В двухэтажных «Красных палатах» (искусствоведы полагают, что они были трехэтажными) с длинным рядом зарешеченных окон жил боярин Юшков, потом стольник Головин. От него в царствование Петра владение перешло к его зятю, генерал-адмиралу Михаилу Голицыну-младшему. Здесь, по-видимому, родился будущий вице-канцлер Екатерины II Александр Голицын. Этой фамилии Москва обязана Голицынской «больницей для бедных», открывшейся в 1802 году, всем известной москвичам Первой градской, Первой городской клинической больницей.
В трехэтажных «Белых палатах» с проездными воротами в стиле московского барокко жил в XVII веке князь Прозоровский, управлявший Оружейным приказом.
Напротив этих уникумов сохранилась малая по сравнению с ними побеленная палата того же времени без претензий на стиль. В известной книге «Москва в кольце Садовых», изданной в 1991 году, краевед Юрий Федосюк пишет: «Давно уже реставрирован стоящий в начале Чертольского переулка причудливый боярский терем XVII века». Это, конечно, явное преувеличение — по сравнению с генеральскими и княжескими чертогами это никакой не «боярский терем», а небольшой каменный дом с наружной лестницей, ведущей на второй этаж. Рядом с ним в средневековой Москве находился «убогий дом», служивший моргом. Принадлежала палата сломанной перед войной церкви Спаса Нерукотворного, что на Убогих домах, где отпевали подобранных на улицах покойников, умерших или убитых без покаяния. Храм в 1696 году построила несчастная молодая вдова — царица Марфа в память о муже царе Федоре Алексеевиче, которого оплакала спустя 71 день после свадьбы.
В таком доме, конечно, бояре, самые знатные и богатые люди в Москве, с родней и слугами не поместились бы. Занимали ее скорее всего служители церкви Спаса или «убогого дома», не более того. А в 1924 году в каменной палате получил отдельную квартиру выдающийся искусствовед Владимир Згура. (О нем в «МК» шла речь в предыдущем «хождении».) Думаю, он радовался, что поселился в единственном в своем роде старинном доме.
В «Размышлениях у портрета В.В.Згуры» почетный член возрожденного в России «Общества изучения русской усадьбы» Меленевская назвала эти палаты «Башней Згуры». В ней три года проходили заседания очарованных усадебной культурой вчерашних выпускников Московского университета и убеленных сединой мужей науки, не утративших дух молодости. Все члены общества учились в аспирантуре, служили в гуманитарных институтах, музеях, преподавали, публиковали статьи и книги.
После гибели Згуры председателем Общества изучения русской усадьбы избрали его лучшего друга Алексея Греча. Их имена на обложке книги «Усадьбы Подмосковья».
Згура защитил диссертацию об архитектуре Василия Баженова. Греч — о русской живописи XVIII века и художнике Антропове, одном из первых русских живописцев, творившем светские портреты. Обоих оставили на кафедре Московского университета, где они преподавали. О Згуре и Грече в наши дни пишут, что они «принадлежали к узкому кругу блестящих историков искусства, уникальность, красота и мощь таланта которых начала раскрываться в 1920-е годы». То были годы, когда советская власть хотела выглядеть хранительницей истории и культуры, доставшейся ей после социальной революции, В Москве основали Государственную академию художественных наук — ГАХН. Подобное Обществу изучения русской усадьбы общество «Старая Москва» объединяло многих художников, архитекторов, искусствоведов. Они издавали журналы, сборники, путеводители.
В те годы церкви и монастыри закрывали, но не разрушали до основания, Новодевичий, Донской, Страстной, Симонов монастыри служили музеями. На Арбате открылся «Музей сороковых домов», в Нескучном саду, во дворце генерал-губернатора, — Музей мебели. В музейные комплексы превратили многие усадьбы Московской губернии. Возникли первые мемориальные музеи — Льва Толстого, Достоевского, Скрябина…
Власть ожесточилась в 1929 году, названном Сталиным «годом великого перелома», прошедшем «под знаком решительного наступления социализма на капиталистические элементы города и деревни». Оно сопровождалось уничтожением сотен церквей и монастырей. Рухнула стометровая колокольня Симонова монастыря, взорвали храм Христа…
Разогнали оба общества — и ревнителей Москвы, и любителей усадеб. Алексея Греча, сотрудника ГАХН, секретаря кабинета революционного искусства Запада, «вычистили» по 3-й категории» и как «чуждого элемента» понизили в должности. Его же «научного сотрудника по 1-му разряду» уволили из РАНИОН — Российской ассоциации научно-исследовательских институтов общественных наук. Это побудило искать счастья за пределами СССР. При попытке перейти границу с Латвией Греча и его жену арестовали. Обвинили не только за нелегальный переход границы, но и по зловещей 58-й статье, пункт 2, заставив на допросах признаться в участии в контрреволюционной монархической организации. Вместо ГАХН и РАНИОН Греч попал в СЛОН — Соловецкий лагерь особого назначения. Там инвалиду III категории, больному туберкулезом, а эта зараза считалась «наследием царизма» и чтилась советской медициной, дали работу в лагерной библиотеке, что позволило заключенному написать «Венок усадеб».
