В 1960—1970-е годы “Московский комсомолец” славился своей “Литературной страницей”. Слух, что здесь любят стихи и прозу поэтов, писателей, публицистов, попавших в немилость властей, имел далекий отзвук. На Чистые пруды в комнату литературного отдела однажды пришел и Наум Коржавин, принес очень хорошие стихи. Саша Аронов после ухода Наума вбежал ко мне и громко закричал: “К тебе Эмка Мандель приходил!” Так я узнала, что Коржавин печатается под псевдонимом. И никто тогда не предполагал, что он станет гражданином США и что на премию “Большая книга” будет выдвинут его двухтомник воспоминаний “В соблазнах кровавой эпохи”.
Близкие и друзья так и звали его — Эмка. У него в метрике имя “кенигсбергского” деда — Нехемье, то есть Наум, что в переводе на русский означает “пророк”. Воспоминания о юношеских встречах обильны вкусными подробностями. Трагическая эпоха коллективизации и “гулагизации” страны, когда, по словам Солженицына, русская интеллигенция перестала быть интеллигенцией, в устах Коржавина получила определение еще более категоричное: “В какой-то степени все вообще тогда перестало быть самим собой: народ — народом, цивилизация — цивилизацией, а человечество — человечеством”.
“В соблазнах кровавой эпохи” — это труд целой жизни талантливого поэта и, как оказалось, блестящего мемуариста. С чутким пристрастием и подробно Наум рассказывает о родных и близких, о товарищах по Литинституту, о рабочих, с кем связывала судьба. Память поэта сохранила сотни судеб, счастливых и несчастных, удачливых или давно забытых. Многих уже нет на свете — убитых ли на войне, замученных ли в лагерях и тюрьмах или потерявших здоровье в ссылках. Вместе с Эмкой Манделем мы совершаем горемычные скитания, испытываем восхищение, что талантливый поэт тратил себя, чтобы воскресить на мгновение чью-то неприметную жизнь. И получилась у него книга огромного охвата.
Эти тома Коржавина претендуют стать энциклопедией советского времени, а сам повествователь — и участник событий, и жертва, и победитель, преодолевший разрушительные удары судьбы. Воспоминания о годах молодости полны юмора и самоиронии. В студенческие годы он был моложе Павла Когана, но оба несли в себе “вопль оскорбленного аскетизма (хоть мы оба не были аскетами…). А на “дамочках” просто зло срывалось”.
В мемуарах Коржавина давно известное вдруг предстает в трагическом зареве времени. Я знала поэта Лазаря Шерешевского, печатала его стихи в “МК”, но только из книги Коржавина узнала, что отец Лазаря был арестован и получил 10 лет без права переписки, что означало смерть.
Коржавин придирчиво контролирует свое позднее зрение, испытывает “некоторое смущение”, что в своих юношеских текстах он выглядит “уж слишком мудрым”. Но читателю интересно наблюдать, как поэт оттачивал свой взгляд. В юности он хотел быть скандалистом в подражание Маяковскому. Поэтические предпочтения тоже выдавали в Эмке поэта. Он увлекался Маяковским, Лермонтова предпочитал Пушкину, а блестящее стихотворение “Любка” Ярослава Смелякова его потрясло. В кругу единомышленников он не знал предателей: “Посадили меня в 1947 году отнюдь не из-за предательства”. Только
в 57-м году постановлением особого совещания при МГБ делопроизводство было прекращено за отсутствием состава преступления.
У Коржавина потрясают полные отчаяния картины деревенского разорения на Украине, когда выгребали хлеб подчистую, людей сковали голод и страх быть съеденным озверелыми односельчанами. Коржавин точен в рассказах о заводских рабочих, среди которых он учился ремеслу: “Я очень рад, что по-настоящему Россия стала мне открываться именно здесь, среди этих людей… Я не замечал, чтобы к кому-то относились плохо за то, что он еврей”. Наум запорол дорогую деталь и вправе был бы получить серьезное наказание, но это обстоятельство вызвало желание помочь парню. Их всех объединяла бедность — ходили в лаптях (“Я был только зачинщиком этого движения”).
Прекрасно и ярко, как когда-то в фильме Андрея Тарковского “Андрей Рублев”, вошел в книгу поэт Николай Глазков, любимец и “Московского комсомольца”. У Коржавина он весь в экстравагантных поступках: кормился пилкой дров, иногда поторговывал папиросами и анекдотично пытался научить Эмку продавать пачки подороже. Дорого стоит признание: “В моей жизни и судьбе он занимает особое место — только его и Пастернака я считаю своими прямыми учителями”. И еще: “Глазков научил меня внутренней свободе и независимости — даже от собственных взглядов… Он был одним из самых умных, образованных и самостоятельно мыслящих людей своего времени”.
В ссылке Коржавин хорошо усвоил опыт карагандинских “сидельцев”. Ассоциативно мысль автора переносилась к вожакам большой политической стаи — к Троцкому и к тем, кто пострадал от его размашистых решений. Оживлены в книге неожиданные встречи, например, с сыном Есенина Александром Есениным-Вольпиным, попавшим в Караганду после тюрьмы и психушки.
В книгах Коржавина на мгновение появляются люди случайно встреченные, оставшиеся в памяти навсегда талантом ли общения, отзывчивостью ли или самопожертвованием. Не забыть читателю искреннее признание поэта: “Благодарной страной еще была тогда Россия”.
Тома Коржавина плотно населены: сквозь мятущуюся личную судьбу автора просвечивает история страны, ее народа, дискриминации и депортации, организованных и осуществленных государством. Писатель за десятилетия жизни за границей не утратил благодарности ко всем, кто помогал ему в “карагандинском ссыльно-переселенческом раю”. Горный техникум готовил ребят и Эмку Манделя для работы в шахте. Месяцев 6—7 он работал там: “Встречали меня, кстати, всегда дружелюбно и весело — шутками-прибаутками и, конечно, розыгрышами”. Многих он не может вспомнить “без теплоты в сердце”. Карагандинский опыт открыл Науму таинственную подземную жизнь: “Шахта вообще располагает к видениям”. О двух видениях он рассказывает с полным доверием, теряясь в догадках — что же это на самом деле такое?
По словам Бориса Слуцкого, Наум к тому времени уже был “широко известен в узких кругах как поэт”. И вот амнистия и чистый паспорт — и у человека не было ничего, кроме свободы. Что было спасением для современников Коржавина? “Для этого требовалось только одно — забвение или отключение сознания. Но не до конца. Это невозможно”. И ему встречались в жизни подлецы, но он постарался избавить свою книгу от их присутствия.
Две главы Коржавин назвал “Упоение у бездны”. Опасное и счастливое время у бездны на краю возвратил нам Коржавин. “В соблазнах кровавой эпохи” — поистине “Большая книга” и, бесспорно, заслуживает большого лауреатства.
