Очень трудно писать о человеке, которого никто не знает.
Впрочем, это не совсем так. В узком кругу этот человек хорошо известен.
Александр Бухановский — доктор медицинских наук, профессор юридического факультета Ростовского государственного университета, в Ростовском медицинском университете заведует кафедрой психиатрии и наркологии. Он же — глава лечебно-реабилитационного центра “Феникс”. Кроме того, профессор Бухановский — член двух американских академий: Академии судебных наук и Академии психиатрии и права. Еще — почетный член Ассоциации европейских психиатров (этого звания удостоены лишь четверо российских специалистов).
Не так давно его приглашали в Нью-Йорк — прочесть лекцию для выпускников Академии ФБР. Авторитетнейший международный журнал, издающийся в США, — “Поведенческие науки и закон” — в одном из ближайших номеров публикует статью Бухановского, предоставив под нее 30 страниц (всем другим авторам журнал предоставляет не более 10 страниц своей площади).
Александр Бухановский — крупнейший в мире специалист по серийным убийцам.
Я познакомился с Бухановским в 1992 году в Ростове-на-Дону, когда вел репортажи “из зала суда” во время процесса по делу Чикатило. Я имел возможность на протяжении многих дней наблюдать убийцу, говорить с теми, кто имел непосредственное отношение к этой трагедии. Сумел даже заглянуть в некоторые страницы уголовного дела. Поэтому сначала — небольшое предисловие к интервью с профессором Бухановским.
К началу судебного процесса жителю Ростова Андрею Романовичу Чикатило исполнилось 56 лет. С декабря 1978 по ноябрь 1990 года он совершил с особой жестокостью 53 убийства на сексуальной почве. “В том числе (цитирую по судебному делу. — М.Д.): а) 21 мальчика в возрасте от 8 до 16 лет; б) 14 девочек в возрасте от 9 до 17 лет; в) 18 девушек и молодых женщин”. В зале суда были оглашены чудовищные подробности убийств: множественные ножевые ранения жертв, уже у мертвых — разрезанные животы, отрезанные молочные железы, вырезанные половые органы...
Были арестованы несколько человек. У одного из них признания были выбиты, он признался и был расстрелян. Между тем убийства продолжались.
Этим делом автономно занимались три следственные группы. В конце концов ближе всех к Чикатило подобралась группа, которой руководил Виктор Бураков. И не в последнюю очередь потому, что Буракову помогал психиатр Александр Бухановский. В 1986 году он выполнил “проспективный портрет преступника” (термин, введенный Бухановским): 67 страниц плотного машинописного текста. Он угадал практически все: возраст, рост, “астеническое телосложение”, болезни (вегетососудистая дистония), род занятий. Бухановский предсказал одежду убийцы и даже его портфель, с которым Чикатило не расставался и в котором носил орудия преступлений.
Когда его все-таки арестовали, ситуация создалась сложная. Прямых улик против Чикатило не было, а от показаний он категорически отказывался. Срок содержания под стражей истекал, подозреваемого предстояло выпустить. И тогда Бураков вновь пригласил Бухановского. Психиатр проработал с убийцей день — с утра до вечера, — а наутро Чикатило начал давать показания.
Во время процесса и позже я неоднократно пытался взять интервью у Александра Бухановского. Он отказывался. Более всего меня интересовал вопрос: вменяем ли Чикатило? На суде была представлена лишь одна точка зрения — Института им. Сербского. Многие психиатры, особенно в то время, полагали, что школа, представляемая Институтом Сербского, весьма тенденциозна: многие годы институт занимался не столько наукой, сколько политикой, признавая невменяемыми инакомыслящих.
Суд поддержал точку зрения психиатров института: Чикатило вменяем. И приговорил его к расстрелу.
За прошедшие годы — после суда над Чикатило — Александр Бухановский не дал ни одного интервью. Это — первое.
— Александр Олимпиевич, как случилось, что вы начали заниматься серийными убийцами?
— Как раз с Чикатило все и началось.
