Конечно, хорошо, что в далеком сибирском селе, в Киренске и Иркутске помнят и чтят замечательного человека. В Москве, где карьеру завершил 1-м заместителем начальника Главного штаба Военно-морских сил, его похоронили на Новодевичьем кладбище.
Но Владимир Николаевич Алексеев заслужил право на то, чтобы и на доме на Сретенском бульваре, 6, где он жил, пока не ушел в море, появилась мемориальная доска и улица в Москве с именем отважного моряка. На его кителе под «Золотой Звездой» героя крепились 5 орденов Боевого Красного знамени. Редчайший случай среди награжденных в Отечественной войне. Эти ордена присуждали за подвиги в боях. А всего адмирал с тремя звездами на погонах заслужил, не считая медалей, 15 орденов СССР, России и 4 иностранных государств, где выполнял задания, не освещавшиеся в прессе.
Его отец был расстрелян карателями в дни революции 1905 года. Сын революционера в те же годы, не видя никогда моря ни в Сибири, ни в Москве, решил непременно служить во флоте. В школьные каникулы матросом на разных парусно-моторных судах и пароходах ходил в Черном море. После морского училища год плавал на Балтийском море 3-м помощником капитана на торговом флоте.
Диплом штурмана дал ему право служить в Военно-морском флоте. Служил с радостью на Балтике и в Тихом океане на подводных лодках и торпедных катерах, служил не за страх, а за совесть. Казалось, что как отца в 1937–1938 году, судьба его сохранит. Но и ему тюрьмы избежать не удалось. Как принято было в Советском Союзе писать биографии тех, кто избежал расстрела и лагеря: «По ложному доносу он был арестован» в августе 1938 года и освобожден в январе 1939 года». Вины за ним не нашли, разве что претило родство с отцом, «старым большевиком», от которых расчищали коридоры власти для молодых и покладистых.
Флагманскому штурману бригады торпедных катеров Владимиру Алексееву тогда повезло, что в НКВД сменилась власть и на смену извергу наркому Ежову пришел земляк Сталина Лаврентий Берия. Они прекратили чудовищный террор и выпустили из застенков десятки тысяч заключенных на свободу, сняв с них все обвинения. Спустя полгода после ареста 28-летний моряк вышел на торпедном катере в Тихий океан.
Когда в дни Отечественной войны шли морские сражения на Балтике, штурман Алексеев служил на Тихоокеанском флоте и учился в Военно-морской академии. В бой вступил во главе дивизиона торпедных кораблей Северного флота. За год потопил 17 кораблей. Его звездный час наступил в ночь на 14 октября 1944 года, когда впервые в истории советского военно-морского флота дивизион вышел в море с радиолокатором. Во мраке ночи моряки увидели на экране германский конвой. Три транспорта сопровождали пять военных кораблей и дюжина катеров, прикрывая суда со стороны моря. Но Алексеев дерзко провел торпедные катера между берегом и конвоем, где их не ожидали. Пошел на опасное сближение и атаковал в упор с расстояния всего 300–350 метров. Два транспорта пошли на дно, третий сильно повредил. За тот подвиг Владимиру Алексееву присвоили звание Героя Советского Союза и вручили в Кремле орден Ленина и «Золотую Звезду».
Золотую медаль лауреата Государственной премии адмирал получил много лет спустя за фундаментальный труд в двух томах «Глобус океанов», познанных им не по глобусу.
Нет на фасаде дома на Сретенском бульваре, 6, доски с именем адмирала Алексеева. Есть давно установленная по случаю посещения Главного артиллерийского управления Леиным и Максимом Горьким. (После переезда в Москву правительства дом «России» заняли разные учреждения, переехавшие из Петрограда.) Этот эпизод, возможно, канул бы в Лету, если бы Максим Горький не описал его детально в очерке, написанном после смерти Ленина.
«Я предложил ему съездить в Главное артиллерийское управление посмотреть изобретенный одним большевиком, бывшим артиллеристом, аппарат, корректирующий стрельбу по аэропланам. «А что я в этом понимаю?» — спросил он, но — поехал. В сумрачной комнате вокруг стола, на котором стоял аппарат, собралось человек семь хмурых генералов, все седые, усатые старики, ученые люди. Среди них скромная штатская фигура Ленина как-то потерялась, стала незаметной. Изобретатель начал объяснять конструкцию аппарата. Ленин послушал его минуты две, три, одобрительно сказал «Гм-гм!» и начал спрашивать изобретателя так же свободно, как будто экзаменовал его по вопросам политики: «А как достигнута вами одновременно двойная работа механизма, устанавливающая точку прицела? И нельзя ли связать установку хоботов орудий автоматически с показаниями механизма?»
