Владимир Лазаревич приехал в Россию на научно-консультативный совет Сколковского института науки и технологии, а также по приглашению своих бывших коллег из Тюменского университета, чтобы прочитать курс лекций для будущих нейрохирургов, ну и заодно решил навестить своих друзей в Москве. Мы пригласили известного ученого в редакцию «МК».
Дорога к успеху через Сибирь
— Владимир Лазаревич, расскажите о своем детстве. Просто интересно, из кого вырастают выдающиеся нейроанестезиологи?
— Я родился в 120 км от Киева, в маленьком древнем городке Сквира. Во время войны, когда я был ребенком, нам пришлось эвакуироваться в Среднюю Азию, спасаясь от холокоста. Город был оккупирован немцами, и все наши еврейские родственники, оставшиеся там, погибли.
В 1944 году мы вернулись из Туркестана. Мне было 6 лет, и мама отвела меня в школу. Проверив мои знания, в школе решили сразу определить меня во второй класс.
Учился я довольно прилежно, чем очень радовал своих родных, а вскоре познакомился с операционной... Мне помог в этом наш сосед — врач районной больницы Аркадий Рафаилович Калина, очень энергичный хирург, прошедший всю войну. Он из Киева, но был сослан в райцентр в период борьбы с космополитами. Вот однажды, когда я в очередной раз почтенно с ним поздоровался, он вдруг говорит: «Хочешь посмотреть, как делается операция?» Еще бы! Он оперировал тогда аппендицит. Я стоял за стеклянной дверью и наблюдал. До меня доносились чарующие запахи эфира, карболки. Я видел, как после операции врач пошел попить чаю, а когда вернулся, подошел к больной. Это была молодая женщина, он что-то сказал ей ободряющее, а я подумал: «Боже мой, он только что спас человека!». После этого откровения я и решил стать врачом. И первое, что сделал после принятого решения — пошел искать кирпичи.
— Зачем же они вам понадобились?
— Я рос хилым мальчиком. А врач, по моему мнению, должен был быть сильным. Решил себя укреплять. Но гантелей-то не было, вот я и заменил их кирпичами, начал качать мышцы, играть в футбол. Где-то с 7-го класса я уже читал много книг по медицине, учась, между прочим, на одни «пятерки». Но по окончании школы заслуженной золотой медали мне не дали. «Володя, вы повинны разумиты, шо ридна мова ваша не украинска, — сказал мне тогда наш директор, имея в виду, что в первую очередь «золото» доставалось представителям титульной нации, — поэтому золотую медаль мы дадим Пилипенко, а тоби серебряну».
— Но в институт-то поступили сразу?
— Если бы! В Киевском медицинском мне снова указали на мою национальность и сказали, что принять не могут, даже несмотря на медаль. Я вышел в таком отчаянии, что даже аттестат в руках смял, — мечта умерла. И это после того, что я был комсоргом школы, читал письма товарища Сталина... Хорошо, что у меня была группа поддержки в лице моего дяди и того самого Аркадия Рафаиловича, который очень болел за меня. Он схватил меня за руку со словами: «Что ты делаешь? Есть ведь другие институты».
— И в итоге...
— В итоге я попал в Новосибирский государственный мединститут — мой старший брат служил в тех краях и похлопотал за меня. Пять суток я ехал туда на поезде, одетый в ватные брюки, навьюченный подушками, яблоками, салом. Думал сначала, что еду на самый край земли, а оказалось, что мне крупно повезло. Я попал туда, где вообще не чувствовался антисемитизм, — во-первых, потому что Новосибирск располагался далеко от центра, во-вторых, многие ученые, работавшие там, сами были ссыльными, ведь тогда интеллигенцию отправляли либо в лагеря, либо в Сибирь. Каких светил я там встретил! Известнейший физиолог Александр Григорьевич Генецинский, крупнейший хирург международного класса Сергей Сергеевич Юдин, Марк Аронович Гольденберг (он получил срок, а его коллега из Португалии — Нобелевскую премию за лоботомию при психиатрических заболеваниях). Это были светлейшие люди! Жена Генецинского приглашала по субботам на чай с пирогами (прошу заметить, именно на чай — никакой водки), и мы беседовали об эпохе Ренессанса, которую очень любил хирург Юдин, и, кстати, рисовал все свои операции, Генецинский рассказывал об истории физиологии, вспоминал Бехтерева. Я сидел и впитывал все как губка.
— Что же послужило причиной для отъезда в США?
— Я занимался безопасностью операций на мозге: анестезия и реанимация, вопросы критических состояний. Мы не конкурировали с западными коллегами, работали вместе. Они к нам приезжали, присутствовали на наших операциях и в Институте Бурденко. Иностранцы изучали наш атлас по стереотаксической нейрохирургии, который создал один из ведущих советских нейрохирургов, заведующий нейрохирургическим отделением НИИ неврологии Эдуард Израилевич Кандель, эндоваскулярную хирургию, отцом которой считается Федор Андреевич Сербиненко из Института нейрохирургии им. Бурденко.
