По случаю завершения второго тысячелетия две фирмы — "Филипс" и "Стейнвей" — выпустили совместно серию музыкальных альбомов лучших исполнителей мира. В этот список вошел единственный фортепьянный дуэт — Любовь Брук и Марк Тайманов. Так что звонок в Петербург напрашивался сам собой... — Марк Евгеньевич, выходит, вы теперь чемпион мира по "парному фортепьяно". Поздравляю. А что вы включили в свой альбом? — Записи — 170 минут звучания — сделаны еще в 50—60-е годы, когда мы с Любой были мужем и женой. Жаль, что она не дожила до всемирного признания... — А почему распался такой великолепный дуэт, ведь вы были знаменитой и к тому же весьма благополучной парой? В конце 60-х я был вашим секундантом и прекрасно помню, как после каждой партии вы спешили к телефону, чтобы сообщить результат домой. — Мы познакомились с Любой еще в детском саду, оба считались почти вундеркиндами. С того времени стало ясно, что мы "обречены" на семейный союз. Но согласитесь, в пять лет окончательно определять свою личную жизнь немного рискованно. И во время подготовки к матчу с Фишером, когда мне уже перевалило за сорок, меня угораздило не на шутку влюбиться. Оба события — и Фишер, и любовь — круто изменили мою жизнь. — Но потом число жен стало расти в геометрической прогрессии... — Леля была замечательным человеком и удивительной женщиной. Но наше счастье длилось недолго. Она заболела неизлечимой болезнью, медицина была бессильна. Мне было за пятьдесят, когда я впервые в жизни остался один. Евгения Авербах, дочка гроссмейстера, к тому времени уже разведенная, своей энергией и активностью вывела меня из состояния уныния. Но брак наш выглядел немного странно. Наверное, я был единственным мужем на белом свете, который свою будущую жену... выносил из роддома. В юности мы были дружны с Юрием Авербахом и, естественно, когда у него родилась дочь, вместе отправились за ребенком. Смешная история, которая после женитьбы на Жене вызывала всеобщие ухмылки. А во второй половине 80-х, когда мне перевалило за 60, судьба послала мне Надежду Бахтину — умницу и красавицу. Бог есть! — Кажется, после видного французского композитора XVIII века и сильнейшего шахматиста своего времени Франсуа Андре Даникана Филидора вы первый человек, достигший столь больших высот сразу в двух областях творческой деятельности — музыке и шахматах. Как вам это удалось? — Опираясь на собственный опыт, могу сказать: нет ничего проще! Когда я концертировал, то тосковал по шахматам, и за доской это придавало мне дополнительный импульс. А когда я играл в турнирах, то скучал по музыке и испытывал необычайный подъем, оказавшись наконец за роялем. И наоборот: на турнирах я отдыхал от музыки, а готовясь к концертам, отдыхал от шахмат. Короче говоря, вся моя жизнь — сплошной отдых. Вот вам и разгадка: отдыхайте побольше, но и, конечно, не забывайте о любви. — Когда-то Михаил Таль любил проводить параллели между чемпионами мира и великими пианистами. Кажется, у вас тоже есть своя классификация. — Да, это мой конек... Современные шахматы идут от Стейница, а современная музыка — от Баха. Так что для первого шахматного короля музыкальный аналог очевиден. Моя следующая пара — Ласкер и Бетховен — может вызвать споры, но зато Капабланка с его ясной и легкой игрой и мелодичный Моцарт — неразделимые образы. Очень схожи два бурных темперамента, две стихии — Алехин и Рахманинов. Пятый чемпион мира Эйве был профессором математики, и, возможно, ему больше подошел бы математический, а не музыкальный образ. Ботвинника отличала необычайная мощь, глубина, широта воззрений, и тут, на мой взгляд, нет лучшего аналога, чем Вагнер. К гармонии Смыслова, его уникальной интуиции, пожалуй, ближе всего эмоциональный строй Чайковского. Таль представляется мне в образе Паганини. Гений комбинаций виртуозно владел шахматным искусством, как Паганини мог играть на одной струне. Они сопоставимы и по фантазии, и по драматичности судьбы. Петросян — одна из таинственных, неразгаданных фигур, и я бы сравнил его со Скрябиным, которому тоже были свойственны метания, порывистые решения. Яркая и ажурная игра Спасского вызывает ассоциации с импрессионизмом Дебюсси. Фишер представляется мне Листом с его фундаментальностью и вместе с тем блеском и отточенностью игры. Наконец, Карпов с его легкостью, изяществом стиля — это Прокофьев, а динамичный и страстный Каспаров с его огромной творческой палитрой — Шостакович. Кажется, никто из 13 шахматных королей не забыт. Угроза вождя Поколение советских шахматистов, выросшее в сталинскую эпоху, было настолько запугано опасностью проигрыша иностранцам, что просто вынуждено было выигрывать. Помню, Марк Тайманов рассказывал мне, что за первым межзональным турниром в Швеции в 1952 году внимательно следил сам Сталин: — Даже трудно представить, что ожидало бы наших гроссмейстеров, — сказал Тайманов, — если бы мы уступили тогда иностранным коллегам. Рояль в кустах На торжестве в Московском Доме ученых, посвященном 100-летию со дня рождения Алехина, гроссмейстер Тайманов поднялся на сцену, чтобы показать одну из партий шахматного короля. И надо же, именно во время выступления Тайманова, замечательного пианиста, который провел десятки концертов во многих странах мира, один из зрителей внезапно вскочил с места и сердито крикнул: "Уберите рояль, он мешает шахматам — загораживает демонстрационную доску!" Марк Евгеньевич даже опешил, но затем взял себя в руки и с некоторой грустью произнес: — Как жаль! А я-то, наивный, всю жизнь полагал, что фортепьяно шахматам не помеха... Неприятности у классика После того как в начале 70-х Марк Тайманов проиграл претендентский матч Роберту Фишеру, при возвращении домой он был подвергнут тщательному таможенному досмотру. И, как назло, у него обнаружили запрещенную книгу Александра Солженицына. За этот проступок гроссмейстер получил по заслугам: стал невыездным, был лишен звания заслуженного мастера спорта и т.д. Но нет худа без добра: благодаря этому печальному случаю вскоре родилась гениальная шахматная шутка (говорят, ее придумал Ростропович): — Вы слышали, у Солженицына большие неприятности? — Неужели! Что же случилось? — Вы не знаете? У него нашли книгу Тайманова "Защита Нимцовича"!
