому никакого юридического продолжения та история не получила. Но ее заказчикам этого и не требовалось. Им нужен был компромат, способный очернить Филатова в глазах президента. Кстати, одним из исполнителей этого плана, как потом выяснилось, был небезызвестный друг Березовского Александр Литвиненко, работавший тогда в ФСБ. Именно он сопровождал «потерпевшую», обнаружившую в палатке якобы украденные у нее вещи.
— То есть против вас играл в том числе и Березовский?
— Нет, не думаю, что Березовский имел к этому какое-то отношение. Спецслужбы в данном случае выполняли заказ Коржакова.
А спустя какое-то время последовала еще одна провокация. Накануне Нового, 1996 года в «Российской газете» появилась статья, смысл которой заключался в том, что некий высокопоставленный кремлевский чиновник оказывает незаконное, небезвозмездное покровительство нескольким ставропольским бизнесменам. Имя не называлось: газета обещала, что интрига будет раскрыта в следующем номере. Тем не менее целый ряд деталей однозначно указывал, что речь идет обо мне. Я действительно часто отдыхал на Ставрополье и был знаком с упомянутыми в статье предпринимателями. Но никакой криминальной «крышей», разумеется, не был, ничего противозаконного не совершал. Поскольку автором статьи была журналистка, тесно сотрудничавшая с СБП, я сразу понял, чьи уши за этим торчат. Пригласил к себе Коржакова и потребовал от него объяснений. Впоследствии, кстати, Коржаков публично признал, что именно он устроил эту «каверзу». Но тогда он все отрицал — разговор закончился ничем.
А на следующий день мне позвонил Илюшин (Виктор Илюшин, на тот момент — первый помощник президента. — «МК») и сообщил, что 4 января меня ждет у себя Борис Николаевич. Я сопоставил факты, и мне стало ясно, что, по замыслу заказчика статьи, она должна была стать прелюдией моего громкого, скандального увольнения. Однако этот план реализовался не полностью. Надо отдать должное президенту: он все-таки не в полной мере поверил тому, что ему нашептывал Коржаков. Во всяком случае, в нашем разговоре с Борисом Николаевичем ни о каком компромате речи не шло. Президент просто предложил мне заняться работой в его предвыборном штабе, стать заместителем его руководителя. Он аргументировал это тем, что у меня хорошо получается находить общий язык с творческой интеллигенцией. Я ответил согласием.
— Тем не менее получается, что президент все-таки пошел на поводу у Коржакова.
— Не буду спорить. Они тогда были очень близки, президент доверял Коржакову практически безоговорочно. Надо признать, что кадровая политика не была сильной стороной Ельцина. Нередко его выбор не поддавался никакому логическому объяснению: он возвышал своих идеологических противников, откровенных врагов проводимых им реформ. Что впоследствии дорого обходилось стране. Достаточно вспомнить, чем закончилось вице-президентство Руцкого. Деятельность Коржакова, если бы его не сместили, тоже не привела бы ни к чему хорошему.
— Почему он стремился убрать вас из Кремля?
— У нас были очень тяжелые, натянутые отношения. Коржаков не скрывал своей нелюбви, даже ненависти — не столько ко мне, сколько к моим демократическим взглядам. Он постоянно выходил за рамки своих полномочий, вмешивался в мои дела. Внедрял, например, в структуру администрации своих людей — без моего ведома, договариваясь, видимо, напрямую с президентом. Я делал все, чтобы не обострять конфликт, ни разу не поднимал эту тему в разговорах с Борисом Николаевичем. Наверное, это было ошибкой.
— Дело лишь в личной неприязни?
— Разумеется, нет. Не секрет, что Коржаков и его единомышленники — Сосковец (Олег Сосковец, на тот момент — первый вице-премьер. — «МК») и Барсуков (Михаил Барсуков, директор ФСБ в 1995–1996 гг. — «МК») выступали за отмену президентских выборов. В то время как я эту идею совершенно не разделял. Очевидно, что они видели во мне помеху и стремились заменить своим человеком. Что и было в итоге сделано: после моей отставки администрацию возглавил Николай Егоров, с которым Коржаков находился в очень тесных, дружеских отношениях. Кроме того, произошел еще целый ряд знаковых перестановок. Одновременно со мной были уволены Анатолий Чубайс (с поста первого заместителя председателя правительства. — «МК») и Андрей Козырев (с поста министра иностранных дел. — «МК»), чуть позднее — Олег Попцов (с поста руководителя ВГТРК. — «МК»).
