По-видимому, при советской власти строения от 3-го Знаменского переулка, ныне 3-го Колобовского, подверглись перенумерации, и сегодня крайний дом бульвара значится под номером 23. С другой стороны квартала, на стыке с этим переулком, двухэтажный особняк перед лужайкой сохранил прежний номер 19 и увешан в наши годы тремя мемориальными досками.
Появился этот дом давно, раньше других на бульваре, до того, как все лужайки и сады во второй половине XIX века заполнялись доходными домами. Одна доска посвящена первому владельцу усадьбы, некоему мануфактуристу Стрельцову. Как усадьба выглядела при нем, можно лишь догадываться. По данным, приведенным Петром Сытиным в книге «Из истории московских улиц», на земле трех современных Колобовских-Знаменских переулков простиралась «Стрелецкая слобода, в которой в 1631–1632 годах насчитывалось 508 дворов, деревянных и очень маленьких, приказа полковника Колобова». Мануфактурист поселился здесь в XVIII веке, когда стрелецкое войско Петр Первый упразднил, заменив регулярной армией.
После пожара 1812 года, очевидно, здесь появился усадебный дом в стиле ампир, с тех пор неоднократно перестраивавшийся. Три хорошо видимые входные арки на фасаде, заделанные кирпичом, превратились в три окна первого этажа.
Главное событие, случившееся в усадьбе, произошло 3 января по старому стилю, 15 января по новому стилю 1850 года. Тогда в семье полковника, ставшего генерал-лейтенантом артиллерии, Корвин-Круковского родилась дочь, крещенная в стоящей поблизости от дома Знаменской церкви за Петровскими воротами.
В метрической книге Московской духовной консистории появилась запись: «3 января родилась, 17-го крещена София, родители ее артиллерии полковник Василий Васильевич, сын Круковской, и законная жена его Елизавета Федоровна, муж православного происхождения, а жена лютеранского».
Родители желали сына, а на свет появилась вторая дочь, чему они не радовались. Дочь это чувствовала. «Во мне рано развилось убеждение, что я нелюбимая, — и это отразилось на моем характере. У меня все более и более развивались дикость и сосредоточенность». Будучи артиллеристом, отец любил математику, и ему нравилось, что малая дочь с увлечением занимается арифметикой с домашним учителем. Но видеть ее математиком не хотел. Вопреки отцу она стала первой в мире женщиной — профессором математики, первой женщиной, избранной членом Санкт-Петербургской академии наук, известной под фамилией мужа — Софьей Ковалевской.
Первой родилась в семье дочь Анна. Она получила домашнее образование, знала несколько европейских языков и выглядела девушкой, наполненной «возвышенными идеалами». Втайне от родителей писала прозу, скрывать свое влечение приходилось от отца, в глазах которого «женщина-писательница выглядела олицетворением всякой мерзости».
Отправленная из Москвы в Петербург повесть Анны попала на глаза Федора Достоевского, между ним и автором завязалась тайная переписка, а на страницах журнала «Эпоха» появились в 1864 году одна за другой две повести, давшие повод редактору поддержать двадцатилетнего автора словами: «Вы поэт, это уже много стоит. А если при этом талант и взгляд, то нельзя пренебрегать собою». Спустя год Достоевский в Петербурге увидел Анну и стал частым гостем в доме ее родителей. Отец не обрадовался знакомству дочери с «журналистом и бывшим каторжником». Видеться с ним разрешил в присутствии матери. Федор Михайлович влюбился в Анну, сделал ей предложение и получил отказ. В писателя влюбилась младшая сестра Анны, Софья, втайне от родителей писавшая стихи.
Как считают литературоведы, в романе «Идиот» черты Анны воплотились в образе Аглаи Епанчиной, черты ее матери — в Лизавете Прокофьевне. В романе «Подросток» Анну узнают в образе Акмаковой, а в «Братьях Карамазовых» — в лице Катерины Ивановны.
До конца жизни Достоевский считал Анну одной из лучших женщин, встреченных им в жизни, девушкой «высоких нравственных качеств». Но пришел к выводу: «Навряд ли… наш брак мог бы быть счастливым». Потому что «ее убеждения диаметрально противоположны моим, и уступить она их не может, слишком она прямолинейна».
Анна вопреки воле отца уехала в Париж. Вместо естествознания увлеклась политикой и лишилась денежной помощи. Она, зная французский, поступила наборщицей в типографию, и таким образом дочь генерала вступила в ряды рабочего класса Франции накануне пролетарской революции 1871 года.