Спрашивал про объем поля поражения и еще о чем-то, изобретатель и генералы оживленно объясняли ему, а на другой день изобретатель рассказывал мне: «Я сообщил моим генералам, что придете вы с товарищем, но умолчал, кто товарищ. Они не узнали Ильича, да, вероятно, и не могли себе представить, что он явится без шума, без помпы, охраны. Спрашивают: это техник, профессор? Ленин? Страшно удивились — как? Не похоже! И — позвольте! — откуда он знает наши премудрости? Он ставил вопросы как человек технически сведущий! Мистификация! Кажется, так и не поверили, что у них был именно Ленин...»
А Ленин, по дороге из ГАУ, возбужденно похохатывал и говорил об изобретателе: «Ведь вот как можно ошибаться в оценке человека! Я знал, что это старый честный товарищ, но — из тех, что звезд с неба не хватают. А он как раз именно на это и оказался годен. Молодчина! Нет, генералы-то как окрысились на меня, когда я выразил сомнение в практической ценности аппарата! А я нарочно сделал это — хотелось знать, как именно они оценивают эту остроумную штуку».
Нашел пристанище в доме «России» образованный советской властью Литературный отдел, ведавший писателями, признавшими большевиков. В 1920 году этот отдел вошел в состав Главполитпросвета, образованного женой Ленина Надеждой Крупской, и переехал на Сретенский бульвар в здание «России», в просторную квартиру 50 в 6-м подъезде на 3-м этаже. Как вспоминал писатель Арон Эрлих: «То был довольно внушительный зал, обширное, но пустынное помещение, в глубине которого за единственным конторским столом, застеленным газетной бумагой, сидел пожилой человек в серой папахе и в теплом наброшенном на плечи пальто. Вот тогда-то, 1 октября 1921 года, оторвав дверную ручку, и появился на пороге Литературного отдела Михаил Афанасьевич Булгаков». Хочу то, о чем писал ранее, дополнить интересными подробностями.
В «Записках на манжетах» Булгаков описал свое первое впечатление, когда увидел воочию ЛИТО, о котором случайно узнал, и о том, что с ним случилось:
«ЛИТО? В Москве? Да, Максим Горький. «На дне». «Мать». Больше кому же? Ду-ду-ду... Разговаривают... А вдруг это Брюсов с Белым? Да я не туда попал! ЛИТО? Плетеный дачный стул. Пустой деревянный стол. Раскрытый шкаф. Маленький столик кверху ножками в углу. И два человека. Один высокий, очень молодой, в пенсне. Бросились в глаза его обмотки. Они были белые, в руках он держал потрескавшийся портфель и мешок. Другой, седоватый старик с живыми, чуть смеющимися глазами, был в папахе, солдатской шинели. На ней не было места без дыры, и карманы висели клочьями. Обмотки серые и лакированные, бальные туфли с бантами.
Историку литературы не забыть: в конце 21-го года литературой в республике занимались 3 человека: старик (драмы; он, конечно, оказался не Эмиль Золя, а незнакомый мне), молодой (помощник старика, тоже незнакомый — стихи) и я (ничего не писал). Историку же: в ЛИТО не было ни стульев, ни столов, ни чернил, ни лампочек, ни книг, ни писателей, ни читателей. Коротко: ничего не было».
Литературоведы нашли в Государственно архиве РСФСР отчет о работе ЛИТО в том году, когда в него попал Булгаков: «Реорганизационные изменения, дальность расстояния от НКП (Наркомпроса), отсутствие хороших канцелярских работников (вследствие отсутствия пайков), невозможность найти хороших администраторов-организаторов (по тем же причинам отсутствия пайков и мизерности содержания), финансовые затруднения в форме финансовой канцелярской волокиты, позорно-нищенские гонорары за литературные произведения и, наконец, отсутствие хотя бы минимальных соответствующих потребности писателя жилищных условий — вот те обстоятельства, какие тормозили, тормозят и будут тормозить работу ЛИТО».
Авторы безрадостного отчета констатировали, что никто не хотел писать книг, обреченных лежать в шкафах Литературного отдела, за «грошовое вознаграждение». Приглашенные для работы сотрудники, увидев, как обстояли в нем дела, «бегут от нас».