Как-то пришел ко мне Виктор Бураков, тогда — капитан (сейчас он генерал). Он искал возможные подходы к убийце. Тогда ведь и термина у нас такого не было — “серийный убийца”... Поначалу разговора у нас не вышло. Я сказал: не моя тема. Но Бураков был настойчив. Мы встречались еще несколько раз, в конце концов он открыл передо мной уголовное дело и показал фотографии: растерзанные трупы детей. Я чуть с ума не сошел, моей дочке было тогда 15 лет. И я сказал: давайте попробуем.
— С чем вы работали?
— С оперативными данными. Ну, может быть, не со всеми, точно я не знаю. Мне предоставили свидетельские показания — как и откуда пропадает ребенок. Описания мест происшествий. Акты вскрытий и экспертиз. Все это привозили мне домой: я люблю работать только у себя дома. Причем с этим делом я работал ночами, потому что днем был занят в институте.
— Практически вы начинали с нуля?
— В случае с Чикатило многое пришлось изобретать, строить соответствующие таблицы с алгоритмами поведения этого человека. Мы впервые работали с серийным убийцей.
— Но ведь в ту пору была версия, будто речь идет не об одном убийце, а о нескольких...
— Версий было много. Будто бы один из убийц — гомосексуалист, в Ростове перешерстили тогда всех гомосексуалов. Или что убийца — шизофреник. Была даже версия, согласно которой убийцей был медик, занимавшийся трансплантологией органов. Кстати, по этой версии я тоже попал в число подозреваемых, поскольку занимался проблемой транссексуалов.
— Вы и сейчас занимаетесь этой проблемой?
— У нас накоплен огромный материал в этой области — пожалуй, самый большой в Европе. Первую операцию мы сделали в 1972 году, когда это было абсолютно запрещено. С тех пор — более 500 случаев. Хотя в те годы положение в этой сфере было странное: во всех странах проблема транссексуалов есть, а у нас ее как бы нет.
— Вернемся к вашей работе по делу серийного убийцы.
— Мое описание преступника (напомню: в тот момент еще никто не знал, что речь идет о Чикатило) произвело впечатление на Буракова, мы стали тесно сотрудничать. Я участвовал в обучении оперативной группы. Дело в том, что оперативники совершенно не представляли, о чем идет речь. Я читал им лекции по криминальной психиатрии. Кроме того, я консультировал некоторые оперативные мероприятия. К примеру, группа Буракова разработала операцию под названием “Манок”. В те места, где мог появиться преступник, подсаживали оперативника, который изображал психически неполноценного человека, — именно на таких преступник “западал” в первую очередь. Оперативником была женщина. На три дня я поместил ее в клинику, чтобы она переняла манеру поведения некоторых больных. Об этом никто не знал — ни персонал, ни больные.
— Операция “Манок” сработала?
— Нет. Операций, кстати, было несколько. Иногда кого-то задерживали, Бураков мне звонил, даже ночью: просил приехать и “посмотреть” — не может ли очередной задержанный оказаться тем убийцей.
— Как вы это определяли?
— Я выстроил модель психического заболевания этого человека. В дальнейшем, когда Чикатило был арестован, моя модель полностью подтвердилась. Это был человек с органическим заболеванием мозга и последующими изменениями характера. При встрече с задержанным мне нужно было определить, соответствует ли ему мое описание.
Я обращаю ваше внимание: я работал не как эксперт, а как врач. Серийные убийства (или иные серийные противоправные действия) иначе называются так: многоэпизодные преступления, совершенные в условиях неочевидности. Для следователя эта неочевидность означает только одно — отсутствие явного мотива и материальных улик преступления. Врач видит ситуацию иначе. Серийный преступник оставляет следы, которые следователь лишь фиксирует. А врачу они говорят о многом. Например, манипуляции с глазами: когда преступник выкалывает своим жертвам глаза или вырывает их из глазниц. Случайностей здесь не бывает, эта жестокость свидетельствует об определенном этапе развития болезни.
Подобные следы оставлял и Чикатило. Изучив эти следы, я и составил проспективный портрет.
— Почему же им не воспользовались?