Отбывал срок на Соловках Греч с филологом, будущим академиком Дмитрием Лихачевым и фольклористом О.В.Волковым, который в своих воспоминаниях утверждал: «Все филологи считали, что своим водворением на остров они обязаны Юрию Александровичу Самарину, сотруднику их института, исправно несшему службу осведомителя». И еще: «Впоследствии Греч рассказывал подробности очных ставок, на которых Самарин уличал своих сослуживцев в контрреволюционных замыслах». Хорошо помню в старом здании МГУ на Моховой увлекательные лекции по западноевропейской литературе профессора филологического факультета Самарина. Не поддававшиеся записи завораживающие монологи эрудита и златоуста непременно заканчивались под аплодисменты студентов.
Через пять лет Греч вышел на свободу, получив право жить в Твери, преподавать немецкий и английский языки. Как писала Марина Меленевская, видевшая его тогда в Москве, «он выглядел стариком и обреченно сказал: «Жизнь моя кончена. Теперь уже все равно, где и что будет». Рок настиг в Твери. Там его второй раз арестовали, пытали и признали «активным участником германской шпионской организации, систематически занимавшимся фашистской пропагандой». Расстреляли второго председателя Общества русской усадьбы в 1938 году.
Третьего председателя общества, Александра Григорьева, служившего в Московском областном бюро краеведения, расстреляли за участие в «контрреволюционной национал-фашистской организации, ведущей борьбу с советской властью под лозунгом возрождения русского национализма и ставящей конечной целью реставрацию дореволюционного строя в России». Такое обвинение шансов на жизнь не оставляло.
Лекцию «Искусство в русской усадьбе» смог прочесть в Историческом музее директор Оружейной палаты Дмитрий Дмитриевич Иванов. Я убежден, памятник ему должен встречать каждого посетителя на Красной площади перед Средними торговыми рядами, будущим зданием Оружейной палаты, которую он спасал ценой своей жизни.
Он родился в имении матери, заполненном фамильными реликвиями: картинами, фарфором, бронзой, мебелью. Окончил с серебряной медалью Пятую гимназию в Москве, юридический факультет Московского университета. Успел до революции 1917 года сделать блестящую карьеру, вершиной которой были должности директора департамента Министерства юстиции и товарища обер-прокурора правительствующего Сената.
Рискуя жизнью, не эмигрировал. По поручению музейного отдела Наркомпроса спасал библиотеки, коллекции картин, рукописей, монет, вывозил бесценные сокровища из опустевших усадеб в Москву. Когда в Кремле вскрыли сундуки с бриллиантами Алмазной комнаты Зимнего дворца, эвакуированными из Петрограда в Москву, Иванов доказывал везде, где только мог, что они «должны быть сохранены в государственном русском достоянии, описаны, изданы и всенародно выставлены для всеобщего обозрения и изучения, как это сделано с коронными драгоценностями во Франции и Англии». Хоть и с потерями, но эти «коронные драгоценности» императоров России можно увидеть в Кремле на выставке Алмазного фонда.
Директором Оружейной палаты Дмитрий Иванов стал, когда она принимала «потоки ценностей» из национализированных усадеб, частных собраний и храмов, опустошенных в 1922 году под предлогом помощи голодающим. Он лично описал 8465 экспонатов, спасая от «обезличивания, переплавки и распродажи». Когда после «года великого перелома» ему не удалось противостоять распродаже национального достояния, Дмитрий Дмитриевич 12 января 1930 года бросился под колеса поезда. На следующий день в Кремль явились люди с мандатом, дававшим право производить изъятия «для нужд «Антиквариата», добывавшего валюту таким путем. Преступление совершала «Особая ударная бригада».
