В 1998 году на отечественные экраны вышел скандальный фильм Александра Невзорова “Чистилище”. В аннотации к картине режиссер написал: “...Те, кто любил войну, будут любить ее еще больше, а те, кто ее ненавидел, будут ненавидеть сильнее. Последних, слава Богу, девяносто девять процентов...”. У всех героев “Чистилища” есть реальные прототипы. Одним из них стал тот самый парень из Калуги, Алексей Климов.
— Мне не понравился фильм, его нельзя было показывать, зачем мирным людям знать, что происходит на войне. Они все равно не поймут. Кстати, у многих моих знакомых после просмотра “Чистилища” нервные срывы случались. Некоторые даже за помощью к врачам обращались, — начал разговор Алексей Климов. — А вообще это фильм про нас, про нашу роту, у всех главных героев есть реальные прототипы. Гюрза — начальник разведки нашей 166-й бригады, актер даже его словечками там говорит. Кобра — это Серега из первого взвода, Зимний — Саша Кобанов, Костя питерский — мой подчиненный, он еще все время в бандане ходил, за что я его стыдил. Нам тогда все интересным казалось, новым, поэтому мы с собой любительскую камеру возили. Только интересно, как эти кадры попали к Невзорову?
Основываясь на документальных съемках 166-й бригады разведроты, Невзоров написал сценарий “Чистилища”.
Последний бой
Март 1996 года. 166-я бригада разведроты вышла на спецоперацию. Ночью произошел радиоперехват переговоров чеченских боевиков. “Уходим, уходим, бешеные идут, черные повязки!” — кричали в трубке боевики. С тех пор роту стали называть “бешеной”. А позывной у старшины разведроты Алексея Климова был “Шаман”. Еще в школе он носил “вареные” штаны с такой надписью. Тогда и привязалось к нему это прозвище.
23 марта 1996 год. В этот день в штабе разведроты была запланирована широкомасштабная операция по вытеснению чеченских боевиков из селения Шали. За несколько дней до операции ребята провели предварительную работу — установили блокпосты, пронаблюдали пути отступления боевиков. Колонной из шести БТРов прошли Белоречье, Курчалой. Перед селением Хиди Кутор нарвались на засаду. Сломив сопротивление, вошли в селение. Боевики ушли по низине в соседний район Алханюрт. Пехота на ночь расположилась в разрушенных домах. Климов с напарником остался на окраине селения в районе наблюдательного пункта.
— Джахар, я пойду посмотрю движение боевиков, будь на связи, — обратился Алексей к товарищу. — Обратно буду возвращаться, растяжку не ставьте.
Климов спустился в ущелье. В ста метрах заметил чеченских боевиков.
— Джахар, Джахар, я Шаман, на приеме, — шептал Алексей. — Обнаружил банду. Курить хочу, не могу. Слушай, покури за меня.
— Прикурил беломорину, балдею, — ответили на том конце провода.
Возвращаясь обратно, в нескольких метрах от себя Алексей заметил двух чеченцев в камуфляже.
— Хорошо, у меня автомат Калашникова с прибором бесшумной стрельбы был, а то бы не удалось спастись, — вспоминал позже Климов. — Короче, приложил я тех духов. Потом снял с них автоматы, забрал гранатомет и сумку с патронами. Вернулся на пункт уже поздней ночью. Меня, конечно, командир роты отчитал за самовольное решение.
25 марта 1996 год. Девять утра. Ребята собирались выходить на разведку. С утра шел мокрый снег. Из-за плотного тумана в радиусе десяти метров ничего не было видно. Леша вместе со своим приятелем забрался на башню БМП. Вдруг впереди что-то вспыхнуло. Следом раздался взрыв. Как потом выяснилось, БМП напоролся на противопехотную мину УЗМ. Ее разработали немцы еще в 1943 году. Это одно из самых опасных оружий. Про его действие Алексею еще в школе рассказывали. Мина выпрыгивает на девяносто сантиметров вверх и только потом взрывается. Радиус поражения — пятьсот метров. Две с половиной тысячи осколков. Пятьдесят достались Алексею. Один из них пробил сержанту голову. Снаряд разорвался в полуметре от головы Климова.
