Загляните в детские души
Ему памятнее и приятнее чистота взаимоотношений, необходимость порядочности во всем.
— Начинать надо с самих себя. Человечество в идеале — одна семья и по христианским идеалам, и по социалистическим. А мы же не можем наладить жизнь в собственных семьях, не умеем разобраться в нашей большой семье, в России. Сколько жутких трагедий случается в наших маленьких семьях!
Мы справедливо возмущены тем, как жестоко обращались некоторые американские приемные родители с русскими детьми. Конкретные случаи преступлений против них — конечно же, позор, достойный суровой кары. Но почему мы не возмущаемся так громко, когда на лестницах, на улице обретаются бездомные дети? Дома, без свидетелей, часто избивают, мучают собственных детей, бросают новорожденных, и они оказываются в сиротском доме.
Разве голосующие депутаты заглянули в обиженные детские души, чтобы понять весь ужас, что осядет в сердце ребенка и на всю жизнь определит его характер и поступки? Защищая свои амбиции, мы караем детей.
Поразительно одно свидетельство Достоевского. Когда он говорил о лучшем качестве Пушкина, то назвал его всемирную отзывчивость. Его сердобольность. Это поистине главное качество русского человека.
Никогда не забуду исторический момент: по Садовому кольцу вели пленных немцев. Вдоль пути — ограждения: боялись, что разгневанная толпа бросится на них и разорвет в клочья. Впереди шли сытые, даже лощеные и надменные офицеры, а за ними — большое множество ослабленных, робко ковыляющих пленников, измученных, стыдливо опустивших глаза. И тут произошло что-то немыслимое: наши сердобольные бабы, многие уже вдовы или одинокие солдатки, прорвав кордон охраны, бросились к несчастным, что-то съедобное совали им в руки…
— Этот давний урок неведом нашим откормленным думцам.
— Я только что побывал в московской больнице. Какие там сердобольные люди — нянечки, медсестры, врачи. Я был тронут их теплотой и лаской.
Поэзия спасает и лечит
— Добросердие еще не зачахло в наших людях. Обратимся к литературе. На твой взгляд, не пропал еще у русских людей интерес к поэзии?
— Три года назад я выступал перед 42 тысячами на Волге, на Грушинском фестивале. Это один из самых лучших наших фестивалей. Телеведущие о нем давали всего лишь коротенькие репортажи. А туда тысячи людей разных поколений приходят слушать бардовские песни. Я был потрясен. У меня есть стихотворение о матче СССР и ФРГ в 55-м году, на котором боялись увидеть побоище. Туда приехали ветераны, безногие, на своих шариках-подшипниках, с дощечками: «Бей фрицев», «Мы отомстим». Но матч был так хорош, что люди стыдливо попрятали свои агрессивные призывы. А Лев Яшин подарил свои перчатки немецкому вратарю Фрицу Вальтеру. Вот об этом я прочел свое стихотворение. И вся эта многотысячная толпа слушателей встала.
— Женя, ты не только гражданин, но прежде всего поэт, номинированный на Нобелевскую премию в 2012 году. Интересно, кто тебя номинировал?
— Тут такая история. Совсем недавно я получил премию итальянского ПЕН-клуба за мою новую поэму «Дора Франко». В Италии ее перевели, и она вышла отдельной книгой. А в России поэма еще не раскручена. Так вот я ее в Италии читал по-итальянски. Дора — героиня реальная. Я впервые написал о своей любви к латиноамериканской красавице еще в 1968 году, когда моя будущая жена Маша ходила в детский сад. Так что она меня не ревновала к этой любви. Судьба Доры и радостная, и трагичная.
Вот за эту поэму меня и премировали итальянцы. Это была моя двенадцатая литературная премия. И восторженные итальянские писатели приняли меня действительным членом своего ПЕН-клуба. Это они меня выдвинули на Нобелевскую премию.
— Они, вероятно, испытали разочарование: премия досталась китайскому писателю.
— Но ПЕН-клуб и в новом году не оставит своего намерения номинировать меня вновь. Я говорю им смущенно: «Ведь я не итальянец». И в ответ слышу: «Ты — итальянец!»
