Сегодня, в прошлом и позапрошлом веке «митрополитом российской адвокатуры» называли и называют одного человека: Федора Никифоровича Плевако. Чем же он заслужил такую честь?
Федор был незаконнорожденным сыном крепостной киргизки Екатерины Степановой и захудалого члена Троицкой таможни надворного советника Василия Ивановича Плевака. Осмелюсь предположить, что именно тяготы незаконного происхождения породили в Федоре необычайную отзывчивость, без которой не суждено было проявиться его несравненному дарованию.
Родился он 13 апреля 1842 года в городе Троицке Оренбургской губернии. Детей у надворного советника Плевака и его крепостной девки было четверо, но двое умерли в младенчестве, остались только Федор и его старший брат Дормидонт. Летом 1851 года семья переехала в Москву. Осенью этого года братья поступили в знаменитое Коммерческое училище на Остоженке. Федор и Дормидонт учились блестяще и их имена были занесены на «золотую доску» лучших учеников. В начале второго года обучения училище посетил именитый гость, племянник Александра I и Николая I, принц Петр Ольденбургский. Директор училища представил ему Федора, который устно решал задачи с четырехзначными цифрами. Принц изволил лично удостовериться в необычайных способностях подростка и спустя два дня прислал ему в подарок конфеты. Но накануне 1853 года Василию Плеваку сообщили, что его дети исключены из училища как незаконнорожденные. Федор будет помнить об этом до конца своих дней и позже напишет: «Нас объявили недостойными той самой школы, которая хвалила нас за успехи и выставляла напоказ исключительную способность одного из нас в математике. Прости их, Боже! Вот уж и впрямь не ведали, что творили эти узколобые, совершая человеческое жертвоприношение».
Осенью 1853 года братьев приняли в 1-ю Московскую гимназию на Пречистенке. Федор был гимназистом, когда умерли отец и брат. Незадачливый надворный советник так и не узнал, что его сын поступил на юридический факультет Московского университета. Правда, поступил он туда с отцовской фамилией, а закончил с другой — прибавил к отцовской букву «о», к тому же и произносил с ударением на последний слог: получился Плевакo.
По окончании университета Федор полгода прослужил в Московском окружном суде. И быть бы ему судьей, но весной 1866 года, после вступления в действие Судебных уставов 1864 года, началось создание присяжной адвокатуры. Одним из первых в Москве Федор Плевако записался помощником к присяжному поверенному М.И.Доброхотову. Осенью 1870 года Федор Никифорович был принят в присяжные поверенные округа Московской судебной палаты.
Можно сколько угодно описывать выступления адвоката Плевако — дело это совершенно безнадежное. Уже давно ушли из жизни свидетели его триумфов, хотя и их воспоминания воспламеняют воображение. Но хочется хотя бы прикоснуться к старинной тайне и понять: почему слова этого человека обдавали огнем?
Анатолий Федорович Кони вспоминал: «Скуластое, угловатое лицо калмыцкого типа с широко расставленными глазами, с непослушными прядями длинных темных волос могло бы назваться безобразным, если бы его не освещала внутренняя красота, сквозившая то в общем одушевленном выражении, то в доброй, львиной улыбке, то в огне и блеске говорящих глаз, Его движения были неровны и подчас неловки; неладно сидел на нем адвокатский фрак, а пришепетывающий голос шел, казалось, вразрез с его призванием оратора. Но в этом голосе звучали ноты такой силы, что он захватывал слушателя и покорял его себе».
* * *
Сохранилось множество воспоминаний о знаменитом Люторическом деле. Кони писал, что выступление Федора Плевако на этом процессе «было по условиям и настроениям того времени гражданским подвигом».
Весной 1879 года взбунтовались крестьяне села Люторичи Тульской губернии. Бунт произошел из-за жестокости помещика, предводителя московского дворянства графа А.В.Бобринского, наследника знаменитого рода, который вел свое начало от внебрачного сына императрицы Екатерины II Алексея Бобринского. Бунт был подавлен военными, а тридцать четыре бунтовщика преданы суду по обвинению в сопротивлении властям.