— Будь я на земле, сообразил бы, как действовать, — анализировал много позже Климов. — Я бы сорвал растяжку и упал на нее. Отделался бы легко, переломом ребер. Но в моем положении уйти от растяжки было нереально. У меня совсем не оставалось шансов на спасение.
Все, что происходило дальше, ребята из отряда засняли на камеру.
“Занимайте оборону!” — пытался командовать Климов, упав лицом на броню.
В это время кругом раздавались взрывы, пулеметные выстрелы заглушали рев моторов.
Климов уже ничего не слышал, не чувствовал и не видел...
Кто-то из ребят стащил Алексея с брони, разорвал на нем бушлат, вколол промедол, чтобы “остановить” болевой шок.
Один из осколков попал под коленку. Кровь остановить не удавалось. Через несколько минут у сержанта начали вылезать из орбит глаза...
— Ребята потом рассказывали, как они мне пытались на место глаза вставить, — рассказывает Климов. — Еще у меня язык провалился. Так ребята грязным ножом разжали мне зубы и руками вытащили язык. До сих пор половина зубов сломана, я иногда в шутку спрашиваю сослуживцев: “Когда же вы мне новые вставите?”.
Спустя пятнадцать минут у Климова начало останавливаться сердце. Обстрел продолжался еще около получаса...
“Мы крышку гроба подняли, а там живой человек”
Вскоре подошло подкрепление.
— Трое раненых, убитых нет, — отрапортовал командир части.
Молодые медики поставили всем капельницы, сделали перевязки. На БТР раненых вывезли через зону обстрела. Когда их загружали в вертолет, один из врачей кивнул в сторону Климова:
— Этот уже мертвый, мы его не довезем...
В этот день из Грозного отправили в ростовский окружной госпиталь сорок гробов. В одном из них находился сержант Алексей Климов.
Бездыханное тело санитары обернули в фольгу, затем положили в черный полиэтиленовый мешок и заколотили в стандартном цинковом гробу. Вот только по какому-то странному стечению обстоятельств медальон на шею Климову не надели. То ли не успели, то ли забыли в спешке. Именно поэтому он еще долго числился в списке погибших. Его имя и адрес ростовские врачи узнали спустя месяц, когда сержант пришел в сознание.
Двое с половиной суток провел Климов в холодном рефрижераторе вместе с “грузом-200”. Чудом не обморозился.
— На мое счастье, я ничего не помню, а то бы умер от разрыва сердца, — говорит Алексей.
В Ростов “груз-200” доставили 28 марта. Два старика санитара приступили к разгрузке гробов только в три часа дня. “Покойный” Алексей Климов проходил под номером “37”.
— Когда отодвинули крышку и развернули пакет, меня аж холодный пот прошиб. Приведение, подумал, — вспоминает сотрудник ростовского морга. — Тело теплое, ноги, руки гнутся. Нащупал пульс. Сердце неровно, но все-таки бьется.
Алексея Климова тут же отправили в реанимационное отделение. Через час врачи приступили к операции.
— Это не первый случай, когда ребят живыми достают из гроба, — поделился с нами военный хирург ростовского госпиталя Олег Паничев. — В районе боевых действий, где кругом идет стрельба, не успеваешь понять, живой человек или мертвый. Казалось бы, солдат получил смертельное ранение, не совместимое с жизнью, сердце уже не бьется, шансов на спасение нет. Раздумывать на войне не приходится. Вот и случаются такие накладки...
...15 апреля мать Алексея Климова получила похоронку из Чечни. На следующий день пришло письмо из ростовского госпиталя. “Пишут вам из Ростова. Ваш сын чувствует себя хорошо, шутит. Здоровье восстановилось, только небольшие проблемы со зрением”. В тот же день родители Климова выехали в Ростов.
— Когда мне рассказали, что со мной случилось, я не испытал шока. Что было, то было... Это же война, — говорит Климов. — И еще я ни в коем случае не виню врачей. В Грозном они на вес золота. Все хирурги, работающие в районе боевых действий, к тридцати годам седыми становятся стариками.
А в 166-й роте еще долго не знали, что их товарищ выжил. Поминали его оружейными выстрелами и на девятый дней, и на сороковой.
Никто из сослуживцев Климова не решился тогда позвонить матери Алексея.