— Еще бы, ты общаешься на итальянском. Темперамент у тебя открытый, взрывной. Ты просто им родня! Сколько языков освоил?
— Ну, может быть, шесть. Я не полиглот: могу и ошибки в речи допускать. Но мне говорили на этот раз итальянцы — читая «Дору», я ни разу не ошибся в произношении. Похвастаюсь: «Дора Франко» сейчас переведена и на испанский. И сейчас на родном языке прочту ее в Москве.
— В России больше всего ценили и, надеюсь, оценят твою исповедальную поэзию. Наверно, эта интонация сейчас в тебе еще откровеннее звучит?
— Теперь пишу до-исповеди. Говорю о том, в чем я еще не до-исповедовался. И намерен вернуться в кино. Когда-то я написал поэму «Голубь в Сантьяго». Считаю ее лучшей своей вещью. Она спасла от самоубийства многих молодых людей. Ведь сейчас среди тинейджеров — повальные самоубийства. Когда Феллини на итальянском прочел эту мою поэму, то позвонил мне и сказал: «Еудженио, ты написал сценарий. Эту поэму можно ставить». Я получил около тысячи писем из разных стран. Когда я был в Бишкеке, ко мне подошла библиотекарь и призналась: «Я была спасена вашей поэмой».
Одно из моих последних стихотворений написано о двух девочках на крыше высокого дома перед самоубийством. Через мгновение они бросятся вниз. Ведь эти девочки были вроде бы благополучной судьбы: не изнасилованы, не наркоманки… Они просто ощущали духовную пустоту существования. В чем наше общее преступление? Мы, взрослые, вроде бы понимаем, что мы должны помочь им наполнить их души идеалом. Не идеологией. Официальная идеология — это же смерть идеала. Она притупляет, ускушняет жизнь. Шаг влево, шаг вправо приравнивали не так давно к измене. И до сих пор мы не можем от этого избавиться.
— А эти могучие пресс-конференции, где правит бал рефлексия и пышные словесные круги на стоячей воде!
— Мы занимаемся взаимодемонизацией. Демонизируем друг друга. А в итоге — чушь собачья! Что нас может спасти? Поэтам надо быть в стихах более исповедальными. Мы стали закрывать свои души. Редко делимся с людьми тем, что с нами происходит. Допускаем в себе внутреннее оледенение. Это вопрос не только поэтов, но и всего общества.
— Женя, в принципе, в замысле ты прав. Однако настроение каждого из нас, душевное брожение и нервный кипяток подогревается или отравляется решениями, законами, глупыми постановлениями наших властей.
— Самый легкий способ — сидеть перед «ящиком» и ругать правительство. Но почему-то ни я, ни ты не слышим конкретных предложений, как обустроить Россию. Об этом первый сказал Солженицын, но никаких новых проектов спасения страны, выдвинутых на всенародное обсуждение, мы не слышим. У нас почему-то принято разрывать экономическое развитие страны с духовным.
Конечно, общество не может состоять только из интеллигентов. Но из профессионалов в своем деле должно! Когда я слушаю наших политиков, то мне очевидно: они даже не знают, какое общество мы строим. Вот и девочки, приняв решение уйти из жизни, почувствовали свою ненужность. Одна из них написала: «По-моему, без меня мир прекрасно обойдется».
— Наша страна больна духовной глухотой всего общества.
— Вот в чем дело! Сейчас у нас идет активный процесс деинтеллектуализации. Потеря тонкостей! Очень грубо, прямолинейно округляют любой жизненно важный вопрос.
Антология в пять томов
— Евгений Александрович, сколько бы мы ни говорили о наших язвах, общее дело не сдвинется с места. Антарктические льды российского закостенения нам лично не растопить. Ты в течение 23 лет в роли собирателя русских поэтических образцов готовишь к изданию пятитомную антологию русской поэзии за десять веков. Отважный шаг — выстроить, высветить гигантский памятник русской поэзии.
