Настя Заворотнюк: “Мне шили в любовники всех, с кем я работала”

Отрывки из мемуаров звездной няни — сегодня в “МК”.


Мне казалось, что моя бабушка младше меня, из-за ее говора — она очень смешно разговаривала. Кстати, “шоб вы знали”, речь моя с детства была очень правильная. А акцент няни Вики мне пришлось тренировать, чтобы в сериале он звучал гармонично. Как-то раз по глупости я совершила неосторожность — показала бабушке фильм “Лихая парочка”, где я сыграла девушку легкого поведения. И спрашиваю у нее:  

— Бабуль, ну как тебе?  

А она так развернулась и говорит:  

— Тьфу! Стыд-то какой! Ты со мной даже не разговаривай про это!  

И ушла. Осудила меня. (…)  

У меня-то все начиналось просто великолепно: успешный дебют, новые роли, съемки... Правда, я замечала на себе косые взгляды старших коллег и все никак не могла понять — чего это они так на меня смотрят? С презрением, что ли? И чего это они про меня всякие сплетни пускают? Все удивлялась, удивлялась. А сама при этом совершенно спокойно ходила в полупрозрачных обтягивающих лосинах и свитере, еле попу прикрывающем.


И в этот день я приняла решение получить роль Вики Прудковской. Уже был грим, уже была попытка какого-то начеса, боевой раскрас в общем, и так далее... И вот эта вот помада — любимый цвет третьей жены моего дедушки — такой цикламен, ну просто вырви глаз... И в этом во всем, отчаянно виляя всеми частями тела, которыми только можно было повилять, я вышла из гримерки. А американцы кричали “More! More and more!”. Им было мало.  

Случилось чудо — меня увидели! (…)  

Многие были возмущены моей игрой, а Жигунов сказал:  

— Мы потеряем сериал из-за Заворотнюк.  

Как только начались съемки, коллеги ходили и просили, чтобы меня сняли с роли. “Вы ошиблись, взяли совершенно не ту актрису, она все погубит, она кричит, она разговаривает как Горбачев!”. А американцы отшучивались: “Сергею, наверное, обидно, что сериал не называется “Мой прекрасный папа”, но тут ничего не поделаешь, главной должна стать героиня, а не герой”.  

И вот, насколько Вику Прудковскую сразу принял Максим Шаталин, настолько исполнительницу роли сразу не принял Жигунов. Против Заворотнюк образовалась целая коалиция противников с ним во главе. Мне устроили такую войну, что я взвилась, как-то раз остановила съемки и сказала:  

— Я прошу вас, отойдите вглубь на двадцать метров и материте меня, сколько вам будет угодно! (…)  

И в итоге мы с Жигуновым ругались уже в кадре, куда благополучно перенесся наш конфликт. Он мне говорил:  

— Да вас, Виктория, завтра же здесь не будет!  

А я ему отвечала:  

— Только через ваш труп, Максим Викторович!  

И нам “стоп” никто не мог сказать. Я прекрасно понимала: либо он меня задавит сейчас, либо сию же минуту поймет, что со мной надо считаться. Я не приемлю диктата, а Сергею в свою очередь было очень сложно научиться прислушиваться к кому бы то ни было. Но он ошибся, Заворотнюк не погубила “Мою прекрасную няню”. И Сергею пришлось выбирать — либо смириться с Заворотнюк, либо отказаться от роли.


Работа над сериалом — каждый день, без выходных, по 18—19 часов съемок. И остальная жизнь, которая проистекала вне стен студии, просто исчезла.  

Забавно то, что в процессе выяснилось, что мне предложили гонорар в два раза меньше, чем гримерше. Смешно сказать — 400 долларов за серию. Но когда об этой сумме узнали американцы, они отвели меня в сторонку, и я поняла, что опростоволосилась:  

— Ты вообще понимаешь, что ты делаешь?! Этого просто не может быть! Ты должна стать богатой женщиной после “Няни”!  

Но эта ставка была у меня еще очень долго.  

Мы работали в цеху настолько ветхом, что если начинался сильный дождь, то он губил съемки. Вместо потолка этакая тонкая сфера была — было слышно, как по ней бьют капли дождя, как шумит ветер.  