— То есть все было хорошо...
— За исключением одного — мы не могли выезжать за рубеж сами, даже в страны соцлагеря. Если быть откровенным, все были этим недовольны, но никто не говорил вслух. Вроде бы давно позади остались времена сталинского террора, мы пережили оттепель, но атмосфера недоверия до конца не исчезла. Я общался с Евтушенко, Вознесенским, Аксеновым (который жил в Лос-Анджелесе), лечил Окуджаву. Все были близки мне по духу, стремлению к свободе. Но так получилось, что уехал я не как эмигрант. Как-то в Москве я участвовал в консультации доктора Арманда Хаммера, успешного бизнесмена и промышленника, друга России, знавшего и встречавшегося почти со всеми ее лидерами, от Владимира Ленина до Михаила Горбачева. Именно Хаммер помог основать в 1925 году в Москве «Завод пишущих принадлежностей имени Сакко и Ванцетти».
Когда доктор Хаммер спросил меня, чем он может быть мне полезен, я попросил его показать мне американскую клинику. Мне было очень интересно посмотреть, какое там оборудование, как лечат американские врачи. Но Арманд поступил более радикально: он не только пригласил меня на экскурсию, но и сделал предложение стать его личным врачом.
— Вы сразу согласились?
— Это было неожиданно, я колебался. Но мои коллеги — Эдуард Израилевич Кандель и Святослав Николаевич Федоров — сказали: «Такое предложение бывает раз в тысячу лет. Соглашайся!». Так я и уехал в Калифорнию 3 ноября 1976 года. А вместе со мной и вся моя семья: жена, сын и теща. Естественно, я сразу сказал Хаммеру, что не могу быть врачом одного пациента, и стал добиваться работы в американском институте по своей специальности.
Через 4 месяца после приезда я, 41-летний анестезиолог с большим опытом работы, пошел сдавать с нуля экзамены на право заниматься врачебной деятельностью и… недобрал двух баллов. Вторая попытка еще через три месяца стала более удачной. Потом началась общая подготовка, подтверждение на право работать анестезиологом. Но и на этом я не остановился — еще год ушел на субспециализацию: 3 месяца меня экзаменовали как кардиоанестезиолога, 3 месяца — как нейроанестезиолога и еще столько же — как нейрореаниматолога. Таким образом, я восстановил все свои позиции, которые имел в СССР до отъезда. После этого началась работа в Университете Южной Калифорнии на очень престижной кафедре анестезиологии, где доктором Артуром Кведелом были впервые описаны клинические стадии эфирного наркоза. Это было одним из трех самых важных шагов в развитии анестезиологии как медицинской специальности. Я в течение 18 лет был руководителем этой кафедры и продолжаю работать как соруководитель до настоящего времени.
— Непросто было совмещать работу в университете с исполнением функций личного врача Хаммера?
— Я не дежурил возле него денно и нощно, хотя моему подопечному было тогда уже за 80. Он приглашал меня лишь тогда, когда это было необходимо, например в зарубежные поездки. Но при этом своим компаньонам он представлял меня не врачом (это могло бы вызвать неуверенность в его способности курировать долгосрочные проекты), а эдвайзером — научным консультантом. Таким научным консультантом представил он меня и Мстиславу Ростроповичу, с которым мы потом подружились на долгие годы.
— До скольких лет прожил Хаммер под вашим патронажем?
— Он скончался в возрасте 92 лет в 1990 году.
Наш мозг — розоватый
— Вы один из немногих, кому удается видеть мозг живого человека, оценивать его физиологический потенциал. Какие эмоции, впечатления рождаются у врача при вскрытии черепной коробки?
— Я занимаюсь нейроанестезиологией 47 лет и, скажу вам, каждый раз поражаюсь этому фантастическому зрелищу — пульсирующему мозгу, тому, чем мы думаем, влюбляемся, совершаем открытия, а временами глупости и даже преступления.
— Его вещество действительно имеет серый цвет?
— Нет, мозг на самом деле розоватый.
— Вы работаете в одном из самых передовых научных учреждений мира. Какие операции на мозге делают сегодня?
— Рывок, который совершила нейрохирургия за последние 40 лет, поражает. Это все равно что вы ехали на старенькой «Волге» с двумя кнопками и вдруг пересели на современный «Лексус» или «Мерседес» с электронной начинкой. Сейчас операции на мозге делаются со специальным локатором, который следит за тем, чтобы врач ни на миллиметр не отступил от правильно выбранной зоны, с аппаратом МРТ. И я бы не стал ставить в данном вопросе США на первое место. Институт им. Бурденко никогда не отставал по части передовых технологий от американских институтов. Недаром его называют мастерской по ремонту мозгов. А академик Александр Николаевич Коновалов — признанный в мире лидер мировой нейрохирургии.