— Работая над антологией, я даже сам изменился. Когда мне в руки еще в сталинские времена попала старая антология 1925 года, я был поражен: хотя Цветаева уже находилась в эмиграции, составители каким-то чудом напечатали ее стихи. Гумилев, расстрелянный и вычеркнутый из жизни, в книге представлен стихами. Для меня это стало откровением. Первая моя антология «Строфы века» была издана в 95-м году. Я начал над ней работать еще при Брежневе, поехал в Париж, встречался с эмигрантами, с Георгием Викторовичем Адамовичем, с хорошим поэтом, интеллектуалом. Он меня потряс: вдруг наизусть стал читать мои стихи. И воскликнул: «Как вкусно написано! Как интересно звучит!» Поэзия выше политики. Она объединяет. Не разделяет! И тогда же, в 60-м году, и родилась идея антологии поэзии за целый век.
— А в каком состоянии новая пятитомная антология за десять веков?
— Она начинается с ХI века, со «Слова о полку Игореве». Первый том в тысячу страниц заканчивается Пушкиным. Он готов с оформлением. Мы вместе с Владимиром Радзишевским хотим выпустить сразу два тома. Второй закончился на поэте Случевском. Третий начнется Блоком, Ахматовой…
— А кто из наших современных стихотворцев войдет в эту антологию? Кто будет удостоен встать вслед за великими?
— Я вовсе не строю это издание только на великих поэтах. Некоторые будут представлены одним четверостишием. У Гиляровского, дяди Гиляя, вовсе не поэта, есть замечательное двустишие. Оно очень актуально. «У России — две напасти: власть тьмы и тьма власти». Из Петербурга напечатаем стихи Глеба Горбовского, Александра Кушнера и Евгения Рейна, хотя он сейчас уже москвич… Хорошие поэты разбросаны по провинциям. Я не обойду авторов одного или двух талантливых стихотворений.
— Как составитель антологии, как опытный дегустатор поэтического слова, чувствуешь ли шеренгу современных интересных поэтов?
— В России примерно 30 профессионалов. Недостает «красивых двадцатидвухлетних».
Женины жены
Молодой Евгений Евтушенко был влюбчив и благороден: любил беззаветно и женился. Ему казалось — навсегда. В своем романе «Не умирай прежде смерти» он воспел всех своих жен, а их было четыре. И только одна, его сегодняшняя жена, названа по имени — Маша, родившая ему двух сыновей. Она на 30 лет моложе поэта. Образованна, умна, дерзка и независима. Работала врачом. Но в Америке русские врачи не нужны, и Маша окончила еще один институт и стала преподавателем русского языка и литературы.
Первые жены представлены поэтом так талантливо, что их узнаешь сразу и без имени. Вот Белла Ахмадулина — «Моя любимая». Текст о ней написан трепетно и возвышенно: «Она выглядела не как реальная женщина, а как произведение, созданное невесомой кистью Боттичелли», «мы… вплывали в глаза друг другу и уже не выплывали оттуда. О Боже! Как мы любили, даже не представляя, что возможно не любить. Но, когда у нее мог быть ребенок, я не захотел этого, потому что сам не далеко ушел от ребенка… Бог наказал меня потерей любви».
Вторая любимая, Галина Луконина, в девичестве Сокол, жена поэта Михаила Луконина, — женщина могучего характера. О ней он пишет: «Выжила еще девятилетней девочкой в детдоме врагов народа, когда у нее арестовали отца, мать, дедушку, бабушку…» Признания поэта обезоруживают недоброжелателей: «Я ни разу не пожалел о том, что женился во второй раз, а вот о том, что нанес рану другу, жалел и до сих пор жалею…» Женщина красива и умна. К творчеству Евгения придиралась: «она снова начала меня бесконечно шпынять за недостаточную, по ее мнению, бескомпромиссность…
Я еще любил ее, но уже старался влюбиться в кого-нибудь, именно старался…» И естественно, трагичная реакция Галины: «Моя жена разрезала себе вены, и ее еле спасли».
Из романа мы узнаем, что у поэта с Галиной был сын. Но ни в одном интервью со мной Евгений Александрович ничего про него не рассказывал.
Третьей женой Евтушенко стала англичанка Джан Батлер, переводчица русской литературы, работавшая в советском издательстве.