Дело слушала Московская судебная палата в декабре 1880 года. Плевако защищал всех обвиняемых и к тому же взял на себя расходы на их содержание в течение судебного слушания. Еще двадцать лет назад мне встречались адвокаты, которые кормили и одевали арестантов, оставшихся без всякой помощи. Если удавалось их вызволить, покупали им билеты домой, а если не удавалось — бесплатно сражались с городским и верховным судом, поддерживали их малых детей или старых родителей. Но их и тогда было очень мало, а теперь я таких давно не встречаю. Во все времена подобная «расточительность» — дар божий, но в Люторическом деле чудо произошло в зале суда. Назвав положение крестьян после реформы 1861 года «полуголодной свободой», Плевако методично озвучивал страшные цифры, утверждая, что в Люторичах жизнь оказалась «во сто крат тяжелее дореформенного рабства». Рассказы о чудовищных поборах с крестьян потрясли присутствовавших в зале. А потом Федор Никифорович сказал: «Подстрекатели были. Я нашел их и с головою выдаю вашему правосудию. Они — подстрекатели, они — зачинщики, они — причина всех причин. Бедность безысходная… бесправие, беззастенчивая эксплуатация, всех и вся доведшая до разорения, — вот они, подстрекатели!» Очевидец писал, что после речи адвоката «гремели рукоплескания взволнованных, потрясенных слушателей». Тридцать из тридцати четырех подсудимых оправдали. Неслыханная победа!
Уникальность ораторского дарования Федора Плевако состояла вовсе не в том красноречии, каким его представляют себе записные говоруны. Как писал В.Вересаев, «главная его сила заключалась в интонациях, в неодолимой, прямо колдовской заразительности чувства, которым он умел зажечь слушателя. Поэтому речи его на бумаге и в отдаленной мере не передают их потрясающей силы». Именно этого волшебного зелья на нашу беду нет в речах сегодняшних адвокатов. Ему просто неоткуда взяться. Завитушки есть, штампов хоть пруд пруди, нет-нет да и сверкнет неподдельный юмор, но все это пустяки — нет огня. Сидит в клетке ни в чем не виноватый человек, сидят в зале его родители, а адвокат шуршит бумажками и знай себе бубнит сто слов из юридического словаря, термины да заезженные прилагательные. У человека судьба решается, земля из-под ног уходит, а они в разных залах суда говорят одно и то же. Шоковая заморозка — это когда не поймешь, что заморозили: рыбу или мясо.
А ведь еще в 70-е годы позапрошлого столетия Кони на все времена определил небесные цели защитника: «убедить, растрогать, умилостивить».
* * *
Во всех юридических хрестоматиях упоминаются два знаменитых выступления Федора Никифоровича Плевако: в защиту священника и старушки с чайником.
История проворовавшегося священника описана В.Вересаевым. Подсудимый похитил церковные деньги и признался в краже. Все свидетели выступили против него. Прокурор произнес речь, после которой надеяться было не на что. Но Плевако, который за все время судебного следствия не произнес ни слова, в присутствии В.И.Немировича-Данченко заключил с Саввой Морозовым пари о том, что произнесет речь за одну минуту и подсудимого оправдают. Он сказал: «Господа присяжные заседатели! Более двадцати лет мой подзащитный отпускал вам грехи ваши. Один раз отпустите вы ему, люди русские!»
Священника оправдали.
Надо думать, старушка, укравшая чайник, понятия не имела о том, как ее прославил знаменитый адвокат. Так вот, был украден чайник. Прокурор, зная убийственную силу речей Федора Никифоровича, решил обезоружить его и сам упомянул все, что могло свидетельствовать в ее пользу: кража не стоит выеденного яйца, старушка нищая и заслуживает жалости. Но ничего не поделаешь: частная собственность неприкосновенна, «и если позволить людям не считаться с ней, страна погибнет».
Вот что сказал адвокат Плевако: «Много бед, много испытаний пришлось претерпеть России за ее больше чем тысячелетнее существование. Печенеги терзали ее, половцы, татары, поляки. Двунадесять языков обрушились на нее, взяли Москву. Все вытерпела, все преодолела Россия, только крепла и росла от испытаний. Но теперь, теперь… Старушка украла жестяной чайник ценой в 30 копеек. Этого Россия, уж конечно, не выдержит, от этого она погибнет».
Бабушку оправдали.
Я много раз читала эту речь и всякий раз задавала себе вопрос: только ли блестящим талантом была одержана эта победа? Нет, конечно. Без другого таланта — сострадания, который не блестит, а обжигает, спасти нельзя никого. Возможно, и поэтому, а не только потому, что наши суды парализованы, так редко удается вырвать человека из лопастей судебной мясорубки. По большей части защитникам не жалко тех, кого они защищают. Они просто работают с документами. Говорят, одного человека на всех не хватит, стоит ли тратиться? На всех, может, и не хватит, но эти рассудительные граждане понятия не имеют о том, что отданное другому человеку тепло неведомо каким чудом неизменно воссоздается и колодец снова наполняется доверху.
Оглушительное дело Саввы Ивановича Мамонтова, которое слушалось в Московском окружном суде с присяжными заседателями в июле 1900-го, как и многие дела тех лет, кажется сегодняшней новостью.
