Знатоки искусства считают его гениальным рисовальщиком и платят за его полотна бешеные деньги. В Лондоне, в соборе Св. Павла, два года будет висеть живописная композиция Чепика “Путь Христа. От рождения до воскресения”. Чепику позировала баронесса Маргарет Тэтчер и была в его парижской мастерской.
Живет Чепик в старинном доме на Монмартре. К нему, под крышу, ведет винтовая лестница, узкая и очень утомительная. И вот мы в мастерской. Затворник поражает каким-то беззащитным светом синих глаз. Он показывает портреты прадеда, деда, родителей, жены… И я начинаю свои расспросы.
— Сергей, неужели к вам действительно приходила позировать Тэтчер? Это легенда?
— Ничуть. Маргарет тогда уже не была премьер-министром. Я с ней был знаком: на моей первой лондонской выставке Тэтчер купила одну мою картину — пейзаж Старой Ладоги с видом на храм св. Георгия. Маргарет внимательно всмотрелась в пейзаж и сказала: “Господи, какая прелесть! Жалко, что я не могу ее держать у себя, мне придется сдать картину в музей: премьер-министр не имеет права покупать что-нибудь дорогое для себя”. Прошло два года. Как-то меня спросили, хочу ли я написать портрет Маргарет. Я ответил: “Конечно. С удовольствием”. Назначили встречу. Она мне потрясающе позировала в черном официальном костюме — ведь я писал женщину, которая повелевает.
— У нее были какие-то особые пожелания?
— Очень милые. “Можно, чтобы была брошка, которую мне подарил муж?” Она захотела видеть на своем портрете воспроизведение маленькой картины, на которой любитель изобразил ее отца и мужа: они оба были на одном крейсере в 1944 году и высадились на берегу Ла-Манша. Я исполнил обе ее просьбы, но вынужден был уехать в Париж, не закончив картины. И Маргарет Тэтчер на последний сеанс приехала в Париж, поднялась в мастерскую без охраны.
— Сергей, как чувствуют себя в соборе св. Павла ваши полотна?
— Такие работы случаются раз в жизни. Сначала у меня была картина “Голгофа”. Написал ее по велению сердца. Она не столь большая — всего 1 м 60 см на 1 м 30 см. Ее купил известный коллекционер и выставил публично со всеми эскизами. На выставку пришел каноник церкви Св. Николая и попросил эту работу в свой храм на Страстную неделю. Я попытался защититься: работа, дескать, продана, а если ее куда-то перевозить, возникает необходимость страхования. Симпатичный каноник все взял на себя. “Голгофа” была выставлена в церкви, и произошло необъяснимое: люди ставили к ней свечи, молились, иные плакали. Один священник попросил мою “Голгофу” выставить в соборе Св. Павла 9 мая, в день Победы, поскольку советских людей на войне погибло больше, чем других народов. Моя “Голгофа” висела там целый год. У священнослужителей храма возникла идея — обновить внутреннее убранство собора. Они отвергли мысль о конкурсе: “Зачем проводить конкурс, русский Чепик все равно его выиграет”. Начались переговоры со мной. Сложилась концепция — “Путь Христа. От рождения до воскресения”. Исполнение заняло около двух лет.
— Писали картину в Лондоне?
— В этой мастерской. В течении двух лет.
— А как же вы их отсюда выносили?
— Через окно. Это целый спектакль. В Лондоне они не влезали в собор. Открыли королевские ворота. Работяги мне сказали, что эти ворота открываются только для королевской семьи. Ой как было страшно. Боялся, вдруг в размер не попаду. Но, слава богу, все соединилось.
— И долго ваши картины будут находиться в соборе?
— Договор на два года, но еще и года не исполнилось. Все зависит от реакции прихожан. Собирают мнения — и положительные, и отрицательные. Но эти картины уже намолены — снять их трудно. Одна рама, как ни странно, уже мироточит. Однажды мне сказал служитель: “Посмотри, там что-то с рамой”. Подошел и вижу — течет от руки Христа. Ну, господи, как же это? Я к рабочим: “Ребята, там грязь не стерли”. Они протерли воском, продраили. Утром еще больше потекло...
— Сергей, что вы пережили, войдя в сложную, трагическую и светлую тему?
— Ответственность — невероятная. Первый эскиз мой выглядел спорным. Он не совсем устроил священнослужителей. Они меня спросили: “Почему у вас такой Христос?” Я защищался: “Есть традиция…” И услышал от них благословение: “Рисуй своего Христа”. О своих картинах теперь могу сказать: “Это мой Христос”. Не раз я повторял: “Помоги, Господи. Пожалей меня”.
— Иконописцы постятся, очищают душу, прежде чем приступить к написанию иконы.