— Женя, ты широкий человек, и, наверное, твои жены — часть твоего духовного мира?
— Конечно, безусловно: я любил сильно каждую свою жену. И не хотел ни с кем из них разводиться. У меня есть одно качество, очевидно, нелегкое для женщин, — я очень любопытный человек. Понимаешь? Не умею закрывать глаза на других женщин. Но хочу сказать в свое оправдание: я никогда не был циником. Никогда намеренно не разрушал свою семью. Никогда не говорил другим женщинам что-то против своей жены.
— Ты был рыцарем. Открыт и честен в любви. Влюблялся и женился. Признайся, какой тебе виделась твоя первая любимая Белла?
— В ней — понимание душевной тонкости. Она была похожа на какую-то неземную птицу. В ней самой угадывалось что-то неземное. А как она читала стихи! Такого сильного по красоте голоса я до нее не знал. Некоторые упрекали ее в красивости. Было это в ней немножко. Но это естественно. Кроме того, она написала, не преувеличиваю, пять великих стихотворений. Просто бессмертных шедевров! Среди них — «Сказка о дожде», «Варфоломеевская ночь». Одно из них посвящено мне. Правда, сейчас все эти посвящения кем-то сняты… Мне даже не позволили прочесть на ее панихиде посвященные Белле стихи. Но разве можно изменить прошлое? И нельзя ревновать к прошлому, и считать прошлое своей собственностью.
— В ком из твоих четырех сыновей больше всего угадывается порода Евтушенко?
— Ну, я думаю, в них во всех это чувствуется. А сильнее — в моем тезке, нашем с Машей старшем сыне Жене. Он будет политологом.
— Сын Джан Саша Евтушенко писал стихи на русском и английском. Как сложилась его жизнь?
— Он заканчивает университет. Стихи пишет, но не показывает. Его брат Тоша, слава богу, жив, но болезнь его неизлечима. Младший наш с Машей сын Митя хочет стать филологом. А английский у ребят чистый, они учатся в Америке. Порадовал меня мой старший Саша, он недавно женился, подарил мне внучку Розу. Сашина жена — ирландка.
— Какая роскошная родословная!
— Знаешь, что замечательно: все мои дети от разных браков дружат! Джан на свадьбу нашего Саши пригласила меня, мою жену Машу и наших сыновей. Незабываемый радостный праздник.
— Как трогательно! Женя, ты настоящий интернационалист и новатор. Сам построил и открыл музей искусства рядом с домом в Переделкине. Не успел приехать в Москву — и сразу повел экскурсию по музею. Я видела твой музей в стадии его формирования. Познакомь читателей.
— Редкий случай: музей я построил, отрезав кусок земли от собственности в Переделкине. И развесил все, что собрал и получил в подарок. И музей подарил России: она меня воспитала. Позавчера приехала группа — человек 30 русских из 15 стран. Сейчас везде русские. Ностальгия зовет посетить родные пенаты. Бывают посетители из разных наших городов.
— Скажи, есть ли у тебя секрет твоего поразительного жизнелюбия?
— Я очень много ездил. Скажу тебе: если человек живет с закрытыми или полузакрытыми, просто ленивыми глазами души, то неожиданная встреча с чем-то плохим в жизни его сражает: он упирается в это, и ему кажется: все! мрак! А мне повезло. Я побывал во всех медвежьих углах Земли. Начал читать свои стихи с перрона 41-го года, когда ехал в эвакуацию. За кусок хлеба и стакан чая, чтобы выжить, я пел песни. Плясал на свадьбах. Мне всегда хотелось облегчить людям грусть и тоску по дому. Наш бывший министр Шеварднадзе как-то сказал мне: по подсчетам служб я побывал в 96 странах. И объездил все республики Советского Союза. И везде я снимал людей. У меня огромная коллекция фотографий. Ничего святее человеческих лиц для меня на свете нет. Поэтому я никогда не одинок. У меня еще недолеченная нога, но, прихрамывая, читал стихи на вечере в Политехническом стоя. Даже один, в своем музее, наедине с фотографиями, пишу свои стихи и читаю их моим давним верным слушателям. Никогда не чувствую себя одиноким.