— Ну это все-таки не фотопортрет и даже не фоторобот. Этот портрет — психологический и поведенческий, хотя некоторые внешние данные в нем присутствовали.
— Как случилось, что его все-таки задержали?
— В тех местах, где он мог появиться, были организованы засады. На одну из них он и вышел после очередного убийства. Могли и отпустить — никаких улик при нем не было. Разве что несколько неряшливый вид... Задержали, а немного позже выяснилось, что его один раз уже арестовывали при аналогичных обстоятельствах, но тогда — выпустили.
— Вас известили о его аресте?
— Ну что вы! Это была совершенно секретная информация, а в оперативную группу я ведь не входил. Меня приглашали, так сказать, для разовых консультаций.
— И когда же вы понадобились?
— На 9-й день. Приехал Бураков и говорит: задержали человека, по всем признакам — вроде бы тот самый убийца, но улик никаких, а со следствием он, мягко говоря, не сотрудничает.
— А еще через день согласно УПК его нужно выпускать...
— Способов для продления срока содержания под стражей было достаточно... Короче говоря, мы поехали. Только на этот раз не в отдел милиции, как раньше, а в управление КГБ: Чикатило держали в изоляторе комитета. Мне предоставили кабинет начальника следственного управления и привели задержанного.
— Он был в наручниках?
— Нет.
— Когда вы поняли, что он — тот самый серийный убийца, вам не стало страшно?
— Страшно не было. Видите ли, он становился убийцей лишь в определенных обстоятельствах. Я уже достаточно хорошо представлял себе его характер. По ходу беседы с ним степень совпадения реальных черт Чикатило с моими предварительными разработками оказалась практически полной.
— Сколько времени вы с ним разговаривали?
— Весь день. Мы сидели друг против друга. Сначала я объяснил ему, что я врач и моя задача — помочь ему. Я не следователь и не судья, говорил я, поэтому я не собираюсь оценивать ваши поступки с точки зрения права или морали. Может быть, то, что с вами произошло, — не вина ваша, а беда. И лучше врача никто этого не поймет... Я положил перед ним некоторые выборочные места из моего заочного исследования — там, где я описывал его детство и юность, его семью, родителей. Он прочитал и разрыдался. Во время нашего разговора он вообще часто плакал. Как ребенок. Я дал ему выговориться. Он говорил поначалу сумбурно, а потом все более связно и подробно.
— Вы фиксировали его рассказ?
— Процессуальных документов для таких случаев тогда не было. Я вел не протокол допроса, а историю болезни. К сожалению, она оказалась невостребованной, так до сих пор она и лежит у меня. Хотя там есть уникальные вещи. Кроме того, по моей просьбе он написал что-то вроде сочинения, используя те слова, которые я ему продиктовал. Мы часто используем такой прием психологического тестирования. Это сочинение тоже находится у меня.
— К каким выводам вы пришли после беседы с Чикатило?
— То, что он и был тем самым убийцей, я понял почти сразу. Кроме того, я понял, почему он не хотел сотрудничать со следствием. Дело не только в том, что Чикатило таким способом защищался. Человеку трудно говорить об интимных вещах. Он абсолютно уверен в том, что его фантазии — уникальные и что только он способен на подобные действия. Хотя это, конечно же, не так. Какие-то мысли мы прячем сами от себя, вытесняем их в подсознание. А уж признаться в них другому человеку и вовсе невозможно. Срабатывает механизм психической и психологической защиты. Обычный следователь, не знакомый с основами психиатрии, преодолеть этот барьер не в состоянии. Это может сделать только врач-профессионал.
Иногда следователи просят меня: помогите, используйте гипноз... Врач не имеет права этого делать — влиять на волю обвиняемого вопреки его желанию. Только если человек хочет этого сам и только с единственной целью с моей стороны — вылечить. Я владею гипнозом, но в случае с Чикатило он не понадобился. Я был первым человеком, которому он признался в том, что совершал. Он рыдал, корил свою судьбу и людей, которые его окружали. Много говорил о своей жене, она была для него кем-то вроде святой. Но практически ни слова — о своих детях.
— Я читал, что такие люди склонны к мистике...
