Выбрали Сретенский бульвар для установки памятника Шухову в Москве еще и потому, что он жил в его окрестностях. Поселился здесь вынужденно. В Кривоколенном переулке (между Мясницкой и Телеграфным, бывшим Архангельским переулком) на доме 11/13 установлена мемориальная доска со словами: «Здесь в 1918–1934 гг. жил и работал инженер Владимир Григорьевич Шухов». Да, проектная контора здесь действительно находилась. Но жить в ее стенах домовладелец и дворянин стал вынужденно после того, как получил предписание советской власти о национализации собственного дома. В дневнике его есть такая запись: «Сентябрь, 11, 1918 г. Получил приказ выехать из дома к 20 сентября нового стиля. Переехал в контору 19 сентября».
Сокрушительный удар перенес, не эмигрировал с раной в душе: «Мы должны работать и работать независимо от политики, — утешал себя Шухов. — Башни, котлы и стропила нужны, и мы будем нужны», — записал Владимир Григорьевич в дневнике. Служил в ставшей государственной конторе так же самоотверженно, как в частной.
Где находился собственный дом конструктора? В справочно-адресной книге «Вся Москва» за 1917 год есть ответ. Цитирую, расшифровав принятые сокращения: «Шухов Владимир Григорьевич, потомственный дворянин. Инженер. Смоленский бульвар. 47. Телефон 85-55. Комиссаровское Техническое. Училище. Архитектор. Домовладелец».
Жила семья Шухова в особняке на углу Садового кольца и 1-го Неопалимовского переулка. В несохранившемся доме. Простоя инженер с мировым именем не знал никогда. Заказы поступали не только от нефтяников. Архитекторам пришлись по душе его прозрачные своды, купола; железнодорожники заказывали мосты; артиллеристам понадобились платформы для перевозки тяжелых орудий; теплотехникам — котлы; городам требовались водонапорные башни…
В построенном им в соавторстве с архитекторами Комиссаровском техническом училище в Москве (названо в честь мещанина Осипа Комиссарова, спасшего Александра II от пули студента Каракозова) Шухов преподавал. Как видно из справки, называл себя инженером и архитектором, потому что изобретал башни и своды невиданной формы, ставшие частью современной архитектуры. Впервые в мире русский инженер создал конструкцию, которую назвали «гиперболоидом инженера Шухова». Что такое гиперболоид, «незамкнутая поверхность (2 порядка)», понять не математику трудно; справка в энциклопедии мне ничего не проясняет. Но, увидев на Шаболовке башню в форме гиперболоида, понимаешь с первого взгляда: это самая удивительная фигура в геометрии.
«О гиперболоиде я думал давно, — вспоминал Шухов о том, как его студентом осенило на лекции по аналитической геометрии. — Шла какая-то глубинная, видимо, подсознательная работа, но все как-то вплотную я к нему не приступал... И вот однажды прихожу раньше обычного в свой кабинет и вижу: моя ивовая корзинка для бумаг перевернута вверх дном, а на ней стоит довольно тяжелый горшок с фикусом. И так ясно встала передо мной будущая конструкция башни. Уж очень выразительно на этой корзинке было показано образование кривой поверхности из прямых прутков». Случилось то, что дает повод сказать: все гениальное просто.
С Шуховым дружил великий архитектор-конструктивист Константин Мельников, заказывавший ему крыши больших гаражей в Москве. В одном из них под сводами без опор недавно открылся Еврейский музей. Мельников о встрече с Шуховым вспоминал: «Владимир Григорьевич усадил меня на диван, а сам стоит, восьмидесятилетний. Не о гараже, который я ему привез, — шла речь о красоте: и с каким жаром объяснялась им игра сомкнутых и разомкнутых сводов русских церквей!»
Прозрачные своды Шухова заливают светом в любую погоду линии ГУМа, Петровского пассажа, залы «Метрополя» и Почтамта, Музей изобразительных искусств на Волхонке и новое здание МГУ на Моховой. Пассажиры Киевского вокзала попадают на платформу под светоносную крышу дебаркадера, протянувшегося на 300 метров.
