Вокруг ситуации в Разночиновке сейчас раскручивается нехороший скандал, звучат обвинения в продажности чиновников, подлости воспитателей детского дома, которые мучили своих воспитанников.
Не исключено, что и мой материал подольет масла в огонь. Но есть факты, от которых никуда не денешься: слова и страшные истории самих детей.
Надя — обычная симпатичная девочка. Сдержанная. Она прекрасно рисует, учится в нормальной школе. Я ушам своим не поверила, когда узнала, что ее в свое время спасли из Разночиновского интерната (это означает, что у Нади диагноз — “сильная умственная отсталость”).
— Когда меня переводили в Разночиновку, я знала, что будет плохо, — вспоминает она. — В моем предыдущем интернате все так говорили. Перевели меня под Новый год, забрали подарки, вещи. Остригли. Били? Да, палками. Одна нянечка нас била палкой по головам, когда выключали свет. Один раз меня по щеке так набили, неделю синяк был. Нянечки пили, при нас.
— С вами занимались? Вам хотя бы читали вслух?
— Нет! Не читали! Когда комиссия приезжала, мы должны были показывать, где ромб, где квадрат. И если кто не говорил, то потом били. Мы не учились. Я в предыдущем интернате писала. А тут уже нет. Неспокойным давали таблетки на ночь. Мне — нет, я спокойная была. А кто обоссытся — лупят. Мы-то на простынях спали, а таким давали матрас, а сверху клеенку, чтобы не стирать…
Надю и еще двоих детей забрала из Разночиновского интерната Вера Дробинская, самая знаменитая приемная мама Астрахани. У нее 7 приемных детей, все они из разных специнтернатов. Двое старших, взятых с диагнозом “глубокая умственная отсталость”, ходят сейчас в обычную школу.
— После дома ребенка Надя жила в двух коррекционных учреждениях, — рассказывает Вера Олеговна. — А в 10 лет ее перевели в Разночиновку. Она не знала, кстати, сколько ей лет, и нянечки думали, что 8… Мы потом узнали, что у Нади была короткая уздечка языка, поэтому она не сразу отвечала на вопросы. А ей поставили диагноз “задержка развития”. Психолог рекомендовал ей индивидуальные занятия. Вместо этого ее запихнули в интернат для умственно отсталых. Там и сейчас детей 20 находится, которым там совершенно нечего делать! Они нормально общаются, пишут эсэмэски, то есть умеют писать. Те, кто в этом интернате никогда не был, восхищаются: “Какие герои там работают! С какими трудными ребятишками!” А то, что есть реабилитация, коррекция, образование, которые этим детям необходимы, — что же об этом никто не говорит?
Разночиновский интернат считается небедным — государство выделяет деньги на 250 воспитанников, есть спонсор с громким именем. Но зачем это все, если детей не развивают, не лечат и не учат?
— Неужели персонал не видит, что к ним поступил ребенок, который умеет писать и может учиться?
— Руководство говорит, что, когда дети к ним поступают, им уже не пересматривают диагноз. То есть оттуда в другое учреждение их уже никогда не переведут. Никаких улучшений. Навсегда…
Я бы поверила в то, что диагноз “глубокая умственная отсталость” — это навсегда, если бы не пример моей героини Кати Тимочкиной, о которой я когда-то писала. Два года назад ее спас из аналогичного интерната правозащитник Сергей Колосков. С таким диагнозом ей светило одно будущее — угаснуть в доме престарелых. А сейчас мы с Катериной пару раз в неделю делаем математику и русский по “Скайпу”, и вообще — это не по годам мудрая и понимающая девица, которая готовится получать высшее образование. А сколько таких нормальных заживо похоронено в специнтернатах?
* * *
Вера Дробинская попала в Разночиновский интернат в 2002 году. Там она увидела привязанного к кровати маленького Мишу. Он был привязан всегда. И Вера Олеговна начала оформлять на него опеку. Тогда же она познакомилась с Надей и Ромой.
— Там есть палаты для лежачих. Все маленькие дети, которые поступают в Разночиновку, сразу помещаются туда. Рома провел в ней 6,5 года.
Рома стесняется моего внимания, говорит скупо, но от его слов становится больно. Я спросила, чем они занимались в своей палате весь день.
— Ничем, — подумав, ответил Рома. Он пытается вспомнить, но — вспомнить за 6 лет нечего. — Ничем. Одевались, шли завтракать. Иногда, редко, если случится чудо, то шли гулять…
Если чудо… Прости нас, ребенок… Мы же ничего этого не знаем.
Нет, вру, многие знают и хотят помочь. И помогают: за последнее время только памперсов совершенно посторонними людьми было куплено на полтора миллиона рублей, а кроме того — развивающее оборудование, кровати с бортиками для лежачих, сухие бассейны.
— Проблема с педагогами, — говорит Вера Олеговна, — особенно с теми, кто может заниматься со слабовидящими и слабослышащими детьми. В Разночиновке же нет даже машинки Брайля, чтобы слабовидящие дети могли учиться. А их там немало! И хуже всего то, что детей там не лечат — и их зрение становится еще хуже.