— Чикатило не был исключением. Он говорил о некой потусторонней силе, которая им якобы руководила. Он даже высчитал те периоды, когда эта сила на него воздействует.
Сам я отнюдь не мистик, я атеист. Но есть в этой истории какой-то мистический элемент, который я до сих пор не осознал. Я ведь работал не только с Чикатило, но и с родственниками его жертв. Так вот: все они (я подчеркиваю — все!) говорили о том, что у них было предчувствие беды, которая должна произойти с их детьми. Есть такое явление: перенос сегодняшнего представления в прошлое. Но чтобы абсолютно разные люди говорили об одном и том же — такое бывает крайне редко.
— Во время судебного процесса над Чикатило я задал вам вопрос, на который вы тогда отказались отвечать. Я повторю его сейчас: Чикатило был болен?
— Вы же знаете, как на этот вопрос ответили психиатры из Института имени Сербского.
— Я спрашиваю не их, а вас.
— По моему мнению, он был болен.
— Чем?
— На этот вопрос нельзя ответить односложно. Наши исследования показывают, что у серийных убийц предрасположение к болезни состоит как бы из трех компонентов. Первый — морфологический: органическое поражение головного мозга. У Чикатило оно было якобы связано с неблагоприятными родами и травмами головы. Мы исследовали мозг 24 серийных убийц и доказали: поражение головного мозга у них — врожденное. Это значит, что его можно выявить еще в раннем детстве.
Другой компонент — половая конституция. Она может быть сильной, средней и слабой. Любая из них — это возможность зачать ребенка, умение адекватно провести половой акт, дав партнеру необходимые ощущения. Но человек с сильной половой конституцией способен провести акт в любых условиях: на улице, в метро, при стечении народа. А для человека со слабой конституцией необходимы определенные условия. Если их нет — может возникнуть “слом”, появляются проблемы.
И, наконец, специфические черты характера. Серийные убийцы в большинстве своем — это садисты: жестокие, опасные, агрессивные сексуальные преступники. Не все серийные преступники обязательно проявляют жестокость, пример тому — педофилы. У садистов резко нарушена коммуникабельность, они не способны к сочувствию, к сопереживанию. У нормального человека две системы общения: вербальная и невербальная. Причем в неформальной обстановке невербальная система зачастую является основной. Ну, например: женщина вам говорит “нет”, но в ее интонации и поведении вы улавливаете “да”. Для садистов такие оттенки недоступны, они способны лишь к формальной коммуникабельности. При этом в обычной, формальной ситуации они ничем не отличаются от нас.
Вот тот же Чикатило: в армии он был одним из лучших. Он даже в партию там вступил. А в неформальной ситуации, когда общение происходит на невербальном уровне, когда нужна интуиция, такие люди не понимают происходящего, они становятся как бы слабоумными, причем остро чувствуют эту свою ущербность. И потому таких неформальных ситуаций они тщательно избегают. В армии, когда все шли в увольнение — на танцы, к девочкам, — Чикатило шел в ленинскую комнату и занимался “политической подготовкой”. Но компенсации не наступало — напротив: болезненное состояние усиливалось.
У этих людей нет навыков самозащиты. В детском и подростковом возрасте они были объектами насилия со стороны сверстников, хотя физически они зачастую сильнее тех, кто их обижал. Но защитить себя они не в состоянии. Возникал комплекс неполноценности, пониженная самооценка, которая с годами усиливалась. Половая конституция у них слабая, затруднения в общении с женщинами еще более усиливают комплекс неполноценности. И вот однажды — не обязательно, но возможно — этот человек обнаруживает, что насилие над другим человеком, власть над ним, превращает его из ничтожества (как он о себе думает) в господина. В этом — истоки садизма.
— Роль семьи вы сбрасываете со счетов?
— Нет, конечно. Но это особая, большая тема. Скажу только, что эти люди — из семей с доминирующей ролью матери. Мать в такой семье — тиран, отец оттеснен на периферию воспитательного процесса, а если и вмешивается в него, то наскоками и, как правило, жестокими телесными наказаниями. Ребенок в этой семье эмоционально отвержен, он как бы лишний. Плюс элементы ханжеско-пуританской морали.
