— В нынешнем году, как известно, исполняется 25 лет объединения ГДР и ФРГ, вы же в свое время занимали пост министра иностранных дел республики и покинули его всего за полтора месяца до того исторического события. Насколько сильно вы ощущали, находясь на посту, «ветер перемен», предвещавший объединение страны?
— Разумеется, «ветер перемен» ощущался гораздо раньше, еще в 1988–1989 годах. Здесь стоит вспомнить об общей ситуации в Центральной Европе в то время.
Польская коммунистическая партия доживала свой век, и ей ничего не оставалось, кроме как налаживать диалог с «Солидарностью». Это привело к тому, что представители обеих партий стали встречаться за «круглым столом». Процесс начался в феврале 1989 года, а уже в апреле в стране состоялись фактически первые свободные выборы. Летом того же года в Польше появился первый премьер не из числа коммунистов — Тадеуш Мазовецкий.
В Венгрии движение началось даже раньше: договоренность о проведении свободных выборов — в 1990 году — на многопартийной основе была достигнута еще в 1988 году. Весной 1989 года венгры демонтировали заграждения на границе с Австрией, препятствовавшие перемещению жителей ГДР на австрийскую землю.
Все это в ГДР воспринималось как очень серьезные и значимые сигналы. Нам, оппозиции, к которой я принадлежал, происходящее в Польше и Венгрии вселяло надежду — надежду на то, что изменения возможны и в ГДР. На тот момент в Восточной Германии было очень много людей, которые не связывали свое будущее с социалистической системой. Только за лето 1989 года 51 тысяча человек через территорию Венгрии покинули ГДР.
То есть уже в этот период было много изменений; оппозиции в Восточной Германия удалось привлечь на уличные демонстрации множество людей. А я и мои друзья в начале 1989 года приняли решение о том, что будем создавать социал-демократическую партию. В конце августа — сентябре 1989 года оформились другие оппозиционные движения, проходили публичные акции.
7 октября ГДР праздновала свое 40-летие, на торжества приехал Горбачев, и в этот день мы, собрав в пригороде Берлина несколько десятков человек, основали Социал-демократическую партию (СДП) ГДР. Затем состоялась большая государственная демонстрация, во время которой в другой части города проходила акция оппозиции. В то время, как Горбачев выступал перед членами политбюро ГДР, я выступал перед своими единомышленниками.
Спустя два дня, 9 октября, прошли многочисленные демонстрации в разных городах — только в Лейпциге на акцию вышло почти 70 тысяч человек. С этого момента у нас появилась уверенность, что мы сможем построить демократию в ГДР. А через месяц рухнула Берлинская стена, и процесс приобрел совсем иную динамику: стало ясно, что вопрос единства Германии — это один из главных пунктов в политической повестке. Нам было ясно, что нужны не только переговоры — необходимо было не допустить до них Социалистическую единую партию Германии (СЕПГ). Для этого, в свою очередь, нужны были свободные выборы. Начиная с декабря 89-го мы организовали «круглый стол», чтобы подготовить законодательную базу для грядущих выборов. И, конечно же, перед сформированным в 1990 году правительством стояли все те задачи, что встают перед властями стран, выбирающих демократический путь. Но приоритетом были переговоры по теме немецкого единства.
— Что вы сами успели сделать для объединения Германии, будучи министром иностранных дел?
— Когда я в своем новом статусе впервые встретился с Эдуардом Шеварднадзе, у меня было для него три основных пункта. Во-первых, ГДР заявляла о том, что уже не является некоей единицей, получающей приказы из Москвы; у нас было самостоятельное правительство. Во-вторых, я дал понять, что люди хотят воссоединения Германии — и воспрепятствовать ему невозможно. И последнее, о чем я заявил, это нежелание быть вассалом СССР, нежелание нового Версальского договора. При этом я отмечал, что в предстоящем договоре должны быть учтены все ключевые интересы СССР.
— Сегодня никто не ставит под сомнение важность событий 1990 года для всего мира. А как вы лично воспринимаете их? Тот вариант объединения, который воплотился в реальность, — был ли он наилучшим?
— Прежде всего я разделил бы структуру этого процесса и его содержание.
С точки зрения структуры лучшего варианта невозможно было себе представить. Граждане ГДР в результате мирной революции осени 1989 года положили конец диктатуре, в рамках «круглого стола» были созданы условия для мирной трансформации с демократическим вектором. И свободно избранное правительство ГДР наладило контакт с ФРГ, после чего обе страны провели переговоры с четырьмя державами-победительницами. В августе 1990-го свободно избранный парламент ГДР принял решение о вступлении страны в состав ФРГ, что и было реализовано.
Что касается содержательной части договора о вступлении ГДР в состав ФРГ, то здесь есть моменты, которые заслуживают критики. Еще в те времена на эти темы велись жаркие дискуссии. Здесь свою роль сыграла слабость правительства ГДР, в котором было много людей без соответствующего опыта, — я могу говорить об этом на примере своего ведомства. И процесс переговоров был невероятно сложен, доминировал в них все же Запад.
В качестве примера приведу вопрос о национализированной собственности. В соответствии с договором принцип ее возврата был признан приоритетным по отношению к принципу выплаты компенсации. Это было неверное решение, я выступал против него, но нам не удалось отстоять свою точку зрения. В результате многие здания, участки, национализированные в период социализма, физически передавались, и в итоге многие из них оказались фактически заблокированы, поскольку не было тех собственников, у которых они изначально отчуждались.
— Как это сказалось на экономической ситуации и «подтягивании» ГДР до уровня ФРГ?