«Прямолинейность» привела Анну в круг членов I Коммунистического интернационала, а в дни Парижской коммуны — в ряды вооруженных коммунаров. Она помогала создать газету
La Sociale, призывавшую к борьбе с буржуазией, выходившую в Париже до конца восстания. Являлась секретарем Комитета бдительности 18-го округа — прообразом нашей Всероссийской чрезвычайной комиссии, занималась делами, за которые после расстрела коммунаров ей грозила каторга в Новой Каледонии, а ее мужу, французскому журналисту Жаклару, — сметная казнь. Они упоминаются в переписке Маркса и Энгельса. Им удалось уехать в Швейцарию, а потом с годовалым сыном вернуться в Петербург. Но Жаклару полиция предписала срочно покинуть пределы империи. Анна последовала за ним в Париж и там вскоре умерла после тяжелой болезни и операции в 44 года.
В 41 год неожиданно для всех на вершине славы в мире науки скончалась ее младшая сестра, увенчанная наградами академий Парижа и Стокгольма, профессор университета в Швеции, которую вынудили покинуть родину.
Семнадцать лет после рождения в Москве Софья прожила в усадьбе на Петровском бульваре. О себе сказала: «Я получила в наследство страсть к науке от предка — венгерского короля Матвея Корвина; любовь к математике, музыке и поэзии — от деда матери с отцовской стороны, астронома Шуберта; вечную любовь к свободе — от Польши; от цыганки прабабки — любовь к бродяжничеству и неумение подчиняться принятым обычаям; остальное — от России».
Ее мать, Елизавета Шуберт, внучка астронома, члена Санкт-Петербургской академии и дочь географа и геодезиста — почетного члена этой академии. Она блестяще играла на фортепиано, знала четыре европейских языка, слыла светской красавицей и благоденствовала в положении жены богатого помещика, командира Московского артиллерийского дивизиона и арсенала. Зимой семья жила в Москве. Летом переезжала в имение в Витебской губернии. Дочь не хотела, как мать, быть только женой, главой семьи, хозяйкой усадьбы и имения. О себе она сказала в стихах:
Если ты в жизни, хотя на мгновенье,
Истину в сердце своем ощутил,
Если луч правды сквозь мрак и сомненье
Ярким сияньем твой путь озарил:
Что бы в решенье своем неизменном
Рок ни назначил тебе впереди,
Память об этом мгновенье священном
Вечно храни, как святыню, в груди.
Во все университеты и институты Российской империи женщин не принимали. Без согласия отца или мужа уехать за границу, чтобы получить там высшее образование, женщина не могла. Поэтому Софья в 18 лет заключила фиктивный брак с Владимиром Ковалевским, решившим «освободить ее от семейной деспотии». Год спустя с ним и сестрой уехала в Европу, слушала лекции в Вене, Гейдельберге, Берлине. Она побывала в Лондоне. А в апреле-мае 1871 года с сестрой Анной оказалась в столице Франции в дни Парижской коммуны. Там помогала раненым в госпитале, а старшая сестра была на баррикадах.
После расстрела коммунаров вернулась к занятиям. Четыре года училась в Гейдельберге и Берлине. И добилась того, о чем мечтала: в 24 года ей присудили степень доктора философии «с самой высшей похвалой». Но и после этого в Петербурге и в Москве не нашлось ей места в университете и на высших женских курсах.
Спустя четыре года после фиктивного брака Софья сблизилась с влюбленным в нее мужем, родила дочь, не познав счастья в семейной жизни. Притом что муж ее был человеком замечательным, она называла его «добрым братом», «славным другом». Не сразу нашел Владимир Ковалевский место в жизни. Юриспруденцию учил в Петербурге и Лондоне, там подружился с Герценом и давал уроки его детям. Уехал в Польшу в дни восстания и воевал на стороне поляков. В Петербурге три года переводил и издавал классические труды по естествознанию. Русские люди от него получили три тома «Иллюстрированной жизни животных» Брэма.
Бросив это занятие, отправился корреспондентом «Санкт-Петербургских ведомостей» на австро-прусскую войну. Увлекся фигурой Гарибальди и даже, как пишут биографы, «состоял при его штабе». Все это он успел совершить к 26 годам, когда встретился с Софьей, вступил в фиктивный брак и оказался с ней в Европе. Только тогда занялся основательно изучением геологии и палеонтологии. На два года раньше жены стал доктором философии Йенского университета, защитил диссертацию магистра по геологии и минералогии.
Всего за десть лет в науке муж Софьи стал основоположником эволюционной палеонтологии. Один из открытых им законов носит имя Ковалевского. Московский университет избрал ученого доцентом кафедры геологии. В том же, 1880 году Ковалевский получил место директора «Общества русских масел Рагозина и Ко», ставшее для него роковым. Коммерция лишила семью наследственных денег жены, запутала в долгах. Чтобы не предстать перед грозившим ему судом, несчастный поселился в меблированных комнатах «Наблус», в нынешнем Дмитровском переулке у Петровки, и покончил с собой в сорок лет.