Избавившись от наиболее активных и «неудобных» своих оппонентов, коржаковцы начали реализацию своего плана. Первая попытка была предпринята в марте 1996 года, когда были подготовлены указы о переносе президентских выборов, роспуске Госдумы и запрете компартии. И президент едва их не подписал. После того как затея провалилась, они зашли с другого конца. Не случайно Коржаков убедил президента поручить ему контроль за финансированием избирательной кампании: они искали слабое звено, по которому можно было ударить. И в итоге нашли, организовав после первого тура известное «дело о коробке из-под ксерокса». У меня нет сомнений в том, что целью этой операции был срыв выборов.
— Ну а какова была конечная цель? Что Коржаков и компания рассчитывали получить в случае отмены выборов?
— Об этом лучше спросить самого Коржакова. Но, как я думаю, расчет строился на том, что обстановка чрезвычайщины позволит им отодвинуть от Ельцина представителей демократического лагеря, монополизировать «доступ к телу» и тем самым сделать президента полностью управляемым. Это, так сказать, программа-минимум. Вполне возможно, что в дальнейшем предполагалось вынудить президента уйти в отставку, передав власть предложенному ими преемнику. Эта задача облегчалась плохим здоровьем Бориса Николаевича, о котором Коржаков знал, наверное, больше, чем сам Ельцин: вся информация о пациенте №1 стекалась к главе Службы безопасности президента. Он мог обнародовать медицинские документы и объявить, что Ельцин больше не в состоянии руководить страной.
— Кем же предполагалось заменить Ельцина?
— Судя по всему, в этом качестве рассматривался Сосковец. И это был бы очень опасный для страны сценарий. Сосковец — человек с крайне авторитарными взглядами, не понимающий и не принимающий демократию.
— Как бы то ни было, вы не вернулись во власть и после того, как выборы завершились, а троица ваших врагов была уволена. Почему?
— Ну, во-первых, на момент окончания выборов мне исполнилось 60 лет, а согласно принятому нами незадолго до этого Закону о госслужбе это предельный возраст для чиновника. Конечно, в этом правиле были свои исключения. Чиновники, не желающие расставаться со своей должностью, должны были ежегодно испрашивать на это разрешение у своего начальства. Мне это казалось противным и унизительным. Ну и, кроме того, я не очень понимал, какое место могу занять. В администрации меня, похоже, не очень-то ждали, а идти в правительство, не имея никакого опыта работы там, я сам не считал возможным. Поэтому принял решение уйти с госслужбы. О чем потом никогда не жалел.
— Мне кажется, вы плохо вписывались в обновленную президентскую команду. Известно, например, что вы не были в восторге от сделки, заключенной между властью и олигархами в предвыборный период: деньги на кампанию Ельцина в обмен на госсобственность и влияние на власть.
— Да, я был противником этой сделки. Хотя прекрасно понимал, почему она была заключена. В начальный период кампании у нас не было денег даже на оплату гостиницы, в которой размещался штаб. Сначала мы находились в «Мире», пока нас не попросили съехать. Затем переехали в «Президент-отель» с тем расчетом, что Управление делами президента, в чьем ведении находилась гостиница, в любом случае не выбросит нас на улицу. Я сказал тогда одному нашему олигарху: «Ребят, вы же понимаете, что если эта власть уйдет, то и вам тогда здесь не жить. Подключайтесь к кампании, помогайте деньгами!» Ответ меня шокировал: «Дадите пять миллионов тонн нефти — дадим деньги».
— Что вы сказали на это?
— Сказал, что не ожидал такого ответа. И постарался больше не общаться с этим человеком. Но было понятно, что и он, и другие олигархи будут искать иные, обходные пути.
— Вряд ли прибавила вам очков в глазах высокого начальства и позиция, занятая за три года до этого — осенью 1993-го. Вы ведь были одним из немногих членов ельцинской команды, кто выступил против указа №1400, прекратившего полномочия Съезда народных депутатов и Верховного Совета.
