…Если и есть благословенный город на Земле, то это Палермо: безоблачное небо, плодородная почва, живописнейшие окрестности, порт, что смотрит на море с лазурными волнами. С севера город защищен холмом Св. Розалии, с востока — мысом Наферано, со всех сторон — цепь гор, окаймляющая обширную долину его, точно поясом. И если есть что-то лучше, чем дни Палермо, так это его ночи. Ночи Востока — прозрачные и душистые, создается впечатление, что плеск моря, дуновение ветра, шум города составляют один общий концерт любви, словно каждый предмет творения — от волны до растения и от растения до человека — испускает таинственный вздох. Поднимитесь на площадку Цизы или террасу Палаццо Реале, когда Палермо спит, и вам покажется, что вы сидите у изголовья молодой девушки, которой снится сладостный сон.
* * *
Графиня смотрела на себя и упивалась собственной красотой без всякой другой мысли, но мало-помалу она впала в легкую задумчивость. В зеркале, стоявшем как раз напротив открытого окна, кроме ее лица, вместо фона для ее ангельской головки, отражалось еще ночное звездное небо. Джемма совершенно бесцельно, шутя, стала считать в зеркале отражения звезд, зажигавшихся на небе. И вдруг ей показалось, что позади нее на фоне звездного неба мелькнула какая-то тень. Она быстро обернулась: в окне стоял человек. Джемма вскочила и хотела закричать, но неизвестный спрыгнул в комнату и, протягивая руки, умоляющим голосом произнес:
— Ради Бога, сударыня, не кричите… Клянусь честью, вам нечего бояться, я не сделаю ничего дурного.
Джемма медленно опустилась в кресло. После появления неизвестного и его первых слов в комнате воцарилось молчание, тянувшееся несколько секунд. За это время графиня успела быстрым и боязливым взглядом осмотреть человека, попавшего в ее комнату столь необычайным образом.
Это был молодой человек лет 25—26, судя по внешности — простолюдин.
На нем была калабрийская шляпа с широкой лентой, спадавшей ему на плечи, бархатная куртка с серебряными пуговицами и бархатные же шаровары, также с серебряными украшениями; он был опоясан шелковым красным кушаком с вышивкой и зеленою бахромой. Такие кушаки делают по образцу восточных в Мессине. Наконец, кожаные гетры и сапоги дополняли этот не лишенный элегантности костюм горца, точно подобранный с намерением подчеркнуть все достоинства роста и фигуры его обладателя. Лицо его носило отпечаток чего-то дикого, но было вместе с тем замечательно красиво: резко выраженные черты южанина, смелый и гордый взгляд, черные волосы и такая же борода, орлиный нос, зубы как у шакала.
Все это, видимо, вовсе не успокаивало Джемму, и неизвестный, видя, что она протягивает руку к столику, догадался, что графиня намеревается позвонить.
— Разве вы меня не поняли, сударыня? — сказал он, придавая голосу такой оттенок бесконечной кротости, который только в одном сицилийском наречии и возможен. — Я вовсе не желаю вам зла, наоборот, если вы исполните просьбу, с которой я к вам пришел, то я буду боготворить вас. Вы и так уже хороши, как Мадонна, будьте и такой же доброй, как она.
— Чего же вы хотите? — спросила Джемма еще дрожащим голосом. — И почему вы пришли ко мне так странно и в такой поздний час?
— Если б я обычным путем попытался поговорить с вами, дамой знатной, богатой и любимой человеком, обладающим почти королевской властью, то весьма вероятно, что вы бы не приняли меня, человека бедного и простого. Не правда ли, сударыня? Но допустим даже, что вы бы меня и выслушали, так вы, наверное, долго не давали бы мне ответа, а мне ждать некогда.
— Что же я могу для вас сделать? — спросила Джемма, успокаиваясь все более и более.
— Все, сударыня, так как в ваших руках находится мое счастье или мои страдания, моя жизнь или моя смерть.
— Я вас не понимаю, объяснитесь.
— У вас служит молодая девушка из Баузо.
— Тереза?
— Да, Тереза, — продолжал неизвестный дрожащим голосом. — Эта девушка должна вскоре выйти замуж за лакея князя Карини, а между тем она моя невеста.
— Ах, так это вы и есть…
— Да, это я. За меня она и должна была выйти замуж; но тогда как раз пришло ваше письмо, вы звали ее к себе. Она обещала остаться верной мне, поговорить с вами и, если бы вы отказали в ее просьбе, вернуться ко мне. Я и ждал ее. Целых три года прошло, я ее ни разу за это время не видел, и так как она не вернулась, то я приехал сам. Здесь только я узнал, в чем дело, и я решил упасть к вашим ногам и выпросить у вас Терезу.
