Весной 1950 года ответственный секретарь “Московского комсомольца” Киселев с удовольствием представил коллегам нового сотрудника: “Платон Набоков. Фронтовик, пулеметчик, был ранен в бою. Поэт, журналист, выпускник Литинститута. Романтик — только что вернулся из Якутии, где был ответсекретарем пеледуйской газеты. В общем, наш парень!”
Но уже в феврале следующего года в коридорах редакции шелестела страшная весть: Набокова забрали на Лубянку.
— Говорили же ему: возьми псевдоним, не свети белогвардейской фамилией, — перешептывались эмковцы...
— Фамилия принесла мне немало бед, но в “МК” меня встретили с распростертыми объятиями, — вспоминает Платон Иосифович. — Направили “под крыло” к редактору отдела учащейся молодежи Лиде Коротун. Я сразу попал в разряд активно пишущих авторов.
В 1951-м в стране разворачивалась кампания по укрупнению колхозов. Хрущев (он тогда совмещал посты секретаря ЦК и первого секретаря московского горкома) пытался из нескольких нищих колхозов сделать один богатый. И Лида дала мне задание написать, как эта затея партии воплощается в Подмосковье и выйдет ли из нее что-нибудь путное. Послали меня в бывшую вотчину Гончаровых, где тогда создавалось такое “чудо”. Мои материалы — зарисовки, портреты, экономический анализ преобразований — должны были через неделю пойти с продолжением в нескольких номерах. Поехал я вместе с группой студентов: они выступали, а я бродил по деревне, разговаривал с людьми, присматривался к колхозному быту. Впечатления остались тягостные.
Вернулся из командировки, засел за очерк, и в ту же ночь за мной пришли.
...Мы сидим в маленьком рабочем кабинете Платона Иосифовича, заставленном книжными шкафами, на нижних полках которых плотные ряды толстых папок с документами. Хозяин, несмотря на свои восемьдесят, смолит одну сигарету за другой.
Его пращур — Тимофей Набоков — в числе шести самых уважаемых донских казаков был призван Екатериной Великой для работы над Новым Уложением. Другой предок — Иван Александрович Платонов — герой войны 1812 года, чье имя было запечатлено в храме Христа Спасителя. Через жену одного из дедов Пушкин передавал декабристу Пущину свое знаменитое стихотворное послание “Мой первый друг, мой друг бесценный”. Отец, Иосиф Евдокимович, — участник студенческих волнений в Юрмале 1905 года, писал репортажи в газете “Речь”, которую редактировал Владимир Дмитриевич — депутат I Думы и отец будущего всемирно известного писателя Владимира Набокова...
Слушаю и понимаю, почему Набоков не захотел прятаться под псевдонимом — не семейная биография, а история государства Российского.
Все-таки удивительные фортели выкидывает генетика. Платон Иосифович и Владимир Владимирович Набоковы лишь в отдаленном родстве, но внешнее сходство поразительное.
— На первых же допросах на Лубянке следователь сунул мне пару снимков плохого качества: “Отвечай, сволочь, кто это?” “По лицу — вроде бы я, но такой одежды у меня никогда не было”, — говорю. Только через много лет, получив книгу Носика “Биография Набокова”, я нашел там эти фотографии Владимира Владимировича.
— Какие еще обвинения вам предъявляли?
— За участие в кружке Аркадия Белинкова я заработал “групповую антисоветскую деятельность и агитацию”. Аркадий — однокурсник по Литинституту, блестяще знал Серебряный век и европейскую поэзию, которые тогда были в нашей стране под запретом. Мы собирались на его квартире, закрывали двери, зашторивали окна, Белинков клал на стол шпагу и зажигал свечи... Конечно, звучали не только стихи Гумилева, Ахматовой, Цветаевой. Среди нас было немало фронтовиков, мы прошли через кровь отступлений и уже многое поняли: откровенно говорили, что потери неоправданно огромные. И, видимо, кто-то стукнул. Первым взяли Аркашу. Потом еще человек десять. Но я никого за собой не потянул, как следователи ни старались. Пытали бессонницей, запугивали. Полковник Серый грозил: “Я твоего отца лично шлепнул и тебя расстреляю — рука не дрогнет!” Но в нашей семье все мужчины прошли через репрессии: отца первый раз за непролетарское происхождение забрали еще в двадцатых. Потом выпустили, он стал коммерческим директором “Химугля”, но в 1934-м исчез. Расстреляли и моего отчима — главного инженера-механика Метростроя, и двух дядей. Третий — то в шарашке работал, то (еще не реабилитированный) — замначальника Управления авиационной промышленности России. Поэтому мой арест был закономерен — удивительно, что у них до меня руки дошли так поздно...
Шили мне и шестой пункт — шпионаж. Причем в пользу... Австралии. Когда я еще учился, литинститутовцы-фронтовики выпустили книжечку стихов (там было и мое стихотворение). Каким-то образом она попала на Зеленый континент, и оттуда на мое имя на адрес института пришло письмо от крупнейшей поэтессы и литератора Юдифи Райт. Вызывают к директору. Переводят, что мое стихотворение ей очень понравилось и она спрашивает, знаком ли я с творчеством Владимира Набокова.
Человек в штатском, который сидел в кабинете, говорит: “Нужно ответить”. Дома у нас была единственная книга Набокова (кажется, дядя привез из Германии) — с “Машенькой” и рассказами, но я, конечно, в этом не признаюсь.