Булгакова не испугала увиденная картина, он не убежал, работал 2 месяца до того, как ЛИТО в конце ноября 1921 года ликвидировали. И за это время ему удалось решить квартирный вопрос, который испортил всех в Москве. Его с женой Татьяной без прописки грозили выселить из комнаты в доме на Садовом кольце, где жил приютивший Михаила муж сестры Булгакова. Сохранилось несколько вариантов описаний этой истории, о ней вспоминали первая жена писателя Татьяна Лаппа, машинистка, печатавшая роман «Белая гвардия», с ней он сочинял заявление. Подать бумагу хотел было в отпечатанном виде, но потом передумал и написал жалобу от руки. Татьяну и Михаила донимали горькие пьяницы из домоуправления, заменившие владельца дома, ставшего народной собственностью. От них хотели денег, которых не было. Председатель домоуправления в барашковой шапке грозил, что они «вылетят, как пробки».
Днем и ночью Булгаков горел желанием написать письмо Ленину. О чем мы знаем из «Записок на манжетах». «Ночью, черной и угольной, в холоде (отопление тоже сломалось) я заснул на дырявом диване и увидал во сне Ленина. Он сидел в кресле за письменным столом в круге света от лампы и смотрел на меня. Я же сидел на стуле
напротив него в своем полушубке и рассказывал про звезды на бульваре… и председателя.
— Я не пробка, нет, не пробка, Владимир Ильич.
Слезы обильно струились из моих глаз.
— Так... так... так... — отвечал Ленин.
Потом он звонил.
— Дать ему ордер на совместное жительство с его приятелем. Пусть сидит веки вечные в комнате и пишет там стихи про звезды и тому подобную чепуху. И позвать ко мне этого каналью в барашковой шапке. Я ему покажу совместное жительство.
Приводили председателя. Толстый председатель плакал и бормотал:
— Я больше не буду».
О том, что произошло наяву, Булгаков тоже написал.
«Все хохотали утром на службе, увидев лист, писанный ночью при восковых свечах.
— Вы не дойдете до него, голубчик, — сочувственно сказал мне заведующий.
— Ну так я дойду до Надежды Константиновны, — отвечал я в отчаянии, — мне теперь все равно…
И я дошел до нее.
В три часа дня я вошел в кабинет. На письменном столе стоял телефонный аппарат. Надежда Константиновна в вытертой какой-то меховой кацавейке вышла из-за стола и посмотрела на мой полушубок.
— Вы что хотите? — спросила она, разглядев в моих руках знаменитый лист.
— Я ничего не хочу на свете, кроме одного — совместного жительства. Меня хотят выгнать. У меня нет никаких надежд ни на кого, кроме председателя Совета народных комиссаров. Убедительно вас прошу передать ему это заявление.
И я вручил ей мой лист.
Она прочитала его.
— Нет, — сказала она, — такую штуку подавать председателю Совета народных комиссаров?
— Что же мне делать? — спросил я и уронил шапку.
Надежда Константиновна взяла мой лист и написала сбоку красными чернилами:
«Прошу дать ордер на совместное жительство».
И подписала: «Ульянова.
Точка».
Осенью 1921 года все в Москве, включая сотрудников домоуправлений, знали, кто такая Ульянова. И те, кто грозил выселить немедленно, вписали его и жену в домовую книгу для совместного проживания.
В дом на Сретенском бульваре, 6, в бывшие квартиры въехало еще одно учреждение, переведенное из Петрограда, чтобы быть ближе к правительству, органом которого стало. Передаваемые по всему миру телеграммы корреспондентов подписывались не их фамилиями, а пятью буквами РОСТА, что значило Российское телеграфное агентство. Оно стало мощным орудием агитации и пропаганды советской власти.
ЛИТО подчинялось РОСТА. Оно занимало поначалу опустевший торговый пассаж напротив Большого театра, потом переехало на Сретенский бульвар. История агентства продолжается до наших дней на Тверском бульваре. Во всем мире оно известно под аббревиатурой ТАСС.
РОСТА передавало декреты, принимаемые в Кремле, поток новостей о жизни в РСФСР и во всем мире, просеянный через сито государственной цензуры. Агентство являлось тогда не только самым оперативным средством связи, чьи аппараты выстукивали информацию день и ночь. Оно издавало газету, журналы, «Окна РОСТА». Так назывались сатирические плакаты с рисунками и стихотворениями с хлестким тексом. Этим делом с азартом занимался Владимир Маяковский и как художник, и как поэт. «Окнам РОСТА» дал он такую характеристику в 1921 году: «Это протокольная запись крупнейшего трехлетия революционной борьбы, переданная пятнами красок и звоном лозунгов. Это телеграфные вести, моментально переданные в плакат, это декреты, сейчас же распубликованные на частушки, это новая форма, выведенная непосредственно жизнью, это те плакаты, которые перед боем смотрели красноармейцы, идущие в атаку, идущие не с молитвой, а с распевом частушек».
Соседями ЛИТО и РОСТА оставались жильцы в уплотненных квартирах. О них рассказ впереди.