— Оно и понятно, не каждый осмелится такую весть в дом принести, — оправдывает их Климов. — Я помню, как погиб Руслан. Мы его тело сами в Воронеж повезли. Приезжаем на вокзал, нас никто не встречает. Переночевали прямо на платформе. Замерзли. Утром стали дом погибшего паренька искать. В квартире никого не было. Тогда мы отправились на кирпичный завод, где работала его мать. Женщина стала кричать, биться в истерике. Рабочие нас тогда избили прилично, обвинили в том, что мы живы, а он нет...
...В начале мая Климова перевели в Москву, в госпиталь Бурденко. Спустя два месяца туда же приехал навестить друзей Сергей Кабанов, тот самый, который на руках вынес Климова из-под обстрела.
— Мужики, простите, я не сберег Климова, — первое, что сказал он, открывая дверь палаты.
Ребята переглянулись.
— Климов? Леха? Да он здесь, живой, — удивились те.
...За два месяца Алексей Климов восстановился полностью, вот только зрение вернуть не удалось. Несколько дорогостоящих операций результата не принесли.
— Меня часто спрашивают, что я чувствовал, когда потерял зрение. Если честно, я до сих пор не понял, что ослеп. Вспоминаю об этом, когда случайно налетаю на дверной косяк. А так я по-прежнему метко стреляю и машину вести могу... Я ведь всеми видами оружия владею. Траектория полета пули или снаряда мне известна, дальность стрельбы тоже, вот только мне надо подсказывать — “правее”, “левее”.
Любимая девушка сержанта Климова вышла замуж за чеченца
25 мая 1996 года Климов вернулся в Калугу к любимой девушке.
— Я решил не предупреждать ее о своем приезде, купил цветы, позвонил ребятам, чтобы те проводили меня до ее дома, — вспоминает Климов.
Тогда друзья и рассказали Алексею, что его невеста вышла замуж... за чеченца.
Молодой человек ничего не ответил. Слез уже не было. Все выплакал на войне, когда хоронил друзей. Глушить горе в стакане тоже не стал. Он дошел до дома и заперся в комнате на трое суток.
— Меня парализовало на два дня, я полностью потерял возможность двигаться, не мог подняться с кровати. Она навещала меня в госпитале, она все время была рядом, она помогла мне выжить. Что же случилось потом?
Сам Алексей вряд ли сможет ответить на этот вопрос. Евгения, его бывшая невеста, отказывается от каких-либо комментариев. Зато ее подруги поделились с нами.
— Лешка вернулся с войны совсем другим человеком, — рассказывает одноклассница Климова. — Он практически не выходил из депрессивного состояния, озлобился. Честно говоря, мы боялись сказать ему что-то лишнее, спросить о чем-то. Каждое неосторожное слово он воспринимал в штыки. Многие наши ребята старались держаться от него подальше.
Не выдержала и Женя. В госпитале Алексей все время говорил о войне, о недобитых боевиках, о погибших товарищах. А еще он очень хотел вернуться обратно в Чечню.
— Когда я лежал в Бурденко, думал, с ума сойду, — вспоминает Алексей. — Я не представлял, где теперь смогу найти себе применение. Я уже и морально и физически был никакой. Каждый час у меня отнимались руки, я терял сознание...
...А в это время...
— Женя продолжала ждать и надеяться, что он позвонит, придет к ней, обнимет и скажет: “Я никогда не брошу тебя, мы всегда будем вместе”, — продолжает подруга Жени. — Но Лешка настойчиво твердил: “Мне надо в Чечню, отомстить за ребят”...
Несколько лет назад в Калугу переселилось много беженцев из Чечни. Молодые ребята открывали в этом маленьком городе фирмы по недвижимости, строили свои магазины. За одного из таких предпринимателей и вышла замуж Евгения, когда поняла, что прежнего Алешу не вернуть.
— Когда она была на восьмом месяце беременности, мы договорились о встрече, — говорит Алексей. — Я специально выбрал место, где не было никаких чеченцев, чтобы не дискредитировать ее. В тот день я подарил ей огромного плюшевого зайца и букет роз. На прощание поцеловал в щечку и сказал: “Я тебя до сих пор люблю. Возвращайся. Я все прощу”.
Женя не вернулась.
Климов сейчас о личной жизни даже не думает. “Не до этого мне, дел невпроворот”, — комментирует он.