Софья Ковалевская с дочерью вернулась в Швецию. Там она жила постоянно, читала лекции на шведском языке, публиковала статьи по математике и механике, принесшие ей славу и награды. Ее утвердили пожизненно профессором высшей школы университета, удостоили премии Шведской академии наук и Французской академии.
Софья дважды встречалась с президентом Санкт-Петербургской академии наук великим князем Константином Романовым, завтракала с ним и его женой. Президент желал, чтобы она вернулась в Россию, но, когда Ковалевская напрямую сказала, что хотела бы вернуться на родину и заседать в академии как избранный член-корреспондент физико-математического отделения, в ответ услышала, что это «не в обычаях академии». Этот обычай русские академики нарушили в конце ее жизни.
Софья Ковалевская испытала запоздалое женское счастье, влюбилась в 38 лет в однофамильца покойного мужа, юриста и социолога Максима Ковалевского. Но длилось счастье недолго. Роман развивался на Ривьере. После путешествия они расстались.
«Моя слава, — писала она, — лишила меня женского счастья… Почему меня никто не может полюбить? Я могла бы больше дать любимому человеку, чем многие женщины, почему же любят самых незначительных, и только меня никто не любит?»
Софья сочиняла о своей любви роман, но не успела дописать его до конца. «Отрывок из романа, происходящего на Ривьере» появился, когда ее не стало. Зимой 1891 года по дороге в Стокгольм она узнала, что на ее пути в Дании вспыхнула эпидемия холеры. В объезд отправилась в открытом экипаже, вернулась домой заболевшей и умерла от воспаления легких.
Когда Софья уставала от абстракций математики, то обращалась к литературе. Она публиковала рецензии в газете, очерки в толстых журналах. Ей и сестре Анне посвящены статьи в многотомном биографическом словаре «Русские писатели. 1800–1917». Софья сочинила в соавторстве со шведской писательницей драму «Борьба за счастье», шедшую в театре Корша в Москве. Оставила незавершенную повесть «Нигилистка». Прототипом главного героя послужил Чернышевский, отбывавший каторгу в Сибири. Сюжет связан с известным в истории «процессом 1930-х» над бунтарями, «ходившими в народ», и с историей Веры Гончаровой, племянницы жены Пушкина, вступившей в брак с сидевшим в тюрьме народовольцем, чтобы облегчить его участь.
Софья Ковалевская тяготела душой к революционерам-демократам. В положении профессора и лауреата дочь русского генерала оказалась участницей первого конгресса II Интернационала. Одна из глав ее мемуаров посвящалась «воспоминаниям из времен польского восстания», где сочувствие выражалось полякам.
Мемориальная доска на фасаде особняка в честь Софьи Ковалевской появилась по случаю 150-летия со дня рождения в 2001 году. Раньше на пятнадцать лет установили на этом фасаде доску со словами: «В этом доме с 1928 года по 1937 год жил известный болгарский революционер-интернационалист Роман Аврамов».
В списке расстрелянных москвичей в предвоенные годы на Петровском бульваре его нет. Есть 19 погибших в семи домах. Картина, подобная той, что мы видели на других бульварах. Она опровергает модные с недавних пор теории, оправдывающие массовые убийства необходимостью смены разложившейся за 20 лет советской власти номенклатуры. В списке расстрелянных жильцов бульвара значится единственный секретарь райкома, которого можно отнести к номенклатуре. Но всех других за что лишили жизни?
Кому в Кремле и на Старой площади, где принимались решения, мешал токарь 1-го ГПЗ — Государственного подшипникового завода Василий Александрович Заболоцкий, беспартийный поляк. Разве только за то, что поляк? Погиб «находившийся в резерве» бывший директор гастронома №1, Елисеевского магазина, Абрам Герасимович Вишницер. Расстрелян Каллистрат Гигоевич Гогуа, «грузин, беспартийный без определенных занятий». Заодно с ними убили члена ВЛКСМ, студента Московского института стали Евгения Юрьевича Глике, 22 лет.
Как можно явный геноцид называть «политической реформой», как это делает доктор исторических наук Юрий Жуков? Другой апологет вождя Александр Проханов заявляет, что Сталин «сохранял тех, кто готов был сражаться за грядущее великое космическое будущее». Хотя всем известно, что Сергей Королев и Валентин Глушко, корифеи космонавтики, оказались в лагерях, а их начальников, руководство Реактивного института, расстреляли. Этой бойне людей никогда не будет оправдания, как бы ни старались услужливые доктора исторических наук и ярые публицисты.
Пишу и думаю: сколько еще надо времени, чтобы в Москве установили памятник всем невинно погибшим и загнанным в лагеря?