— Но, вероятно, есть какие-то особые обстоятельства, после чего такой человек становится насильником или убийцей?
— Да, они существуют. Вот пример: некто Сливко из города Невинномысска. Он убивал мальчиков. Врачи поставили ему диагноз: органическая психопатия. В действительности у него, безусловно, были органические изменения мозга. Половая конституция — слабая, с детства его преследовали комплексы. На этом фоне в 18-летнем возрасте он оказался свидетелем ДТП: машина сбила мальчика. Ребенок был одет в пионерскую форму. Картина — ярко контрастная: белая рубашка, красный галстук, черные брюки и отполированные до блеска черные ботинки; все это в крови, агонизирующее тело вздрагивает... В таких случаях может возникнуть сексуальная реакция на неспецифические раздражители. Это и случилось со Сливко: от увиденного он был в ужасе, который сопровождался мощным сексуальным возбуждением, эрекцией и семяизвержением. Возникло то, что мы называем патологическим генератором.
Конечно, это не означает, что генератор начинает действовать сразу: увидел, испытал возбуждение и на следующий день убил. Обычно между подобным фактором и действием — достаточно большой срок. Сначала это воспоминание, потом к нему добавляются фантазии, которые становятся все более изощренными и жестокими. И наконец — начинаются убийства. Как и фантазии, раз от разу все более изощренные и жестокие.
— Вы сказали, что Чикатило был болен. Почему же его все-таки расстреляли?
— Наличие психической болезни еще не означает, что человек будет признан невменяемым.
— Спрошу по-другому: когда Чикатило убивал — он отдавал себе отчет в том, что делал?
— У меня есть формальная причина не отвечать на ваш вопрос: я не участвовал в психиатрической экспертизе.
— Но у вас может быть личное мнение на сей счет — мнение специалиста.
— Тогда я отвечу вам так: по новому Уголовному кодексу Чикатило мог быть признан ограниченно вменяемым. Это означает назначение принудительного лечения в условиях отбытия наказания.
— Мне рассказывали, что японские ученые предлагали огромные деньги за возможность исследовать мозг Чикатило.
— Такая идея исходила и от нас. Правда, не подкрепленная обещанием денег. Когда Чикатило был приговорен к высшей мере наказания, я обращался к начальнику Ростовского управления внутренних дел, чтобы мозг Чикатило был сохранен. Это ведь был классический пример серийного убийцы, его мозг должен был стать предметом международных исследований... Но мне ответили, что есть установленная процедура смертной казни — выстрел в голову. И менять эту процедуру из-за одного случая никто не собирается.
— Насколько я знаю, после Чикатило вы начали заниматься серийными убийцами. Есть ли у вас какая-то статистика?
— Мы собирали и собираем ее по крупицам. Официальная статистика серийных убийств у нас в стране не велась и не ведется до сих пор. Я не понимаю почему.
Некоторые выводы из полученной нами информации были поразительными. Оказалось, что Ростов и Ростовская область — на первом месте в мире по числу серийных убийц. С 1987-го по 1997 год — 34 серийных убийцы. Возникло даже предположение, что у нас тут какая-то природная аномалия.
— Какие случаи из вашей практики вам запомнились?
— Еще не закончился суд над Чикатило, начались убийства в Таганроге. Убийцу прозвали “черноколготочником”: он убивал девушек 17—18 лет, на которых были черные колготки. К тому моменту, когда все тот же Бураков попросил меня заняться этим делом, “черноколготочник” совершил пять убийств.
Мы пошли на беспрецедентный для того времени шаг. Я подготовил сценарий телепередачи, целый месяц ее анонсировали на всю область. Задача ставилась так: во время передачи “черноколготочник” обязательно должен сидеть перед телевизором.
В начале передачи я извинился перед аудиторией, сказав, что обращаюсь только к одному человеку — к убийце. Я — врач, я пойму тебя лучше других, я тебя не обвиняю. Я многое знаю о твоей жизни (к тому времени у меня уже был готов его проспективный портрет) и даю тебе шанс: не усугубляй свою вину, найди меня сам.