“Запомни меня молодым и красивым”
Жизнь Алексея Климова изначально могла сложиться совсем по-другому, если бы однажды он не познакомился с ребятами, которые с восторгом рассказали о своих боевых заслугах:
— Пацаны, что вы здесь сидите? Приезжайте во Владикавказ, Северную Осетию, надевайте краповые береты, поступайте в спецназ, не пожалеете... — рассказывали они.
Климов тут же забыл о своей мечте поступить в питерское училище морской пехоты, забыл о карьере профессионального боксера.
Тут подоспела повестка в военкомат. Перед отъездом в армию он поцеловал мать и сказал: “Запомни меня молодым и красивым”.
— По распределению я попал в Кремлевский полк, в роту специального назначения, — рассказывает Климов. — Служил в Москве, охранял правительственные лица. Скукотища... Уехать в Чечню у меня не было никакой возможности. Нас готовили не для этого. “Вы не строевики, вы — спецназ, готовьтесь к работе с особым отделом дознания”, — вдалбливали нам.
Престижная работа, офицерское звание не грели душу сержанта.
Алексей ежедневно писал рапорты об отправке его в Чечню. Двадцать шесть заявлений Климова командир роты выбросил в корзину.
— Я не мог спать спокойно, все мысли были только о войне. Однажды ночью я забрался в канцелярию и подложил в папку “Грозный” свое личное дело, — продолжает он. — Следующим утром собрал вещи и сел в автобус, который отправлялся на железнодорожный вокзал.
Автобус не успел отъехать, как в салон вбежал командир роты Дмитрий Саблин.
— Сержант Климов, что же ты делаешь? — кричал он.
Алексей опустил голову.
— Ладно, держись, Леха. Только в самое пекло не лезь...
Через два дня Климов принял командование разведротой молодых солдат. Прежний командир за несколько дней до его приезда повесился. Говорят, сдали нервы. Через месяц рота стала показательной в 166-й бригаде.
— Самое интересное, что меня ничто не удивило на той войне. Зато мои подчиненные не были готовы к Чечне ни морально, ни физически. Там одни восемнадцатилетние желторотики собрались, в них роста не больше 160 сантиметров было. Никто из них даже сапоги чистить не умел и тем более держать оружие в руках. Конечно, там страшно. Многих передергивало от громкого крика, что говорить о взрывах? Кто-то искал утешение в спиртном, у кого-то ехала крыша, и ребята совершали противозаконные поступки, а кто-то пытался покончить жизнь самоубийством.
Алексея считали одним из самых жестких сержантов на той войне. Его коллеги до сих пор вспоминают, с каким равнодушием он расстреливал людей, как уверенно шел на противника, как оставался в заложниках у чеченских боевиков.
— Мне только однажды стало не по себе, — рассказывает Климов. — Девятого марта мы подходили к блокпосту перед Месхетюрт. Подъезжаем, смотрим, а блокпоста-то нет. И сорока двух человек нет. И двух БМП нет. Такой коматоз наступил! Начальник разведки кричит: “Занять оборону, там могут быть развязки, уходим”. Мы запрыгиваем на БМП, на месте разворачиваемся... Еле ушли. По идее, мы должны быть трупами. Там все заминировано было.
Алексей Климов никому из родных не сообщил, что поехал в район боевых действий. Матери еженедельно отправлял письма примерно такого содержания: “Привет из мест, где нет невест/ И жизнь проходит, как в тумане/ Где парни ходят строевой/ И топчут юность сапогами. Привет вам из солнечной чеченской республики. У меня все хорошо. Стоим рядом с древним священным городом Шали, поэтому здесь не стреляют”. К письму прилагалась фотография, где Алексей загорает на танке.
...Вернувшись в Калугу, Климов вместе с друзьями создал первую в стране общественную организацию ветеранов чеченской войны. Выбили офис — маленький деревянный полуразрушенный домик. 5 января 2000 года офис взорвали. Местная прокуратура не стала заводить уголовное дело. Всю вину свалили на Климова. Мол, он это специально подстроил, чтобы лишние льготы у государства выбить.
“Добро пожаловать в ад”
Мы проговорили с Алексеем больше четырех часов. Климов показал мне фотографии, отснятые в Чечне. На многих снимках — окровавленные тела боевиков. “Хороший чеченец — мертвый чеченец” — вырвалось у Алексея.