— Уточню: я был, пожалуй, единственным, кто выступил против. Когда я узнал, что проект указа будет обсуждаться на совещании у президента, то позвонил всем, кто был на него приглашен, — премьеру, главе МИДа, руководителям силовых структур... И всем сказал примерно следующее: «Ребята, это катастрофа. Надо или отложить принятие указа, или вообще его отменить. Иначе можем получить чудовищный конфликт, который не сможем погасить без оружия». И все — за исключением Козырева и Коржакова — со мной согласились. Клянусь! Совещание проходило в кремлевском кабинете президента. Я сидел рядом с Ельциным. Он изложил свою позицию, сказал: «Какие будут мнения?» Все молчат. Говорю: «Борис Николаевич, можно мне?» Ельцин, находившийся в состоянии сильнейшего стресса, ударил меня по руке, раздраженно произнес: «Ваша точка зрения нам известна». После этого все наперебой стали выражать свою поддержку: «Да, Борис Николаевич, конечно, давно пора…»
— Вы и сейчас считаете, что Ельцин совершил ошибку, выбрав этот путь решения проблемы?
— Я считаю, что Ельцин должен был сделать это раньше, весной, сразу после референдума (на всероссийском референдуме, состоявшемся 25 апреля 1993 года, большинство проголосовавших выразили доверие президенту и высказались за проведение досрочных выборов народных депутатов. — «МК»).
— Осенью было уже поздно?
— В таком виде — да, поздно. В течение лета Хасбулатов успел провести огромную работу: и в Москве, и в регионах, и среди депутатского корпуса. Общественность уже как бы немножко сникла, ее пропрезидентская позиция уже не была так ярко выражена, как это было весной. А тогда у нас на руках были все козыри, в том числе главный: народ высказался за досрочное переизбрание депутатов.
— Но что же все-таки, по-вашему, следовало делать осенью? Вы предлагали какой-то иной вариант выхода из кризиса?
— Я сказал тогда Борису Николаевичу, что выполнение решений, предусмотренных указом, требует намного более серьезной подготовки. Мы пока не знаем, как отреагируют люди, какую позицию займут регионы, армия… Что, если поднимется волна, остановить которую мы не сможем? На мой взгляд, действовать следовало осторожно, взвешенно, постепенно — по мере того как мы будем готовы купировать возможные негативные последствия того или иного шага. До поры до времени указ мог бы быть секретным. Думаю, кстати, что если бы Хасбулатову сообщили о существовании такого документа и о том, что в случае отказа подчиниться он будет немедленно изолирован, он занял бы значительно менее жесткую позицию.
— Ну а сценарий, предполагающий переговоры и компромиссы, вы не рассматривали?
— Нет, на тот момент такой вариант уже не был реалистичен. Конфронтация между Ельциным и Хасбулатовым зашла слишком далеко, у них возникло патологическое недоверие друг к другу.
— Но в итоге ваши страхи оказались преувеличенными.
— Знаете, когда через пять дней после объявления указа на Красной площади выступал Мстислав Ростропович, мне тоже показалось, что у страха глаза велики. «Смотри, — говорю себе, — как хорошо: люди веселятся, все спокойно. Чего переживать?» Но это был единственный момент, когда меня посетила такая мысль. Потом, если помните, были прорыв оцепления, захват здания мэрии, попытка захвата телецентра, штурм Белого дома… Количество крови, пролитой в эти дни — как с той, так с другой стороны, — никак не позволяет сказать, что «все обошлось». Но могло быть гораздо хуже: мы прошли по очень тонкой грани, отделявшей нас от гражданской войны.
— Нельзя не вспомнить о еще одной жертве — праве: как ни крути, но с точки зрения тогдашнего Основного закона президент совершил госпереворот. Что, собственно, подтвердил и Конституционный суд.
— Я придерживаюсь другой логики. В истории довольно часто встречаются подобные сюжеты, и если такие решения способствуют выходу страны из политического тупика, то исторически они, безусловно, оправданны. У президента, по сути, не было выбора. Люди избрали его, доверили управление страной, однако вся полнота власти по-прежнему принадлежала парламенту. Более того: Верховный Совет предпринимал все, чтобы еще больше сузить сферу президентских полномочий. Оказавшись в такой ситуации, глава государства рискует утратить доверие избравших его людей, если не начнет действовать.