— Если бы мы тогда смогли добиться того, чтобы прежде всего выплачивать компенсацию, а не возвращать недвижимое имущество, у нас была бы возможность сразу же инвестировать эти объекты. Кроме того, используя принцип компенсации, мы могли бы и в его рамках найти некие промежуточные решения. Возврат же привел к огромному «перекосу» в вопросах собственности в сторону Запада. Так, в отсутствие идентифицированных владельцев расходы по содержанию отдельных домов и строений — а многие из них были обременены долгами — ложились на плечи коммун, которые, однако, не могли этими объектами свободно распоряжаться. Это в свою очередь привело к большим затруднениям в развитии малых и средних городов.
При приватизации предприятий очень часто складывалось впечатление, что западные компании просто покупали предприятия ГДР, для того чтобы закрыть их и самим господствовать на рынке.
— Какие еще проблемы возникали?
— В международных переговорах я очень часто спорил с правительством ФРГ относительно польских границ. Гельмут Коль всеми силами пытался отложить решение этого вопроса, мы же хотели решить его как можно быстрее, чтобы дать полякам чувство безопасности. Для Коля эти вопросы были лишь частью предвыборной гонки — он знал, что Союз изгнанных немцев будет заострять внимание на этих вопросах, и не хотел портить с ним отношения. Эта проблема, конечно, была решена, хотя и позже, чем хотелось бы. Но все эти примеры показывают, что переговорный процесс был вовсе не увеселительной прогулкой.
— Тем не менее результат этих переговоров сыграл свою роль в окончании противостояния двух мировых систем. Сегодня, однако, отношения России как правопреемницы СССР и Запада вновь охладели. Посол ФРГ в России отмечал в своем интервью «неизбежность» сотрудничества с Россией. А как вы видите будущее наших двусторонних связей?
— Я могу лишь продолжить мысль, которую я высказал в свое время Шеварднадзе, говоря о необходимости учитывать интересы СССР, чтобы Советский Союз продолжал оставаться интегрированным в Европу. Мне кажется, в этом смысле совершенно особенным документом была Парижская хартия 1990 года, ставшая подтверждением того, что подписавшие ее страны признают совместные европейские и демократические ценности. И оба блока — Организация Североатлантического договора и Организация Варшавского договора — в тот момент продемонстрировали нежелание дальнейшей конфронтации. ОВД распалась, поскольку состоявшие в ней страны более не хотели продолжать свое участие; НАТО же изменила и свою стратегию, и структуры, развивая партнерские отношения с Россией. Позднее результатом этого развития стал Совет Россия—НАТО.
Проблема, на мой взгляд, как раз в том, что этот совет не используется в должной мере обеими сторонами. После войны в Грузии в 2008 году была отклонена идея совещания в рамках совета, хотя именно таким образом можно было обменяться своими точками зрения, искренне высказать свою позицию.
И сейчас мы видим катастрофическую ситуацию, которую невозможно было себе представить: одна страна аннексирует часть другой, нарушено не только общее международное право, но и обязательства, взятые на себя Россией в рамках Будапештского меморандума. И война на Украине показывает, что у нас серьезные проблемы.
Я считаю, что санкции также необходимы, но они не должны означать прекращение диалога. Нам надо с обеих сторон здраво оценивать те сферы, где у нас общие интересы, сообща решать совместные задачи, как, например, в Сирии.
Мне же, как президенту Народного союза Германии по уходу за военными могилами, видится целый ряд возможностей для сотрудничества. Последствия Второй мировой войны по-прежнему дают о себе знать: мы продолжаем ухаживать за могилами в России и только за прошедший год обнаружили 19 тысяч захоронений погибших и перезахоронили их. Мы ухаживаем за могилами советских солдат в Германии и сейчас разработали программу, позволяющую узнавать фамилии советских военнопленных родственникам. Этой весной одна женщина из России впервые увидела могилу своего отца в Германии: более 70 лет она ничего не знала о нем. И в этом — важная миссия, выполнением которой мы занимаемся и в рамках которой мы сотрудничаем.
— Сегодня российский МИД то и дело обвиняет в попытках пересмотреть роль СССР в победе во Второй мировой войне отдельные европейские страны, где происходит осквернение или демонтаж памятников советским воинам и т.д.
— Да, такая проблема имеет место. В 2014 году в Германии тоже была дискуссия на тему советского памятника — двух танков Т-34, которые стали рассматриваться некоторыми как символ российской агрессии и которые предлагалось демонтировать в связи с ситуацией вокруг Украины. Я поссорился с предлагавшей такие меры газетой, отметив, что и сам критикую события, связанные с Крымом. Но мы должны различать такие вещи, как памятник, являющийся частью истории, и современную ситуацию. Это особенно важно для Германии, поскольку мы понимаем, что наш народ в результате Второй мировой войны был фактически освобожден от национал-социализма именно союзниками, в число которых входил СССР. Конечно, при освобождении были и противоправные действия, тому есть тысячи свидетельств, но результатом все же стало освобождение. И именно за это мы должны быть благодарны.
Поэтому я нахожу правильным то, что, несмотря на все политические разногласия, канцлер Ангела Меркель в мае 2015 года все же приехала в Москву, чтобы возложить венок к Могиле Неизвестного Солдата.
Можно назвать и еще одну проблему, где были бы очень полезны совместные усилия Германии и России, — это снятие напряженности в наших отношениях с Польшей и балтийскими государствами.
Я говорю, в частности, о пакте Молотова–Риббентропа 1939 года и о секретном дополнительном протоколе к нему, где были зафиксированы сферы влияния Москвы и Берлина в Прибалтике и Польше и фактический раздел Польши. Если бы наши страны совместно четко и недвусмысленно осудили этот пакт и извинились за действия СССР и нацистской Германии, то, полагаю, это многое изменило бы в общественных настроениях в Польше.