— Он обратился к вам?
— Нет. Но самое удивительное было в том, что с этого момента убийства прекратились. Мы возликовали. А впоследствии оказалось, что “черноколготочник” даже не видел эту передачу. Просто в тот момент у него появилась женщина, которая взяла на себя (конечно, не сознавая этого) функции сексотерапевта. Спустя год они расстались, и он совершил еще две попытки убийства. Во время второй его задержали.
— Приговорили к расстрелу?
— Да, но не расстреляли: был введен мораторий на смертную казнь. Потом его показывали в одной из телепередач. Он сказал, что лучше смерть, чем пожизненное заключение.
— Он тоже был больным человеком?
— Безусловно.
Проблемы тех, кого мы потом называем серийными убийцами, возникают в детстве или в подростковом возрасте. Именно тогда формируется зависимое поведение. Примеров такого поведения множество. Есть зависимость, связанная с использованием мобильных телефонов. С азартными играми, с компьютерами. С фанатизмом — фанаты спортивные и фанаты поп-искусства...
— Если зависимое поведение — болезнь, следовательно, ее можно лечить. Как можно лечить толпу фанатов?
— Толпу — нельзя. А каждого фаната в отдельности — можно. Конечно, в том случае, если он добровольно обратится за помощью. Кстати, практически все сексуальные отклонения, в том числе и садизм, — это формы зависимого поведения.
— Что вы называете “сексуальными отклонениями”?
— Есть медицинский критерий: это грубое нарушение взаимоотношений с партнером, пренебрежение им, — когда сексуальная деятельность угрожает здоровью или жизни партнера.
— Вы хотите сказать, что серийного убийцу можно лечить?
— Мы их лечим. Кроме того, занимаемся профилактикой.
— То есть вы можете распознать будущего серийного убийцу?
— Мы можем с достаточной долей вероятности предположить, каким может вырасти тот или иной ребенок. Но для этого нужно, чтобы его к нам привели.
Дело в том, что официальная психиатрия полагает, будто садизм (а он относится к расстройствам сексуального поведения) не может проявляться в детстве. Если такие случаи и есть, то в специальной литературе они не описаны и официально не фиксируются. А они, эти случаи, есть. 60% будущих серийных убийц в детстве обнаруживали специфически жестокое отношение к животным.
Как-то ко мне привели 12-летнего мальчика. Его мама была в ужасе: он убивал животных, причем не просто убивал, а растягивал этот процесс во времени — он их распинал. Ежиков, котят, щенят... При этом, наблюдая за их мучениями, он онанировал.
Есть распространенное заблуждение, будто дети, убивая животных, получают от этого удовольствие. Это не так: они уходят от неудовольствия. Подросток меняет свое состояние — у него возникает чувство торжества от того, что он может распоряжаться чужой жизнью. То же происходит и с серийным убийцей.
Мы работали с этим мальчиком почти 12 лет, сейчас ему 24. Он сам все нам рассказал. В том числе и о своих фантазиях — убивать не животных, а людей. С ним работали два врача — детский психиатр и психотерапевт. Мы подбирали ему лекарственные препараты, вели реабилитационную работу. Практически мы вместе с ним учились в школе. Кстати, он оказался прекрасным учеником, очень сообразительным. Беда была в том, что жил он не в Ростове. С каждым разом матери было все труднее привозить его к нам, промежутки между посещениями увеличивались. А его аномальное поведение — прогрессировало. Он поджег несколько складов, попытался устроить крушение поезда... А в периоды особенного дискомфорта он начал ходить на кладбище.
Особенно ему нравилось наблюдать, как хоронят женщин. Любого возраста — лишь бы женщина. Это зрелище его подстегивало, давало пищу для фантазий. Потом он разрыл несколько свежих могил, вскрывал гробы — ласкал недавно умерших женщин, испытывая при этом сексуальное возбуждение, мастурбировал. А мечтал о живых женщинах, которых он сам будет убивать. Но понимал, что ни по возрасту, ни по своим физическим данным сделать он этого не сможет. Он боялся, что его поймают.