В 2009 году Разночиновку посетил заведующий офтальмологией ФГУ МНИИ педиатрии и детской хирургии Росмедтехнологий Петр Скрипец. В отчете он потом написал, что осмотрел 67 детей в Разночиновском интернате: “За время проведения осмотра обращало на себя внимание несоответствие диагноза в истории болезни и настоящего состояния ребенка более чем в половине случаев и преобладание терминальных стадий при врожденных заболеваниях, требовавших хирургического лечения. …В результате осмотров выделена группа детей, требующих планового хирургического лечения или специализированной офтальмологической коррекции и функциональной терапии”. И далее он указывает фамилии 15 детей, которые нуждаются в срочной хирургической помощи. “Поверхностный анализ историй болезни осмотренных детей выявил ненадлежащее качество проводимых диспансерных осмотров по офтальмологическому профилю, формальный подход к его проведению, отсутствие назначений очков и лечения при выявлении патологии. Запущенность врожденных заболеваний приводит к проявлению осложнений далеко зашедшего патологического процесса, что у 3 детей привело к отсутствию возможности проведения органосохранного хирургического лечения. Учитывая этот факт, можно предположить такое же состояние диспансерных осмотров по другим специальностям”.
История Кристины А. скоро станет нарицательным примером. Правозащитник Борис Альтшулер называет ее “Разночиновка в самом красивом виде”. Из этого интерната в московскую офтальмологическую больницу привезли 4 детей. Кристина вызвала оторопь у врачей: “Освенцим”. Это был немой скелетик, который часто тер ручками глаза. В Москве ее откормили и — разговорили! И оказалось, что у Кристины — страшная для ребенка судьба. Она — одна из близняшек. Маму лишили родительских прав, и одну сестру — здоровую — отдали на усыновление, а Кристину, у которой было плохое зрение, отправили в Разночиновку. От психологического шока девочка перестала разговаривать и есть. От слабости не могла передвигаться. И ее положили к лежачим. А глаза она терла, потому что ей было больно, — в них начались необратимые процессы. Но если бы ее привезли раньше, глаза можно было спасти. В Разночиновку ее не вернули, сейчас она находится в одном из подмосковных специнтернатов.
— Я куда только не писал по поводу Кристины и других детей, — говорит правозащитник, руководитель организации “Право ребенка” Борис Альтшулер. — Мне удалось подать жалобу даже Путину лично в руки. И девочку обратно не отправили. После всех заявлений мне звонил министр здравоохранения Астраханской области: “Мы на вас за клевету подадим в суд!” Не подали!
* * *
Вот так биться за жизнь детей приходится постоянно. Вера Дробинская регулярно посещает интернат с 2002 года. В 2006 году она забрала оттуда троих детей и тогда же написала заявление в УВД Астраханской области, что детей били, не учили, один ребенок весь в шрамах. После этого в интернате прошла проверка, но чем она закончилась, Вера Олеговна не помнит: ей надо было заниматься детьми.
Но в феврале 2011 года она зашла на кладбище в селе Разночиновка… после чего она тут же написала заявление в Генеральную прокуратуру: “Посещая воспитанника детского дома-интерната в селе Разночиновка, я зашла на сельское кладбище, где хоронят также детей, умерших в данном ДДИ. Я была в шоке от увиденного. Много маленьких бугорков, даже не подписанных. Кое-где памятники, по-видимому, поставлены родственниками умерших детей, где-то надписи почти стерлись. На одном памятнике надпись “От мамы — прости”. Некоторые могилы производят впечатление “братских”. Я не смогла найти, где похоронены дети, которых я знала. Я прошу Генеральную прокуратуру проверить:
— Почему эти дети умерли в детском доме, а не в больнице? Проводилось ли необходимое лечение и вскрытие ребенка? Те ли дети похоронены на этом кладбище, которые числятся умершими? А также что стало с имуществом детей, которое по закону должно было перейти государству по акту?
Беспорядок и почти полная обезличка, безымянность в захоронении детей вызывают подозрения, что сделано это намеренно, чтобы скрыть нарушения прав детей, тяжело болеющих и умирающих в этом детском доме-интернате, а также, возможно, чтобы скрыть незаконное присвоение их имущества”.
У астраханцев есть и другие интересные вопросы. По их словам, сейчас в прокуратуре находится видеоинтервью детей из интерната, которые рассказывают на камеру про насилие мальчиков над мальчиками, про то, что девочкам часто делают аборты после визитов окрестных мужиков, что старшие дети работают нянями в больнице и получают 200 рублей в месяц, но и этих денег никто не видит.
— Нет, есть там и хорошие люди, и хорошие нянечки, — говорит Вера Олеговна. — Но…
…Любовь — это не полное государственное обеспечение больных ребятишек и не красивые отчеты, которые отправляются навсегда в архив. Любовь — это ребенок, обреченный на гибель в детдоме, а теперь весело прыгающий по твоей квартире.
Я разговариваю с Верой Олеговной Дробинской, глядя на нее сверху вниз: я сижу на стуле, а она — на большом плюшевом медведе, собрав вокруг себя пятерых младших приемных детей. Перед этим дети бесились и прыгали на несчастного медведя, кувыркались и делали сальто.
И я не сразу поняла, что у мальчишек-то — ДЦП: ножки не разгибаются.
Астраханская область — Москва