Учился Шухов в Императорском высшем техническом училище. Жить постоянно в Москву переехал из Баку вместе с инженером Александром Бари, основавшим в 1880 году «Техническую контору инженера А.В.Бари». Был он для Шухова не только, как теперь говорят, работодателем, но и верным другом. Платил капиталист главному инженеру и техническому директору 200 рублей в месяц, большую сумму по тем временам, и проценты.
В этой конторе разрабатывались сотни проектов, осуществленных в Российской империи от Москвы до Сахалина. Когда в октябре 1917 года начались «десять дней, которые потрясли мир», дом Шухова попал под артобстрел. 1 ноября появилась запись в дневнике: «Трехдюймовый снаряд разрушил фисгармонию, аквариум, вылетели стекла. После зала через стену снаряд пролетел (с деревом стены) в гостиную и из передней вкатился в большой кабинет. Семья спряталась в подвале. В комнатах оставался я один. Бои шли до третьего ноября, когда большевики завоевали Москву». Из нее никуда не уехал, хотя получил заманчивые приглашения из Германии и Америки.
До революции служба в конторе Бари длилась лет 40. При советской власти продолжалась лет 20. Длилась бы дольше, если бы на 86-летнего Шухова не упала горящая свеча. Одежда вспыхнула… Похоронили Героя труда, лауреата премии Ленина, почетного академика Академии наук СССР в 1939 году.
«Большой террор» его миновал. За долгую жизнь расстрела Шухов избежал дважды. Последний раз судьба его висела на волоске после процесса над «Промпартией». На скамье подсудимых оказались известные ученые и инженеры. Им выносили смертные приговоры, их отправляли в тюрьмы и лагеря. Шухова пытались обвинить во «вредительстве» после пуска завода «Советский крекинг». Ему шел тогда 78-й год. Преклонный возраст для судей не имел никакого значения. Как пишет Елена Шухова: «Едва только новый завод начал действовать, он был остановлен людьми, стремившимися обвинить Шухова в сознательно допущенных им в проектах ошибках, то есть во вредительстве, а затем поставить свое имя на его изобретении. Шухов вынужден был ехать в Баку и на месте доказывать свою правоту. Безошибочное инженерное чутье позволило ему быстро обнаружить причину остановки завода, после чего с невероятным трудом Владимир Григорьевич добился разрешения собственноручно устранить неполадку. Это его и спасло».
Первый раз Шухова вызвали на Лубянку, когда на Шаболовке строилась башня радиостанции имени Коминтерна. В 1919 году, как предписывалось в подписанном Лениным постановлении Совета рабоче-крестьянской обороны, «для обеспечения надежной и постоянной связи центра Республики с западными государствами и окраинами Республики установить в чрезвычайно срочном порядке в г. Москве радиостанцию». Шухов для нее спроектировал невиданную в мире высокую башню. Она должна была подняться над Москвой на 350 метров, составленная из 9 гиперболоидов, и быть без малого на шесть тысяч тонн легче 305-метровой Эйфелевой башни. Но в истерзанной гражданской войной России металла хватило на башню 148 метров, составленную из 6 гиперболоидов. Их поднимали изобретенным Шуховым «телескопическим» методом, без строительных лесов, лебедками.
Башня росла, несмотря на ничтожную зарплату рабочих, голод и холод. Но случилась катастрофа. Как писал Шухов: «При подъеме четвертой секции третья сломалась. Четвертая упала и повредила вторую и первую в семь часов вечера». Конструктора секций могли тогда за «вредительство» расстрелять. Причиной разрушения конструкции оказался не просчет инженера. «Проект безупречен, — установила комиссия экспертов, — виной всему «усталость металла» низкого качества». С Лубянки после вызовов и допросов конструктор вышел на свободу и написал о себе в третьем лице: «Приговор Шухову — условный расстрел».
Как рождался шедевр инженерного искусства, дают представления записи Шухова: «Железа нет». «Прессов для гнутья колец нет». «Дров для рабочих нет». «В конторе холод, писать очень трудно». «Артель наша распадается».
«Верхолазы получают один миллион в день. Считая на хлеб — это 7 фунтов, или менее 25 копеек за работу на высоте 150 метров...»