— “Мы тебе дадим почитать”. И принесли две книжки с расплывчатыми штампиками — видимо, из своей “тайной канцелярии”. Написал я ответное письмо, его перевели на английский и отправили. Потом мне эту “переписку” на следствии припомнили. В общем, дали десять лет по 58-й, и попал я в Особый режимный лагерь №7. Вот там фамилия помогла мне выжить.
Среди зэков было много интеллигентнейших людей. Один из них — доктор-фтизиатр Товий Николаевич Пешковский. Он заведовал в лагере туберкулезным отделением госпиталя и забрал меня к себе, обучил фельдшерскому делу. Начальство боялось нашего отделения и носа не совало. Пользуясь этим, Пешковский собрал вокруг себя поэтов, музыкантов, философов и основал кружок, который мы назвали “Братское Болдино” (рядом был город Братск). Так я впервые услышал стихи Владимира Набокова, которые Товий Николаевич читал наизусть.
— Вы говорили, что ваш дед и отец бывали в петербургском доме Набоковых. А доводилось ли вам встречаться с кем-либо из живущих на “других берегах”?
— Знаете, это нечто совсем фантастическое. Под Рождество 2000 года у меня дома раздается звонок из Женевы: “Здравствуйте, Платон Иосифович! С вами говорит Елена Владимировна Сикорская-Набокова...” И родная сестра Владимира Владимировича, которой тогда было 94 года, любезно приглашает меня посетить ее дом в Женеве. Оказывается, она увидела мою фотографию в журнале и послала мне письмо в редакцию, но каким-то образом узнала еще и мой телефон и позвонила. Конечно, я с радостью поехал.
— Боже, какое сходство... Словно вновь вижу своего брата, — воскликнула Елена Владимировна при нашей встрече, приветливо протягивая руку и пытаясь привстать в инвалидной коляске, к которой была прикована в последние годы.
Елена Владимировна была ближайшим другом и наперсницей своего брата. Мы долго с ней разговаривали обо всем — с ее любезного разрешения я записал эти беседы на диктофон. Меня поразил ее богатый, почти без акцента русский язык, светящийся взгляд. Особенно удивило, что нередко она вдруг дополняла мою исповедь деталями как бы из другого измерения — ведь столько лет наши жизни шли параллельными и такими разными путями. А оказалось — так много общего: в чувствах, настроениях и даже опасениях! Она дала мне посмотреть изданную в Париже книгу исследований Жака Феррана о генеалогическом древе Набоковых. И мне, почти не знающему французский, удалось отыскать в ней моего родного деда Евдокима (Авдокима) Ивановича и его сына Павла (Поля), который ушел с армией Деникина за границу, но потом затосковал и вернулся на родину, где его и шлепнули. Конечно, побывал я и в Монтре, на могиле Владимира Владимировича.
— Елена Владимировна знакома с вашей поэзией?
— Я подарил свой сборник стихов, она очень тепло о них отозвалась. А в последний день пребывания в Женеве я читал свои лагерные стихи. Алексей Сикорский (внук Е.В., продюсер и бизнесмен. — Авт.), услышав их историю, загорелся желанием создать совместный сценарий под условным названием “Стихи из кукольных голов” и снять во Франции фильм. Дело в том, что делать записи в лагере было запрещено, а не писать я не мог. Когда стихов стало слишком много, чтобы все удержать в памяти, додумался прятать рукописи в головах кукол, которые сам лепил для зэковской самодеятельности.
Вывезти кукол на волю помог случай. Перед освобождением начальник лагеря попросил меня выступить в одном из лагпунктов. А тот оказался детской зоной, где находились дети заключенных — “враги народа” мал мала меньше... Я помню фронтовые бомбежки и обстрелы, помню солдат, которых после бессмысленной атаки ночью грузили на платформу — вперемешку раненых и мертвых. Но большего ужаса, чем дети, не умеющие смеяться, я не видел... Показываю самые развеселые, проверенные на взрослых зэках сценки, а дети смотрят, даже не улыбнувшись. Но когда концерт закончился, малыши окружили меня и стали просить: “Оставь нам своих человечков!” Отказать я не мог. Вывез лишь дьячка из чеховской “Хирургии”: в его голове были спрятаны поэмы “Неоконченные портреты”, которые ну никак не восстановить по памяти.
Реабилитировали бывшего сотрудника “МК” Платона Набокова только в 1991 году. Потому что гэбешники не могли простить ему дневниковую запись, сделанную во время войны: “Мы безусловно победим, но неужели и тогда советская власть устоит?”
О журналистике нечего было даже мечтать: после возвращения из лагеря едва устроился в клуб “Вторсырья”. Стихи не печатали — он писал “в стол”. Написал задуманный еще в “Озерлаге” киносценарий: политзэк бежит из лагеря, но потом, чтобы не подвергать опасности семью, сам возвращается обратно. С большим трудом, лишь после того, как привлеченный соавтор Маро Ерзикян придумала переделать политического в уголовника, фильм “Жизнь прошла мимо” в 1959 году вышел на экраны. Несмотря на шумный успех, дело снова запахло арестом.
А он не сдавался: писал сценарии научно-популярных фильмов, занимался океанологией, читал лекции об истории кино. Работал на телевидении — пока не выгнали с волчьим билетом за то, что выступил на собрании в поддержку Солженицына.
Сегодня у Платона Набокова пять поэтических сборников, на пишущей машинке — рукопись о Лермонтове, он полон замыслов и планов...