Медицина уже дошла до того, что в мозг человека, потерявшего способность двигаться, вставляют датчики, и они дают сигнал через компьютер бионической руке, к примеру: «Взять кружку». Пациент таким образом осуществляет задуманное. Кстати, одним из наших партнеров в области brain-computer interface является профессор Александр Каплан из МГУ.
Что касается самых распространенных болезней, уже научились лечить болезнь Паркинсона, вставляя в мозг датчики через маленький прокол и производя глубокую стимуляцию мозга. Отступает после оперативного вмешательства и эпилепсия — специальные датчики снимают судорожные симптомы.
— Как долго могут находиться в мозге датчики? Когда-нибудь их же надо менять?
— Датчики могут работать несколько лет, но в настоящее время все активней развивается направление нейрохирургии, дающее те же результаты, но без смены батареек.
— Вы можете сказать, что болезни мозга посещают современного человека чаще, чем наших предков?
— И да, и нет. Из-за научно-технического прогресса, в результате которого человек стал чаще ездить на машинах, мотоциклах, изобрел более современные орудия насилия, например разрывающуюся пулю, мозг нашего современника стал травмироваться гораздо чаще и сильнее. Однако если говорить о патологиях: опухолях, эндокринных нарушениях, отеках мозга при сердечной недостаточности — тут ничего не изменилось. Просто сейчас врачи стали глубже понимать проблему, лучше с ней справляться. Скоро возникнут технологии, позволяющие за несколько лет прогнозировать развитие той или иной проблемы мозга. Это произойдет, конечно, благодаря развитию фундаментальной медицины, молекулярной биологии и генетики.
К примеру, одна из наших лабораторий занимается картированием мозга. То есть разбирает его на отдельные участки, чтобы в будущем точнее находить пораженные синапсы (места контактов между нейронами). Вы только представьте: у человека 86 миллиардов нейронов в мозге — и у каждого из них порядка 10 тысяч синапсов. Таким образом, мы имеем сто триллионов синаптических связей между нейронами, отвечающими за наше мышление, движения, инстинкты. Это своего рода компьютер, аналога которого человечество не сможет создать еще много-много лет. Картирование поможет в будущем ставить не обобщенный диагноз, к примеру «шизофрения», а сразу уточнять: что это за тип шизофрении, с изменением, в каком синапсе она связана.
— На каком этапе находится работа?
— В течение следующей декады планируется открыть из ста триллионов синаптических связей всего 75 тысяч. Из них будет определена примерно тысяча вариаций «общих» патологий мозга.
— Картирование и анализ собственного мозга могут пригодиться и здоровому человеку для профилактики?
— Да, можно будет создать каждому что-то вроде паспорта мозга, где будут отражены и патологии, и признаки, говорящие о развитии возможных патологий.
— Такой паспорт не приведет к спекуляциям со стороны нечестных на руку врачей, которым вдруг захочется поделиться с кем-нибудь конфиденциальной информацией?
— К сожалению, очень многие открытия имеют двойное назначение — могут быть для блага, а могут служить и преступным целям. Конечно, если будущий работодатель узнает, что у его сотрудника есть предрасположенность к шизофрении, то наверняка сразу постарается избавиться от него. Поэтому Конгресс США уже принял закон о том, что сведения о геноме человека — это сугубо конфиденциальная информация, и даже если работодатель узнает о какой-то врожденной патологии, отказать претенденту не имеет права, иначе его будут судить. Законодательные органы обязаны охранять конфиденциальность и безопасность применения новых научных открытий для улучшения здоровья человека. Мы можем жить долго, сохраняя наши силы, чтобы быть активными и полезными обществу!
ВОПРОС НА ЗЛОБУ ДНЯ
— Скажите, вы поддерживаете проходящую сейчас в России реформу Академии наук?
— Слово «реформа» мне не очень нравится, гораздо лучше звучит «модернизация». Возникла новая страна, новая реальность, надо модернизировать и академию, но очень аккуратно. Надо всегда помнить, что большего, чем в России, внутреннего интеллектуального запаса нет нигде в мире. Кто создал ядерный щит в сжатые сроки? Кто обеспечил прорыв в космосе? Многие крупнейшие разработки и открытия идут из России. И если это звено разрушится или даже пошатнется — разорвется цепь международной науки. Этим очень обеспокоены выдающиеся ученые мира. Я как нейроанестезиолог сравнил бы Академию наук с мозгом большой страны. И если уж кто-то взялся его оперировать, надо делать это очень тонко, не повредив ключевые нейроны, чтобы не «отключилась» какая-нибудь целая научная отрасль.