— Но не стало ли побочным эффектом этой решительности пренебрежение власти Конституцией и правом в целом? Достаточно многие сегодня разделяют ту точку зрения, что наш правовой нигилизм вышел из «шинели» образца 1993 года.
— Ничего подобного: пренебрежение правом в России существовало всегда. У нас, увы, это в крови. К сожалению, Ельцин не смог или не захотел переломить эту тенденцию. Если его вынуждали к этому обстоятельства, он спокойно закрывал глаза на ограничения, прописанные в Основном законе, и действовал по своему усмотрению.
— Ну да, как в марте 1996-го, когда он собирался отменить президентские выборы, распустить Госдуму и запретить КПРФ.
— Справедливости ради надо сказать, что антиконституционные указы все-таки не были подписаны. К счастью, президент вовремя осознал катастрофичность этого шага.
— Был ли у президентской команды план действий на случай проигрыша этих выборов? Допускалась ли сама такая возможность?
— В тех кругах, в которых я вращался, такая возможность не допускалась. Да, собственно, и оснований для тревог не было. Да, на первом этапе кампании возникали проблемы: рейтинг Ельцина не только не рос, но в какие-то моменты даже падал. Приезжает он, скажем, в какой-то регион, где его поддерживает, допустим, 11 процентов населения. Уезжает — 9 процентов… Для того чтобы разобраться в причинах неудач и переломить ход кампании, были привлечены аналитики, проведено широкое социологическое исследование в масштабах всей страны. Оно позволило понять, как к Ельцину относятся в различных социальных слоях и в разных регионах, какие проблемы беспокоят людей. После этого началась уже настоящая, целенаправленная работа, и вскоре мы увидели, что популярность президента стала расти.
Насколько я помню, рейтинг Ельцина сравнялся с зюгановским 21 мая. А дальше Борис Николаевич пошел на опережение. Правда, после первого тура, не могу не признать, ситуация была достаточно нервной. Как свидетельствует опыт избирательных кампаний, в том случае, если лидеру гонки не удается избежать второго тура, он, как правило, проигрывает выборы. Но решение было найдено: Лебедь, занявший третье место, стал секретарем Совета безопасности, призвав своих сторонников голосовать за Ельцина. Своим электоратом с Борисом Николаевичем поделились — вольно или невольно — и целый ряд других выбывших из борьбы кандидатов. В этом плане была проделана колоссальная работа.
— Тем не менее существуют разные мнения относительно того, насколько чистой была победа Ельцина. Многие — в том числе и некоторые из тех, кто находился тогда во власти, — утверждают, что результаты были фальсифицированы, а истинным победителем являлся Зюганов. Что вы можете сказать по этому вопросу?
— Для меня нет такого вопроса. Просто нет. Прекрасно помню свои ощущения накануне второго тура: не было даже тени сомнения в том, что Ельцин одержит победу. Кроме того, говоря о чистоте тех выборов, необходимо учитывать, что у федерального центра не было тогда такой возможности влиять на деятельность региональных избирательных комиссий, которая у него имеется сейчас. Нельзя также забывать о существовавшем тогда «красном поясе» — регионах, в которых коммунисты пользовались устойчивой поддержкой на выборах. Национальные республики, особенно кавказские, тоже были недовольны президентом. Поводом для этого были прежде всего война в Чечне и невыполнение Закона о реабилитации репрессированных народов. Словом, никакой вертикали власти в ее нынешнем понимании не существовало.
— Чем можно объяснить такой феномен: ельцинский рейтинг, в разы выросший перед выборами за считаные недели, потом начал столь же стремительно сдуваться?
— На мой взгляд, это объясняется двумя факторами. Во-первых, болезнью Ельцина: люди, которые за него проголосовали, связывали свои надежды со здоровым и энергичным президентом. Второе: олигархи, оказавшие финансовую поддержку его избирательной кампании, сразу же после выборов предъявили счета к оплате и стали прибирать к своим рукам структуры власти. Кремлевские и правительственные кабинеты и коридоры наводнили лоббисты и ставленники финансово-промышленных групп. Понятно, что это наносило болезненный удар по имиджу власти, и в первую очередь— по президенту.