Промышленный магнат и главный акционер железнодорожной и двух заводских компаний Савва Мамонтов был известен всей России как щедрый меценат и покровитель искусств. На протяжении двух десятков лет его подмосковное имение Абрамцево было средоточием художественной жизни страны. Сколько дорогих нашему сердцу картин написано в этой сказочной красоте… На свои деньги в 1885 году Мамонтов открыл Московскую частную русскую оперу и подарил России Федора Шаляпина. В 1899 году как гром среди ясного неба прозвучало известие об аресте Саввы Мамонтова, его сыновей и родного брата. Их обвиняли в растрате 6 миллионов рублей из средств Московско-Ярославско-Архангельской железной дороги.
Слушал дело председатель Московского окружного суда Н.Давыдов, очень уважаемый правовед, к тому же друг Льва Толстого. Свидетелями защиты были известный писатель Н.Г.Гарин-Михайловский и директор частной оперы Клавдия Спиридоновна Винтер.
Плевако без труда уяснил главное: «Ведь хищение и присвоение оставляют следы: или прошлое Саввы Ивановича полно безумной роскоши, или настоящее — неправедной корысти. А мы знаем, что никто… не указал на это. Когда же, отыскивая присвоенное, судебная власть с быстротой, вызываемой важностью дела, вошла в его дом и стала искать незаконно награбленное богатство, она нашла 50 рублей в кармане, вышедший из употребления железнодорожный билет, стомарковую немецкую ассигнацию». Плевако открыл суду тайну этой царственной бедности: Мамонтов не спрятал деньги, не вывез их в Швейцарию — он все до копейки вложил в мечту: хотел построить железную дорогу от Ярославля до Вятки, чтобы «оживить забытый Север».
Господи, помилуй, как все знакомо: дорогу-то за сто с лишним лет построили, но забытый Север не оживили, и более того — начиная от того самого сказочного Абрамцева и прямо по тракту, хоть на север, хоть на юг, сегодня сколько мест пребывает в разрухе. Мы так и не научились строить. Но в чем-то все же преуспели? Ответ известен: в воровстве.
Так что же случилось с Саввой Мамонтовым? Исполнение своего замысла он доверил не тем людям. «Савва Иванович поскользнулся, завода не поднял, Ярославской дороге нанес ущерб. Но рассудите, что же тут было? Преступление хищника или ошибка расчета? Грабеж или промах? Намерение вредить Ярославской дороге или страстное желание спасти ее интересы? Истребление вверенных сил или проигранное сражение, начатое полководцем, убежденным, что он принял бой в интересах отечества?»
Возражая обвинению, Федор Никифорович сказал: «Если бы Мамонтовым не помешали — все их грехи были бы забыты и Россия обогатилась бы и новыми путями сообщения, и прекрасными заводами, которые в русских руках служили бы государству… Здесь нет героев, но нет и преступников. Сказалась ли в Савве Ивановиче преступность по распоряжению чижовскими капиталами, которым он был бесконтрольным распорядителем? Газеты нападали на него, кричали, что капиталы пропали. И что же оказалось?! Он выгодной операцией утроил эти капиталы и создал то дело, благодаря которому Кострома теперь по постановке промышленного оборудования может соперничать с любым уголком Европы…»
И последние слова его блестящей речи за 110 лет не устарели и не заржавели: «Человеческое достоинство, человеческое отношение — дороже рубля… Вручаю вам судьбу подсудимых. Судите, но отнесите часть беды на дух времени, дух наживы, заставляющий вырывать друг у друга добро. В наше время мало работать — надо псом сидеть над своею работой…»
Суд признал растрату, однако все подсудимые были оправданы.
А помните свидетеля защиты Клавдию Винтер? Это одна из пяти сестер, урожденная Любатович. Вторая сестра была оперной примадонной Т.С.Любатович, а еще две — революционерками-каторжанками. Так вот, пятая сестра, А.С.Малинина, — мать Героя Советского Союза, легендарной летчицы Марины Расковой. Это я к тому, что прошлое было не так давно. И потому в газетах начала ХХ века все еще полно свежих новостей.
* * *
Шедевром Федора Никифоровича Плевако принято считать речь в защиту корнета Александра Бартенева, который 19 июня 1890 года в своей квартире застрелил известную артистку Варшавского императорского театра Марию Висновскую. История Бартенева поздней стала сюжетом знаменитого рассказа Бунина «Дело корнета Елагина».
Бартенев познакомился с Висновской в театре. Выступая в суде, Федор Никифорович скажет: «Знакомство это не могло произвести на нее глубокого впечатления. Бартенев, как вы сами видите, не из тех, которым суждены победы над представительницами прекрасного пола. Маленький, с обыкновенной, некрасивой внешностью, с несмелыми манерами — что он ей? Другое дело она: красивая, блестящая артистка. Его к ней повлечет, ее к нему едва ли…»
Увлеченный до безумия, Бартенев стал бывать у Висновской и вскоре сделал ей предложение. Однако он должен получить благословение родителей. Бартенев едет к ним, но речь о браке не идет — он знает, что родители согласия не дадут. Висновской он сказал, что получил отказ.