— Я не соблюдал этих правил. Курил очень много. И слушал музыку: Баха, Вивальди, церковную православную музыку. Шаляпин очень помогал. У него есть потрясающее “Верую”. Я жил аскетом в мастерской, никуда не ходил. Не хотелось никого видеть. Один раз упал, хорошо, что не с самой большой высоты, но ребра поломал. После этого верхолазы сделали мне крепления. Работал в поясах. Срывался, но веревки меня удерживали. Ничего, кроме этих полотен, в ту пору я делать не хотел. Технику я делал сам, растирал краски. Слава богу, мне удалось найти холсты огромных размеров — 4,30 на 2,60 метра.
— Что-то мистическое связывало художника с полотнами?
— В момент создания они были моими детьми. Я отдавал им себя. А сейчас вижу в них что-то всеобщее и сам ставлю свечки. Не своим творениям, а Богу. Искренне молюсь перед ними.
— Где вы писали великого Нуриева?
— У него в квартире. Он был уже болен. Я увидел пальцы его ног и ужаснулся. Кровавые, почти черные. Он мне позировал с большим страданием, и однажды я услышал от него: “Все! Я уеду в Америку, а после этого, наверное, сдохну”. Я, конечно, пытался его успокоить, повторял: “Ну что вы? Зачем вы так?” Я всегда говорил ему “вы”, хотя мы дружили...
— Где теперь портрет Нуриева?
— В Сингапуре. Портрет был выставлен в Лондоне. Директор Сингапурского музея был там и купил портрет вместе со всеми рисунками к нему. У меня дома остался один рисунок с парижским телефоном Нуриева.
* * *
— Вы воспитанник Института живописи, скульптуры и архитектуры им. Репина, где учились большие художники. Что заставило вас уехать из СССР?
— Я много писал. Антресоли, углы были заполнены работами. Писать становилось бессмысленным делом. Зачем? Для кого? Меня никто там не угнетал, я не был членом Союза художников. Можно было в те времена зарабатывать неплохие деньги. Мой отец был художником, и он за меня сделал всю поденную работу. Ну, сделал бы я еще 1—2 картины. Опять, для кого?
— Кто первый купил вашу картину?
— Юра Трубников, бизнесмен. Сейчас он ушел на пенсию. Мы дружили. Он купил мои работы за много и тем самым очень поддержал меня. Эти деньги помогли продержаться до Лондона.
— Помните ваши первые лондонские впечатления?
— Появился я там 30-летним наивным мальчиком — и сейчас еще сохранил эту наивность. Все галереи обошел, предлагая свои картины. Но услышал: нет. А кушать-то надо! Деньги быстро кончаются. Моя будущая жена мне посоветовала написать одному из самых блистательных галерейщиков мира. Что он вытворял на рынке искусства! Я не верил в результат. Но чем черт не шутит! Написал. Через 2 дня пришел ответ. Он к нам приехал и сразу купил несколько моих работ. Потом сделал персональную выставку. Жизнь повернулась круто.
В этот момент к отцу в мастерскую заскочил сын Сергей — молодой человек двухметрового роста. Он уже самостоятелен и профессионально судит об искусстве. Мать Сергея-младшего — вторая жена Чепика, Наташа. Есть у него еще один сын — Даниил, от третьей жены: Елена Калашникова — художница, выставлялась в Нормандии, живет в Москве вместе с Даней. Мальчик заканчивает художественную школу. Отец очень хочет, чтобы он получил художественное образование в Москве.
— Я очень люблю Даню. Братья нежно относятся друг к другу. Они красивые, очень высокие. Иду с ними и чувствую себя под их защитой.
* * *
— Париж — город соблазнов. Вы в своей мастерской отшельничаете. И все-таки вас, как Тулуз-Лотрека, увлек “Мулен Руж”...
— Да, я люблю Тулуз-Лотрека. И я второй после него художник, который пошел рисовать “Мулен Руж”. Но, конечно, теперешний “Мулен Руж” совсем другой.
— Что же вас туда завлекло?
— Я нарисовал целую эпопею “Россия распятая”. Заканчивался век. Картина вышла очень страшная. Самая пессимистическая. Она выставлялась в русском посольстве в Лондоне, затем в “Осеннем салоне” Парижа, у Пьера Кардена, на фестивале русского кино. Эта картина прожила напряженную жизнь. Сейчас я ее разобрал — места в мастерской почти не осталось. Она состоит из нескольких частей. Это крест неправильной формы, какой бывает на братских могилах. Он собирается из разных картин, и у каждой свой сюжет. Работа над картиной меня здорово вымотала. Пришлось принять на себя много отрицательной энергии. Мне необходимо было в этот момент что-то абсолютно противоположное, легкое — девочки, сисечки… И я пришел в “Мулен Руж”. Тогда русских танцующих ребят была там много, наверное, одна треть. Хорошо выученные в России, они имели грандиозный успех.
— Танцовщики проявляли любопытство к зарисовкам художника?
— Конечно. “Мулен Руж” как раз менял программу — это делается раз примерно в 10 лет. Я видел, как рождается спектакль. Занятное шоу! Но репетиции были безумно интересные. Вот это я рисовал.
