Во французском фильме «Ягуар» с Жаном Рено герой между делом прикрыл своим пальто озябшего индейского вождя, приехавшего в Париж спасать леса Амазонии, а потом не мог получить кашемировую вещь назад. Ненароком увязнув в «тонкой дипломатии подарков», он получил в ответ Ожерелье Плодородия — из ракушек, но тоже бесценное. Пальто пропало, удалось забрать лишь ключи от машины: брелок сошел за фетиш хозяина.
Меня всегда умиляло сходство этого ритуала с «дипломатией даров», которыми советская власть обменивалась с советским же народом: «Замечательный подарок получили жители...» Мост, клуб, забор, острог — все знали, что за этими дарами стоит скромная, но могущественная инстанция «партия и правительство». Тогда не задумывались, откуда у государства деньги на такие дары, откуда у него вообще все.
Этот ритуал подарков к праздникам у нас возродили, дополнив трагедиями: стараниями режиссуры теперь даже разрушения и смерть стали фоном для сцен публичного дарения. Когда власть в каждой беде яркая затычка, политтехнологии рискуют перейти границы допустимого.
В СССР этот ритуал был обезличен. Брежнев любил славу, знал толк в ценных вещах, но даже при нем народ одаривало государство, а не лично Леонид Ильич.
Другой генсек, Сталин, был вообще генералиссимус, ездил на дачу на своем метро и мог в любых количествах дарить самое дорогое, что дается человеку один раз, но и он был сдержан в аттракционах личной щедрости. Сейчас вообще мало кто знает, что именно Сталин в 1920 г. росчерком пера подарил Украине лучшую часть Донбасса. Зато он был величайшим в истории реципиентом даров, под выставку которых отдали Музей целой Революции, ГМИИ им. А.С.Пушкина, частью Музей Ленина, Политех и др. Огромное изображение вождя, вытканное ногами безрукой восточной девушки, и его же портрет на рисовом зерне. Все очень знаковое: от рабочих Лодзи телефон — земной шар с трубкой и рычагом в виде серпа и молота; от школы при Пекинском пединституте — костяная скульптурная композиция «Кузнечик на капусте».
Теперь обезличка преодолена. Раздача даров персонифицирована и театрализована под накачку рейтинга. Платье девочке и билет на елку, ремонт или выдача чего-либо вне очереди, миллиардный госконтракт, доля в федеральном бюджете целой отрасли — все это делается личным жестом, сценичным и составляющим смысл дара — чтобы все знали, кто. Это логично: в РФ голосование уже не такая условность, как в СССР — работают фабрики пиара, опросов. И хотя подкуп избирателей запрещен УК и КоАП, публичное дарение на средства госбюджета процветает во всех весях и на всех этажах электорального процесса: избирателей скупают... на деньги избирателей.
«Дипломатия даров» — ядро систем, консолидированных популярностью лидера. Уход Сталина был чем угодно, но не крахом советской власти; режим менялся, но не рушился. Нынешний режим без Путина обречен как таковой, как корпорация и модель. Здесь все замкнуто на рейтинг вожака, падение которого размораживает конфликты в стае и чревато предательством базовых институтов власти — пропаганды и силовых.
Риску измены подвержен и сам электорат. Реформы 1990-х наслали на Россию глад, народ завыл, в мученьях погибая, но лидер кому надо сыскал работы и рассыпал злато, приотворил житницы — и тем сделал себе рейтинг, опровергнув «наше все». И страна не безмолвствует — захлебывается от восторга. Однако к хорошему привыкают; на этот алтарь народ несет свою любовь как жертву, которую всегда готов отозвать. Поэтому для подогрева лояльности требуется наполнение потока даров либо смена их качества.
Все это — классика «экономики дара» (gift economy), антропологии примитивных обществ. Здесь ценности перераспределяются без эквивалентного обмена (иначе это не дар) и без фиксации стоимости — «на вкус» и «по месту». Это экономика дорыночная и добартерная, но мы теперь и стремимся к корням и истокам — к Святой Руси и островам Кука.