Рядом с нами на полную мощь работал завод колбасных изделий. И нас обдавало такими ужасными “ароматами”, что иногда казалось — все, вот сейчас уже точно все, больше мы не вынесем. А еще наш павильон промерзал насквозь в зимнее время — то есть примерно полгода мы находились на Крайнем Севере, в условиях вечной мерзлоты. Иней шапками нарастал на потолке, бетонные стены покрывались льдом. Везде стояли тепловые пушки, которые хоть как-то обогревали помещение, но они шумят, и во время съемок их отключали. Смолкин ходил в термобелье — ему купили костюм, спасающий от мороза альпинистов и полярников. А я ходила, как всегда, — голая ну или “почти” голая, хотя в условиях такого холода разница была небольшая. Голые плечи, руки, ноги. Гламурненько! За это, среди прочих достоинств, зрители и полюбили Вику Прудковскую. А мне за эту любовь приходилось ежедневно мерзнуть и балансировать на грани воспаления легких.  

От бесконечных повторений шутки казались плоскими, диалоги — бесконечными. Я почти не помню редких выходных — час ночи, два часа, три... А мы снимаем и снимаем.  

Впрочем, по больницам моталась не одна я. Вся наша веселая четверка болела. Иногда возникали экстремальные ситуации. Однажды, по сюжету, должны были подраться Жанна Аркадьевна и Константин. В результате Ольга Прокофьева и Борис Смолкин попали к врачам с травмами различной тяжести.


Женщине невероятной красоты и неземного обаяния могли дать только одно имя — Любовь. С Любой Полищук меня связывали самые нежные отношения: я называла ее “мамо”, а она меня — не иначе как “доню”. Я храню воспоминания об этой невероятной женщине, как сокровища, которые мне однажды посчастливилось держать в руках. (…)  

Болезнь съедала ее заживо — стремительно и беспощадно. Но что удивительно — она так держалась! Героически. Полищук привозили на съемки, и она все время тихо лежала в своей гримерке, которую ей наконец-то выделили (очень своевременно, как обычно это у нас делается), на диване. Она медленно шла на съемочную площадку, это было едва заметно, но любые движения ей давались с трудом и наверняка с болью — об этом даже сейчас страшно думать. Но когда режиссер давал команду “мотор”, она преображалась — оживала, загоралась. Даже в этой страшной болезни у нее откуда-то брались силы, и она заряжала ими всех окружающих. Но после команды “стоп” она снова обмякала и медленно шла к себе в гримерку. Как-то раз я пришла к ней и хотела обнять ее, расцеловать, но она мне сказала: “Настя, пожалуйста. Мне нельзя... Микробы...” Иммунитета не было вообще никакого, ее мог убить поцелуй, малейшая бактерия. И я села на пол возле нее, взяла ее руку, которая свисала с дивана, — такая красивая, тонкая рука с длинными-предлинными пальцами. И я плакала и целовала эту руку. И это все, что я могла сделать, не причиняя ей вреда.


Мне шили в любовники всех, с кем я работала, всех, кто просто стоял рядом и кто никогда даже рядом не стоял... Я иногда вставала перед зеркалом, смотрела на себя и думала: “За что же они меня так ненавидят?”. Как-то раз кто-то из моих преследователей меня просил: “Ну скажите что-нибудь! Ну скажите!”. И я ответила: “Хорошо, я скажу. Пожалуйста, кто-нибудь, защитите нас от этого кошмара! Помогите! Кто-нибудь! Милиция, прокуратура, суд! Очень вас прошу!”.  

Уже позже мне объяснили — это по любви. Я им нравилась. Очень нравилась. Просто так совпало. Наш с Сергеем роман, который все-таки случился. Ну невозможно было устоять, когда все вокруг уже давно нас “поженили”. И в сериале мы играли героев, у которых разыгрывался головокружительный роман, и ежедневно вся страна желала, чтобы мы стали парой. А нас не отделяли от наших героев, и меня некоторые до сих пор случайно называют Викой, а Жигунова — Шаталиным. Знаете, когда такое большое количество людей о чем-то мечтает, то волей-неволей впадаешь в это состояние, становишься как бы частью общей игры. Столько было разговоров на эту тему, столько вопросов. И ведь мы же никого не обманывали — поначалу речь о каких-то там чувствах между нами вызывала только улыбку. Но как-то так получилось, что мы стали близкими людьми. Нас сблизили обстоятельства, и человеческий фактор сыграл здесь немаловажную роль.