А еще он дал мне документальные пленки, отснятые в 1996 году во время боевых действий в Чечне. Когда я смотрела эти кадры, непроизвольно забывала, что все увиденное происходило на самом деле. Развалины Грозного, надписи на стенах “Духам смерть”, “Добро пожаловать в ад”, “Рыжие псы — вон с нашей земли!”, взрывы снарядов, десятки окровавленных тел — все это больше походило на хорошо отрежиссированное, очень страшное кино.
02.03.1996 г.
Русские солдаты подъехали на БТР к лесу. Привезли деревянный крест.
— Здесь будем копать, — сказал кто-то из них.
Через 15 минут на ровном месте появился небольшой холмик. На нем устанавливают могильный крест. Надгробный камень заменила обыкновенная ржавая раковина. На ней краской написаны имена погибших.
— Простимся с пацанами... — вздохнул кто-то из ребят.
Они подняли автоматы и выпустили несколько выстрелов в воздух.
08.03.1996 г.
Штаб российских военнослужащих. За столом — командир части, несколько солдат. Здесь же местные жители. Среди них много женщин, детей.
— Никакой дружбы между нами не будет! Никогда мы не пойдем ни на какие компромиссы, — плачет одна из женщин.
Около палатки стоят несколько БТРов. На выжженном солнцем поле сидит седой старик в овечьей шапке. Он смотрит в сторону российской оружейной техники и молится.
— Местные жители к нам относились по-разному, конечно, в большинстве своем настороженно. За что им нас любить? Ведь многие чеченские дети видели, как расстреливали их отцов, — комментирует Климов. — Я помню случай, когда мы шли на выручку к ребятам в одно село. Наши тогда попали в окружение. Так мирное население перегородило нам дорогу. “Мы должны отомстить”, — кричали они. Мы не могли давить женщин и стариков. Пытались как-то договориться. Ни в какую. А потом в меня полетел камень. Я схватился за автомат. Рядом стоял ребенок и искал новый булыжник...
30.04.1996 г.
— Вам говорят сдавать оружие, так сдавайте, — кричит мужчина в камуфляже на трех чеченцев в гражданской одежде.
— Мы вам что, завод, чтобы сдавать оружие? — возмущаются те.
— Мы уже трое суток разговариваем ни о чем, — отвечает российский командир. — Чеченская республика уже все поняла, в Шали понимать не хотят... У меня сегодня день рождения. Ко мне специально жена, дочь приехали. Я не хочу больше воевать, мне надоело! Вы нас не слушаете, а когда по Шали ваши нанесли удар точечным оружием, кто вам крыши ремонтировал, дома восстанавливал?
— Моя жизнь разделилась на две части — до войны и после, — подытожил Алексей Климов нашу беседу. — Вообще, от войны у меня остались положительные воспоминания. Последний раз я был в Чечне в мае этого года. На попутках добирался. Только там я нахожу то, что не могу найти на гражданке. На войне я отдыхаю. Там чистый горный воздух, другие люди, совсем иное общение...
Первая чеченская война оказалась более разрушительной, нежели вторая. Она морально сильно подавляла людей. Неразбериха и бездарное командование приводило к тому, что солдаты по нескольку дней оставались без воды и продовольствия, а иногда их вовсе бросали на произвол судьбы. В обществе первая чеченская кампания была крайне непопулярна. У военнослужащих складывалось впечатление, что родина от них отвернулась и все жертвы напрасны. Сейчас ситуация изменилась. Солдаты чувствуют поддержку командиров, поддержку страны. Очевидно, что среди ветеранов второй чеченской войны будет меньше людей, пораженных “чеченским синдромом”.
— Знаешь, я еще хотел одну вещь сказать, — уже на пороге своей квартиры вспомнил Алексей. — Вот все кругом говорят, что есть “афганский синдром”, есть “чеченский”, так ты не верь. Есть “гражданский синдром”, ребята здесь ломаются, а не там. Когда ты идешь устраиваться на работу, тебя вроде берут, но взгляд спотыкается на строчке “участник боевых действий”. Да, я убивал людей, чтобы самому остаться в живых. Стрелять в человека тяжело, но там нет времени на раздумья. А еще... война, как лакмусовая бумажка, там все твои отрицательные качества проявляются гораздо быстрее, чем на гражданке...
А мне, правда, в Чечню надо вернуться. Должок у меня там остался...