— Я люблю Терезу и не желаю ее отпускать от себя. Гаэтано служит лакеем у князя, и Тереза, выйдя за него замуж, останется при мне.
— Если дело только за этим, то я поступлю служить к князю, — ответил молодой человек, видимо, пересиливая себя.
— Тереза говорила мне, что вы не хотите служить.
— Совершенно верно, я не хотел, но раз надо, то я принесу эту жертву ради Терезы. Притом, если это только возможно, я гораздо охотнее поступил бы служить где-нибудь в имении князя, чем быть в числе его слуг.
— Хорошо, я поговорю с князем и, если он согласится…
— Князь исполняет ваши малейшие желания, сударыня. Вам не надо просить, прикажите, и все будет по-вашему, я это знаю.
— А кто мне поручится за вас?
— Я буду признателен вам навеки, сударыня.
— И все-таки мне надо знать, кто вы?
— Я человек, которого вы можете и осчастливить, и погубить, вот и все.
— Князь спросит у меня ваше имя.
— Какое ему дело до моего имени? Знает ли он его? Разве он мог слышать имя бедного крестьянина из Баузо?
— Но зато я — ваша землячка. Мой отец был граф Кастельново и жил в маленькой крепости, в четверти версты от той деревни.
— Я это знаю, — ответил молодой человек глухим голосом.
— Значит, я должна знать ваше имя. Скажите мне, как вас зовут, и я подумаю, как нам быть.
— Поверьте мне, графиня, лучше будет, если я вам не скажу своего имени. На что оно вам? Я честный человек. Тереза будет счастлива со мной, а я, при случае, охотно пожертвую жизнью за князя и за вас.
— Ваше упорство меня тем более удивляет, что Тереза, которую я спрашивала, как вас зовут, также не назвала мне вашего имени. Предупреждаю вас, что я при таких условиях ничего не могу для вас сделать.
— Вы непременно хотите?
— Я требую.
— Умоляю вас в последний раз — не спрашивайте!
— Или назовите свое имя, или уходите, — властно произнесла Джемма.
— Меня зовут Паскаль Бруно, — молодой человек ответил таким ровным голосом, что, если бы не побледневшее лицо, выдававшее сильное внутреннее страдание, можно было подумать, что он совершенно успокоился.
— Паскаль Бруно! — воскликнула Джемма, отодвигая свое кресло. — Паскаль Бруно. Не сын ли вы Антонио Бруно, голова которого в железной клетке в замке Баузо?
— Я сын его.
— А вы знаете, почему там находится голова вашего отца?
Паскаль молчал.
— Вы не знаете! — продолжала Джемма. — Так я вам скажу: ваш отец хотел убить моего отца.
— Я знаю это, сударыня. Но я знаю также и то, что когда вас, еще совсем ребенком, водили гулять по деревне, то ваши горничные и лакеи показывали вам эту голову и говорили, что она принадлежала человеку, покушавшемуся на жизнь вашего отца. Но вот то, что ваш отец обесчестил моего, об этом они умолчали.
— Вы лжете!
— Гореть мне в аду, если я говорю неправду! Моя мать была красива, и граф в нее влюбился. Но она кроме красоты обладала еще и добродетелью и не поддавалась его уговорам, не побоялась его угроз. Однажды отцу моему пришлось уехать по делу в Таормину. Граф воспользовался этим и при помощи четырех лакеев увез мою мать в свой маленький домик, между Лимеро и Фурнари, который теперь гостиница, и там, сударыня, он силою овладел ею.
— И что из этого? Граф владел деревней Баузо, и все крестьянки принадлежали ему целиком, как они сами, так и их имущество. Ваша мать должна была гордиться тем, что он оказывает ей честь и любит ее.
— Мой отец рассуждал иначе, — произнес Паскаль, нахмурившись, — без сомнения, потому, что он родился в Стрилле, во владениях князя Монкада-Патерно, и потому не считал себя принадлежащим графу. Отец напал на него и ранил. Рана оказалась не смертельной, о чем я тогда горько сожалел, теперь же, к стыду моему, радуюсь.
— Если память мне не изменяет, кажется, не только вашего отца казнили как убийцу, но и его братьев сослали на каторгу?
— Да, потому что они скрыли его у себя и защищали с оружием в руках, когда сбиры пришли за ним. Их признали соучастниками преступления. Дядю моего Плачидо сослали в Фавиньану, дядю Пиетро в Липари, а дядю Пепе в Вулкано. Я был тогда еще совсем ребенком, но меня тоже арестовали, однако потом отдали матери.