— Вы советовали им что-то поменять в костюмах?
— Нет-нет. Костюмы там безобразные.
— Муленружские работы выставлялись?
— И выставлялись, и уже проданы, и проедены. Осталось несколько работ. В Лондоне муленружские дивы ходили в канканских одеждах, очень фривольных. Иногда даже в таком наряде появлялись в центре города. Это происходило почти сразу после катастрофы в Нью-Йорке 11 сентября. Боялись, что народ на их шоу не придет. Но как-то все получилось. “Мулен Руж” он и есть “Мулен Руж”.
— Вы продолжаете там бывать?
— Нет. Все пересмотрел 39 раз.
— Случается, вы “за волосы” себя вытаскиваете из мастерской. И куда направляетесь?
— Да куда хочу. Например, на корриду. Я великий ее любитель.
— Мчитесь в Испанию?
— Не угадали. Еду на юг Франции, в Арль.
— Туда, где солнце сводило с ума Ван Гога?
— Да. Это Прованс. Каждую Пасху еду туда.
— Они на Пасху устраивают эту травлю быков?
— Потрясающее зрелище! Зову своих друзей, но все боятся: быков жалко. А жалеть их нечего. Такие страшилища выскакивают! Дикие быки. И мальчики, мальчишки, один на один с ними. Они же до пенсии не доживают. Быки их убивают. Тореро умирают на арене. Особенно звезды. Я видел такой финал три раза. Страшно говорить об этом. Но адреналин потрясающий. Корриду или надо любить, как балет, или не ходить.
— Явно вы человек страстей. Что еще себе позволяете?
— Участвовать в венецианских карнавалах. Я их обожаю.
— У вас есть карнавальные маски?
— В моей библиотеке я их развешиваю. Каждый год — разные.
— У вас синие глаза от матери?
— У отца и матери — синие глаза.
— Вы физически очень крепки. Случалось с кем-нибудь выяснять отношения при помощи кулаков?
— Нет. Драться не люблю. Но очень люблю бокс рисовать.
— Друзьями богаты?
— У меня много настоящих друзей. До гробовой доски. Друзья даются Богом. У меня — киевские, где я родился. Мы не меняемся, не стареем.
Мне 52. Своего друга я не видел 30 лет. Я в Париже. Он в Чикаго. И очень волновался, что при встрече его не узнаю. Увидел — ну, конечно, Сашка. Правда, седой, но такой же абсолютно. Да и сам я не изменился. Только волос поменьше да пузо побольше. И мы вместе становимся снова детьми. Даже в ресторане его сын сказал: “Идите-ка, ребята, гулять без меня — с вами в полицию загремишь”. (Хохочет.) Сын его благообразный, а мы — озорники.
— Почему же между женами и мужьями не сохраняется подобная связь до гроба?
— Не знаю. Тут не бывает ни правых, ни виноватых. Любили — потом разлюбили. Особенно в теперешней России. Все вроде было хорошо, а муж начал купаться в деньгах огромных, а жена уже какая-то не та. И надо бы помоложе, поэффектнее, погрудастей, поблондинистей. Чтоб была манекенщицей или вообще звездой.
— У вас ведь тоже были и любви, и расставания…
— Мой первый брак детский: мне 20, ей — 18. И все порвалось. Но я к ней очень нежно отношусь — это моя первая романтическая любовь. В мозгах был ветер. А поженились бы лет в 30, может быть, все сложилось.
— Сейчас вы себя чувствуете женатым?
— Да. Конечно. Мари-Од (Marie-Aude Albert) — мне и жена, и друг, и настоящий помощник. Она, профессор русской литературы, написала все книжки обо мне, все каталоги. Ее первая книжка была о Волошине. Она француженка и, естественно, пишет на французском.
— Какое вы любите вино?
— Смотря с чем. Сейчас я угощу вас фазанами.
...Сергей тащит кастрюлю, где в ароматном маринаде с клюквой и пряностями томятся куски птицы. Раскладывает на решетку мясо, потом нарезает круги баклажанов, прижимает решеткой, кладет на огонь, а на вторую часть — диски яблок. Во время нашего дальнейшего разговора иногда переворачивает благоухающее сооружение.
— С этим мясом мы будем пить красное вино.
— Вы что, ходили на охоту?
— Зачем? Охотники делают это лучше. На рынке закупаю фазанов ощипанными. Устриц тоже люблю. Их у нас в мешках выращивают в океане.
— Сергей, что делают у вас березовые веники под потолком?
— В баню люблю ходить.
— Где же вы паритесь?
— Рядом, в спортивной сауне. На мои венички там смотрят с любопытством, а иногда настороженно: очень боятся, что я всякую заразу на них перенесу. А раньше вообще смотрели с ужасом, как на что-то инфернальное. Нынче некоторые интересуются, где же их купить можно. Иногда я дарю из своего запаса. Пусть почувствуют русский дух.