— Ходят слухи, что между коммунистами и властью был незадолго до выборов заключен эдакий «пакт о ненападении», договоренность, предполагающая сохранение статус-кво: зюгановцы признают официальные итоги выборов, какими бы они ни были, а власть забывает про идею разгона «красной» Думы и запрета компартии. Есть, на ваш взгляд, почва у такой версии?
— Если и существовал подобный «пакт», то понятно, что заключался он в абсолютно закрытом режиме и очень узким кругом лиц. Но это действительно похоже на правду. Собственно, в самом факте договоренностей между властью и оппозицией ничего плохого или необычного нет. Я сам, будучи руководителем администрации, пытался наладить связи с оппозиционными фракциями в Думе.
— По словам Коржакова, незадолго до выборов он встречался с Виктором Зоркальцевым, депутатом Госдумы и членом президиума ЦК КПРФ. И тот якобы заверил его, что Зюганов не стремится к тому, чтобы сменить Ельцина в Кремле. Можно этому верить?
— Коржаков, конечно, не самый надежный источник информации, но это действительно очень похоже на слова Зоркальцева. Он ведь встречался не только с Коржаковым, но с множеством других людей во власти. Нас в свое время восхищала эта его коммуникативная активность. Приходил Зоркальцев и ко мне, у нас было несколько встреч. Могу подтвердить: в ходе нашего общения он постоянно подчеркивал то, что коммунисты не претендуют на власть, не готовы к тому, чтобы встать у руля страны.
— За 20 минувших лет ситуация не сильно изменилась: если во власти и появляются новые лица, то никак не в результате выборов. Последний раз оппозиция приходила к рычагам управления в 1991 году. Стоил ли тот путь к демократии, который был начат четверть века назад, таких усилий и таких жертв, если в итоге мы пришли практически к тому, с чего начинали, а по мнению некоторых — откатились еще дальше? Не испытываете разочарования?
— Конечно, есть разочарование, поскольку многие из достижений той эпохи сегодня дискредитируются и уничтожаются. Понятно, что демократы во многом сами виноваты в таком развитии событий: и Борис Николаевич, и я, и другие представители ельцинской команды совершили очень много ошибок. Но не ошибается, как известно, тот, кто ничего не делает. Кроме того, у наших ошибок почему-то нет срока давности: нам их так и не простили. И не дали времени исправить.
— О каких своих ошибках вы вспоминаете с наибольшим сожалением?
— Сожалею о многом. Но в первую очередь, наверное, о том, что в Конституцию не были включены положения, предусматривавшие контроль со стороны парламента над президентом, правительством и прочими органами власти. Уже тогда было понятно, что такие механизмы необходимы, но меня очень напугало то, что делал Хасбулатов. Я боялся, что властные структуры могут стать игрушкой в руках парламента, и на рабочей группе Конституционного совещания настойчиво добивался того, чтобы не давать депутатам таких полномочий. Но, как оказалось, еще большие проблемы возникают, когда власть остается без контроля.
— А что является поводом для гордости?
— Думаю, в первую очередь это все-таки Конституция, которой было отдано очень много сил.
— Несмотря на все ее несовершенства?
— Достоинств в ней, я считаю, все же больше, чем недостатков. Взять хотя бы приоритет международного права, сделавший возможным наше присоединение к Совету Европы и участие в работе его важнейших структур — ПАСЕ и Европейского суда по правам человека. Знаю, что для многих из тех, кто сегодня находится во власти, Совет Европы является настоящим бельмом в глазу. Однако, как мне рассказывали, Путин на одном из совещаний жестко заявил, чтобы никто не смел и думать о выходе из международных организаций. И это вселяет определенную надежду.
Поводов для гордости на самом деле много: рыночная экономика, приватизация жилья, многопартийность — список можно продолжать долго. Уверен, что рано или поздно ельцинскую эпоху начнут вспоминать с благодарностью. И, безусловно, мы можем гордиться тем, что удалось избежать репрессий по отношению к своим политическим оппонентам. Мы никому не мстили, никого не расстреляли, не преследовали, не заставили эмигрировать… Сегодня, когда власть извлекла из старого идеологического арсенала термин «пятая колонна», это наследие 90-х приобретает, мне кажется, особое значение.