Мария Висновская не любила Бартенева, но связь с ним все же давала надежду на законный брак — зная о ее бурном прошлом, многочисленные поклонники не спешили просить ее руки, а Бартенев боготворил ее. 19 июня Висновская говорит Бартеневу, что видятся они в последний раз — она решила уехать в Америку и начать новую жизнь. Бартенев умоляет ее изменить решение, они приезжают на снятую им квартиру, она поддается уговорам возлюбленного и в конце концов говорит ему, что верит в его любовь и хочет умереть вместе с ним. Она приказывает ему застрелить ее. По тонкому замечанию Плевако, она столько раз умирала на сцене и потом воскресала, что эта смертельная любовная игра, скорей всего, казалась ей очередным блестящим выходом на сцену. Но Бартенев не посмел ослушаться. Он застрелил Висновскую, однако в себя стрелять не стал. Почему? Почему он поехал в казарму, где рассказал товарищу, что «убил Маню»? Бартенев сам отдал себя в руки правосудия, вины своей не отрицал. Почему адвокат Плевако взял на себя, казалось бы, непосильный труд: защиту убийцы, который сам признался в совершенном преступлении?
Речь Плевако в защиту Бартенева — бесценное кружево, расшитое тонкой золотой нитью. И пусть литературоведы предадут меня анафеме, но для меня эта речь затмевает знаменитый рассказ Бунина именно потому, что, не будь этого ажурного прикосновения к безысходной любви некрасивого корнета, не было бы и бунинского рассказа.
Плевако, уважая тайну чужой жизни, ни словом не обмолвился о темной стороне жизни Висновской. Он сказал: «Бартенев весь ушел в Висновскую. Она была его жизнью, его волей, его законом. Вели она — он пожертвует жизнью… Но она велела ему убить ее. Прежде чем убить себя. Он исполнил странный приказ. Но едва он сделал это, он потерялся: хозяина его души не стало, не было больше той живой силы, которая по своему произволу могла толкать его на доброе и на злое… О, если бы мертвые могли подавать голос по делам, их касающимся, я отдал бы дело Бартенева на суд Висновской!»
Его выступление продолжалось три часа. Не сомневаюсь: в зале стояла такая тишина, какая может быть лишь при совершении таинства. Бартенева приговорили к 8 годам каторжных работ, но по высочайшему повелению каторгу заменили разжалованием в рядовые.
* * *
Но было в жизни Федора Никифоровича дело, которое он проиграл. Речь идет о бракоразводном процессе Марии Андреевны и Василия Васильевича Демидовых.
Красавица Мария Демидова, урожденная Орехова, вышла замуж за льняного фабриканта Василия Демидова не по любви. А никто об этом и не спрашивал: отец приказал, и пришлось идти под венец. За 11 лет Мария родила мужу семерых детей. Так и мучилась бы: когда муж пристрастился к горячительным напиткам, он стал поднимать на нее руку. Но тут умер отец Марии, и она стала наследницей хорошего состояния. И она решила нанять лучшего московского адвоката, чтобы расторгнуть брак. Адвокатом был Федор Плевако. Они увиделись — и больше не расставались.
Однако Демидов, который после смерти отца стал хозяином льняной империи, не собирался разводиться с женой. Он во всеуслышание заявлял, что не считает изменой ее жизнь с другим мужчиной. Ничего не изменилось и после того, как Мария Александровна родила от Федора Никифоровича дочь Варю. Демидов объявил: Варвара — подкидыш. Таким же подкидышем он называл и их второго ребенка, сына Сережу. В Москве Василия Демидова величали «льняным оленем», однако он до конца дней так и не согласился на развод. Умер Демидов в 1900 году. Очевидцы вспоминали, что на свадьбе вдовы Марии Демидовой и Федора Плевако невеста казалась моложе своих юных дочерей. Этот счастливый брак продолжался тридцать лет. Умер Федор Никифорович в 1908 году. Жена пережила его на пять лет.
nnn
Защищая Савву Мамонтова, Федор Никифорович сказал: «Между положением прокурора и защитника — громадная разница. За прокурором стоит молчаливый, холодный, незыблемый закон, а за спиной защитника — живые люди. Они полагаются на своих защитников, взбираются к ним на плечи, и… страшно поскользнуться с такою ношей!»
Главное — чтобы адвокаты боялись поскользнуться. Встать не удавалось еще никому. Предать легко, продаться и того легче, но вот встать невозможно. Для тех, кто понимает свою работу как бизнес, это не беда, ради денег еще и не то можно вытерпеть. Но силы небесные приходят на помощь лишь тем, кто жалеет людей. Это очень трудно: люди слабые, злые, неблагодарные. Потому они и нуждаются в защите.
