Борьба наследников английского короля Генриха II Плантагенета хорошо известна по классическому фильму “Лев зимой”. Черно-белая лента запомнилась грязным снегом и необузданной дикостью нравов людей XII века. Казалось, что даже с синтетического экрана несло вонищей от грязи и навоза. Что-то первобытно-первородно-утробное сумел вытащить режиссер. В “Ленкоме” на сцене чисто и аскетично: слева — трон, по центру — койка под балдахином на четырех стойках. Кинорежиссер Панфилов начинает историю с учетом вкусов публики: постельная сцена, обнаженная натура — король Генрих (Дмитрий Певцов) в полный рост, но все же спиной к залу. Партнерша, последняя любовь короля (Алла Юганова), стыдливо на постели кутается в лисьи меха, а моя соседка по ряду шепчет кому-то: “Офигительное покрывало” — это кого что волнует.
Режиссер, похоже, учел и вкусы всех возрастов — время от времени текст сбивается как бы на рэп. Во всяком случае сыновья Генриха и Алиеноры Аквитанской с первого появления гоняются друг за другом по сцене с ритмическим незамысловатым текстом: “Пошел ты на…” — “Ты сам сопля” (автор — Саускан). Но если оставить в стороне эти особенности, спектакль Глеба Панфилова получился кинематографичным — диалоги на крупных планах, т.е. на авансцене. Генрих—Алиенора, Генрих—сыновья, старший сын Ричард — король Франции — у мальчиков непростые отношения.
Куда ни глянь — повсюду королевские особы, весьма мерзопакостные, и в данном случае история только в утешение нам: ничего хорошего наверху не было, нет и, похоже, не будет. И в этом можно при желании усмотреть актуальность постановки, так же как и вечную тему отцов и детей.
Но, конечно же, главный побудительный мотив для премьеры — сама Аквитанская львица, то есть Инна Чурикова. В алом платье, с застывшей фальшулыбкой на лице. У этой затворницы собственного мужа — своя игра: с ним, но во имя него, а в качестве инструмента — собственные дети.
Но кто больше всего поражает в этой постановке, так это Дмитрий Певцов. Вот он на троне — жилы на шее вздуты, мышцы — камень, а глаза ввалились, как у старика. Пустые, безжизненные. То носится по сцене, играя мышцами, то оседает, как осыпавшаяся гора. Он — энергия, пульс и двигатель спектакля. Не только в глазах, но и в пластике читается цепь бесконечных предательств. На глазах сталь превращается в хрупкое стекло.
От финальной сцены — псевдоказнь старшего сына — мороз по коже и тот редкий случай, когда умом понимаешь, что на театре не убивают, но все-таки опасаешься: а вдруг меч Генриха опустится на сыновью голову?