Много лет спустя в письме дочери бригадира артели инженера Александра Галанкина я узнал другие подробности: «Отец сидел часами над проектом Шухова, разрабатывал чертежи, подбирал рабочих, доставал металл. А тогда не только металла, ткань простую достать очень трудно было. Помню, когда уже секции монтировали, отец для сигнала придумал какую-то систему флажков. А вот материи для флажков нигде достать не мог. Сидели мы с ним вечером, он спрашивает: соседка наша в красной кофте ходит? Я и ответить не успела, а он уже побежал. Возвратился с кофтой. Была она не совсем красная, в какую-то горошинку. Отец ее на свет посмотрел и начал на флажки резать: «А что с горошинками — это ничего. Они совсем незаметны будут».
Ездил на Шаболовку инженер Галанкин на велосипеде с Преображенки летом и зимой круглый год, трамваи не ходили. А когда работа закончилась, отец взял с собой дочь, чтобы в последний раз подняться на башню. «Мы залезли в какой-то деревянный ящик, — писала она, — отец махнул рукой, закрутились барабаны лебедок, и мы медленно поднялись вверх. Оба молчали. Я взглянула на отца и поняла, что не было у него минуты счастливей этой… Позднее в дневнике отца мы нашли слова: «Эта башня отняла у меня полжизни, но и дала радости на всю жизнь».
Александр Галанкин преклонялся пред гением конструктора башни. «Вся деятельность Владимира Григорьевича Шухова в период его расцвета была сплошным триумфом ума и остроумия, — писал он. — Его ум блистал как бриллиант, рассыпая всюду искры и блеск».
В «циркулярном распоряжении» Наркомата почт и телеграфов под номером 25/366 в 1922 году под названием «На Красную доску» после окончания строительства башни отмечалось: «Рабочие-строители, несмотря на ненормально получаемый паек и одежду, ревностно выполняли и довели до конца порученную им работу, сознавая исключительно важное значение башни. Даже в тяжелые моменты, будучи совершенно голодными и плохо одетыми и невзирая на жертвы при крушении башни, эти работы, воодушевляемые своей коммунистической ячейкой, непоколебимо оставались на посту».
За «героизм и сознательное отношение к своим обязанностям» Шухов и Галанкин, двадцать восемь мастеров и рабочих заносились на «Красную доску».
…На Шуховскую башню, когда она за счет надстройки и антенны выросла до 165 метров, я поднялся в железной клети спустя полвека после описанных событий. Поднялся с мачт-мейстером Николаем. Тогда верхолазы красили гиперболоиды через каждые 7 лет. За полвека башня отклонилась всего на 6 сантиметров. До войны почтовый самолет зацепил трос, соединявший Шуховскую башню с соседней радиомачтой. Самолет рухнул, гиперболоиды устояли.
— Когда инженер Шухов умирал, — услышал я от Николая легенду, — он завещал башню народу и говорил: башня простоит 50, и 100, и 200 лет, если ее будут клепать, а не сваривать.
Заклепки я увидел перед глазами на металлических фермах. Верхолазы в лютую стужу поднимали жаровню, раскаляли заклепки и навечно укрепляли башню.
— Интересно отсюда смотреть, когда вечером зажигаются огни, когда утром восходит солнце, — прервал молчание Николай.
Мне могут не поверить, но на самой вершине город вдруг показался розовым. Красные кирпичные стены сливались с желтоватой плиткой новых домов. Позолота куполов — с белыми стенами жилых башен, зелень листвы — с синевой воды. Все это, замешанное на дымке, излучало розовый свет.
— Даже когда работы для башни на Шаболовке не окажется, башня Шухова останется стоять как памятник, — писал я полвека назад. Время такое наступило в наши дни. Хозяевам-связистам давно не нужна башня. Они ее 20 лет после развала СССР даже не красили. Заклепки при ремонте заменяли болтами… Понадобилось решение Правительства России, чтобы спасти башню. Весной 2016 года завершились противоаварийные работы, конструкцию укрепили, чтобы начать реставрацию.
Падение ей теперь не угрожает. Шуховская башня будет украшать Москву как памятник инженерного искусства.