Мы смогли вернуться к интенсивной работе с ним. Он начал ухаживать за девочками, узнал, что такое нормальные интимные отношения. Окончил школу, поступил в престижный институт. Как мы говорим — компенсировался.
— Может быть, такой человек и без вашего вмешательства не стал бы серийным убийцей? А если вы его лечите — то как долго?
— Мы ведь не утверждаем, что он обязательно станет серийным убийцей. Мы говорим: велик риск — он развивается так же, как серийный убийца. А лечить нужно долго, может быть — всю его жизнь. А этот молодой человек, о котором я рассказываю, поступив в институт, приезжал к нам все реже и реже. Два-три раза в год. Настаивать мы не имеем права, с его стороны обращение к нам должно быть добровольным. Несколько раз мы говорили с его матерью, но это не помогло. Спустя какое-то время он совсем перестал приезжать к нам. А через два года после этого — совершил первое убийство. На сегодняшний день за ним три убийства и 17 покушений. Он арестован, вскоре состоится суд.
— У вас есть другие подобные пациенты?
— Есть. Один из них совершил серьезнейшие преступления, он пытал свои жертвы. Правда, не убивал.
— Правоохранительные органы его ищут? Они знают, что вы его лечите?
— Понятия не имею. Я с ним работаю как врач.
А вообще-то тут серьезная этическая проблема. Как-то мы проводили дискуссию с нашими американскими коллегами, которая называлась так: “Обязанность психиатра — защищать. Как?” Надо сказать, что наши подходы к этой проблеме различны. У них есть принцип “Тарасофф”. Речь идет о женщине по фамилии Тарасова. Она — выходец из России, жила во Флориде. Некий мужчина воспылал к ней любовью, но получил отказ. Он пошел к психотерапевту и сказал ему: если эта женщина не будет со мной, она не достанется никому — я ее убью. Психотерапевт с ним работал, вроде бы его состояние стабилизировалось, и работа была прекращена. А спустя какое-то время этот человек убил Тарасову. Ее родители обратились в суд, который вынес решение: в тех случаях, когда пациент угрожает конкретному человеку, психиатр обязан сообщить об этом в полицию. Это и есть принцип “Тарасофф”. Правда, многие американские психиатры считают, что этот принцип — серьезная помеха. Во всяком случае, в американской научной литературе идет серьезная дискуссия на эту тему.
— Какого принципа придерживаетесь вы?
— Я врач. Главное для меня — лечение и профилактика.
В принципе у серийного преступника есть два пути. Или он будет продолжать совершать преступления, и тогда его будут искать — причем с нашей помощью — и в конце концов найдут. Но если он осознает, что болен, он может прийти ко мне. Через короткое время я буду знать о нем все, но официально он останется анонимом. В его истории болезни не будет ни фамилии, ни адреса, ни социального положения. Только имя, чаще всего вымышленное, или просто номер. Если человек понимает, что он болен, и хочет воспользоваться медицинской помощью, то государство должно ему в этом помочь. Во всяком случае — не мешать.
— Ваш пациент расскажет вам о тех преступлениях, которые он уже совершил. Вы сообщите об этом в правоохранительные органы?
— Нет. Это аморально. Есть же у нас лица, которые официально освобождены от такой обязанности: священники и адвокаты. Я считаю, что и психиатр — в том же ряду. Раньше в Уголовном кодексе была статья о недоносительстве. В новом УК ее нет. Я не могу донести на этого человека. Он пришел ко мне за помощью, и я должен ее оказать. Понимаете? Должен! В крайнем случае я обязан его предупредить: ты совершил недопустимое, я обязан поставить в известность правоохранительные органы. Если я сделаю это без такого предупреждения — кто ко мне придет? А ведь я действительно могу помочь этим людям.
— Вы лечите такого человека. Допустим, амбулаторно. В один прекрасный день он скажет вам: доктор, вчера я сорвался и убил. Или изнасиловал. Или сделал что-то еще, пусть менее тяжкое, но тоже — преступное. Как вы поступите?
— Это сложный вопрос. У меня нет на него ответа.