Под «красное колесо» попал каждый пятый член Общества изучения русской усадьбы, восемь несчастных были расстреляны или погибли в тюрьме. Среди них оказался князь Дмитрий Иванович Шаховской, самый пожилой среди всех репрессированных, родившийся в 1861 году, когда пало крепостное право. Его фамилия произошла в XV веке от ярославского князя по прозвищу Шах, состоявшего в родстве в 17-м колене с князем Рюриком. Князья Шаховские занимали высшие должности в Российской империи: один из них управлял Малороссией, другой — петербургской полицией, назначался обер-прокурором Священного Синода. Шаховские служили губернаторами, командовали гвардейскими полками, избирались депутатами в Государственную думу. Но князь Дмитрий Шаховской гордился больше всего родством со своим дедом, декабристом Федором Шаховским, осужденным «на вечное поселение с лишением чинов и званий», и с философом Петром Чаадаевым, которому приходился внучатым племянником.
В истории России этот князь известен тем, что был одним из организаторов партии кадетов, членом ее ЦК, вдохновителем Февральской революции и министром Временного правительства. Пять лет пытался бороться с большевиками в рядах подпольных «Союза возрождения» и «Тактического центра», разгромленных Лубянкой, первый раз его арестовавшей в 1920 году. Выйдя из тюрьмы по амнистии, князь порвал с политикой и всецело занялся историей усадеб декабристов и наследием Чаадаева, чему советская власть не препятствовала. Большевики чтили его за «Философическое письмо», опубликованное в журнале «Телескоп». Оно вызвало гнев императора Николая I. Журнал закрыли, автора официально объявили сумасшедшим, навсегда запретили публиковаться. Что не помешало ему свободно жить в Москве, дружить с выдающимися современниками, включая Пушкина, посещать литературные салоны, развивать свои мысли, никого не оставлявшие равнодушными. Писать в стол.
Князю Шаховскому принадлежит честь быть первооткрывателем около 150 сочинений, писем Чаадаева и войти в историю литературы публикатором пяти неизвестных «Философических писем». Этому жанру Шаховской и сам был привержен. Как сказано в «Московской энциклопедии», «своими соображениями он делился в письмах к Вернадскому и Гревсу». Первого из них представлять не надо, именем создателя учения о биосфере и ноосфере названы в Москве станция метро и проспект, присуждаются Российской академией наук премия и золотая медаль его имени. Друга академика с молодых лет, Ивана Гревса, чтят как основателя экскурсионного и семинарского метода обучения в университетах, знатока Древнего Рима и средневековой Италии. Неудивительно, что они были адресатами князя Шаховского.
Но в то же время за семь лет Дмитрий Иванович отправил 75 писем мало кому известной Марине Меленевской, выбрав красивую и умную, артистичную девушку в «качестве чуткого адресата». В «Московской правде», где я служил с ней много лет спустя, она заведовала отделом писем, которые во множестве ежедневно доставляла почта. Каждое письмо она сама, никому не передоверяя, прочитывала и отправляла с просьбой «принять меры» в инстанции или сотрудникам редакции. На каждое письмо требовалось непременно ответить, за исключением доносов и анонимок, поносивших советскую власть. За таковыми являлся офицер фельдсвязи, поскольку ими профессионально интересовались в МГК партии на Старой площади и КГБ на площади Дзержинского.
С Лубянкой у нашей заведующей сложились особые отношения, о которых она, несмотря на ниспровержение памятников Сталину и «культа личности», никому не говорила. Дело в том, что большевики расстреляли Юлиана Марьяновича Меленевского, дворянина римско-католического вероисповедания, социал-демократа, одного из вожаков Союза освобождения Украины.
Прежде чем жить под партийной кличкой Басок, данной за красивый голос, в письме Ленину «крепко жать руку», передавая «лучший привет Надежде Константиновне», Юлиан учился на юридическом факультете Петербургского университета. За революционера против воли родителей вышла замуж студентка Петербургского женского медицинского института Зинаида Грушецкая. Царская власть сослала его в Сибирь. Оттуда, бросив жену и дочь, бежал он с паспортом умершего брата за границу. В Лондоне, не разведясь с Зинаидой, вторично женился, стал отцом двух сыновей. С семьей вернулся в СССР спустя двадцать лет.
В 1937 году его арестовала власть, которой он поспособствовал в молодости. В последнем слове Юлиан Меленевский сказал: «Я не дворянин, не помещик, не землевладелец. Землю получил в наследство, продал ее и все вырученные деньги отдал на дело революции в России». Судили бывшего революционера за «шпионаж», «терроризм» и расстреляли. О чем дочь никому в редакции не говорила и не писала. Я вообще думал, что она писать не может. Но ошибался, могла. Об этом и о чем еще поведал 70-летний философ двадцатилетней девушке — в следующем «хождении».