Хрестоматийный прообраз здесь — ритуал «потлач» индейцев Тихоокеанского побережья Северной Америки. Вождь одаривает племя, повышая свой авторитет и подтверждая лидерство. Соперник может только перекрыть его немыслимую и часто бессмысленную щедрость. Но мы и в этом самобытны: поскольку ценность в таком ритуале условна и любое дарение можно сделать знаковым, конкурирующих благотворителей не должно быть вовсе. Госмонополия на благодеяние допускает частную благотворительность только из-под крыла власти, как часть работы на главный рейтинг страны. И не надо приставать к Хаматовой.
Во внешней политике племени свой потлач: для соседей устраиваются фестивали отчаянного дарения всего подряд кому ни попадя. Взахлеб, до полного разорения клана дарят одеяла, еду, утварь, драгоценности и одежду. Или военно-политическую помощь. В обмен — «международный авторитет» и символическое «влияние». В нашем потлаче еще и убивают: ритуал и искусство этой политики дара требуют человеческих жертв. И дело не только в разорительности такого авторитета, а в том, что экономически и геополитически это чистая символика ценой стратегических потерь, часто необратимых.
В российской традиции культура дара увязана с «экономикой иглы» (льна, пеньки, леса). Когда богатство не производится людьми племени, а черпается из недр, экономика дара перерастает в соответствующую политику и социологию. Позиция центральной власти: здесь все мое. Трансферты ведомствам — это бюджет, выделяемый министрам на подарки себе и подведомственным. Как дар воспринимаются зарплаты и пенсии: люди терпеливо сносят урезание надбавок и льгот, конфискацию накоплений, отмену индексаций. И властью, и самим народом все это воспринимается не как заработанное, а как подаренное, причем не навсегда. Эти дары у народа можно отобрать, заменив гордыней, приобщением к имперской симуляции. У мифа своя логика: чем хуже живет народ, тем выше авторитет страны, ее влияние и сила. Связь прямая: стремительный рост влияния России в мире — противодействие и санкции — резкое падение уровня жизни. Когда наступит полный кирдык, мы в этой «логике рикошета» станем первым государством в мире.
Все портит замкнутый круг — циклическое обращение даров между властью и народом. Власть сначала одаривает население, но тут же его и обирает все более изощренными техниками отжатия. Лояльность населения тоже не вполне чистый дар, а скорее обмен на долю в имитации державности. Лучше быть империалистом без штанов, чем либералом в штанах.
Однако такая верность имеет свою цену и пределы. Циничное «ты мне, я тебе» в сфере духа ненадежно, как все искусственные страсти. Симуляция переживаний скрывает пустоту. Парафраз советской схемы: государство делает вид, что платит, народ делает вид (в том числе перед самим собой), что вообще всем доволен, — и так по кругу.
В подлинном ритуале символического обмена это как раз и запрещено. Древняя кашмирская сказка рассказывает о двух женщинах браминах, которые выполняли обязательства по милостыне, передавая одно и то же подаяние друг другу. После смерти они превратились в два отравленных колодца — символ бесплодия фарса.
Для нас это не публицистические аналогии. Надо учиться видеть в местной политэкономии не только недоделанный Запад с плохим рынком и убитой демократией, но и сложный замес разных культур, в том числе «примитивных» и «архаических». И не в виде метафоры, а как нечто этой культуре генетически родное. Экономика дара здесь сложно вплетена в эквивалентный обмен, и то, что выглядит как регулирование рынка и рациональное распределение ресурсов, на самом деле сплошь и рядом является символически нагруженным дарением — главной и, возможно, единственной реальной скрепой властной иерархии и самого социума.
Это другая метафизика власти и другая философия жизни. Политическую магию надо понимать, чтобы не плутать в мифах о собственной цивилизованности. Такая смена оптики зрения необходима не только ученым, функционерам и политикам, но и рядовым гражданам — всем ста миллионам наших «бытовых философов». Чтобы меньше порочили себе головы традициями и самобытностью. Все лучшее в этом мире уже где-то было.
Александр РУБЦОВ, руководитель Центра исследований идеологических процессов