— А что стало с вашей матерью?
— Она умерла.
— Где?
— В горах, между Ниццо-де-Гото и Низи.
— Почему же вы уехали из Баузо?
— Чтобы не видеть каждый раз, как приходилось идти мимо замка, головы ее мужа и своего отца. Да, она умерла в горах; не было ни врача, который бы облегчил ее страдания, ни священника для последнего напутствия. Лежит она в неосвященной земле; я ее сам и похоронил… Я думаю, сударыня, вы меня поймете и простите; на свежей могиле моей матери я поклялся отомстить за всю нашу семью, — дядьев своих я уже не считал за живых, — вам, единственной оставшейся из рода графа. Но чего не бывает на свете! Я полюбил Терезу и покинул горы, чтобы не видеть могилу матери, которой, как мне казалось, я изменил. Я поселился на равнине, вблизи Баузо и даже, когда узнал, что Тереза поступила к вам служить и покидает Баузо, хотел наняться к графу. Долго я страшился этой мысли, но со временем привык к ней. Я решил увидеться с вами. И вот я здесь, безоружный, умоляю вас о помощи, тогда как должен быть вашим злейшим врагом.
— Вы должны понять, — сказала Джемма, — что невозможно просить князя взять на службу человека, у которого отца казнили за убийство, а трое родственников на каторге.
— Почему же нет, раз этот человек соглашается забыть, что все это произошло по несправедливости?
— Вы с ума сошли.
— Графиня, вы знаете, что значит клятва для горца? Я нарушаю клятву! Вы знаете, как дорога для сицилийца месть? Я отказываюсь от мести… Я согласен все забыть; не заставляйте же меня вспоминать.
— Ну а если я вас не послушаю, что вы сделаете?
— Я не хочу об этом думать.
— Хорошо же, мы это так не оставим.
— Графиня, я умоляю вас, сжальтесь надо мной. Право же, я делаю все, что могу, чтобы оставаться честным человеком. Если я поступлю служить к князю, если я женюсь на Терезе, то я вполне отвечаю за себя… И потом, я не вернусь больше в Баузо.
— Это невозможно.
— Графиня, вы ведь тоже любили (Джемма презрительно улыбнулась). Вы должны понимать, что такое ревность, какие страдания она порой причиняет, и как начинает казаться, что лишаешься рассудка… Я люблю Терезу, я ревную ее, я чувствую, что сойду ума, если она не будет моей женой, и тогда…
— Что тогда?
— Беда тогда, если я вспомню клетку с головой моего отца, каторгу, где томятся мои дядья, и могилу моей матери.
В этот момент за окном раздался какой-то странный звук, похожий на сигнал; почти тотчас же за ним послышался звонок.
— Это князь! — воскликнула Джемма.
— Да-да, я знаю, — пробормотал Паскаль глухим голосом, — но прежде чем он войдет сюда, вы успеете согласиться. Я умоляю вас, графиня, исполните мою просьбу: верните мне Терезу и устройте меня на службу к князю!
— Пропустите меня, — приказала Джемма, подвигаясь к двери.
Но Бруно вместо этого бросился к двери и запер ее на ключ.
— Вы осмеливаетесь меня удерживать силой! — вскричала Джемма и схватила звонок. — Ко мне! На помощь! На помощь!
— Не кричите, сударыня, — сказал Бруно, стараясь сдержаться, — я же вам говорю, что ничего дурного вам не сделаю…
За окном раздался тот же странный звук.
— Хорошо-хорошо, Али, ты зорко сторожишь, мой мальчик, — сказал Бруно. — Да, я знаю, что князь идет сюда, я слышу его шаги в коридоре. Графиня, графиня, еще один момент, одна секунда, и всех тех несчастий, о которых я говорил, не будет…
— Помогите! Родольфо, сюда! Помогите! — кричала Джемма.
— У вас нет ни сердца, ни души, ни жалости ни к себе, ни к другим, — сказал Бруно, отчаянно хватаясь за голову.
На дверь сильно напирали с другой стороны.
— Я заперта, — продолжала графиня более спокойным голосом, понимая, что к ней идут на помощь, — я заперта, и мне угрожает какой-то человек! Помогите!
— Я не угрожаю, я прошу… Я все-таки еще прошу… Но раз вы непременно этого хотите…
Бруно зарычал как тигр и бросился на Джемму, вероятно, намереваясь задушить ее — у него действительно не было с собой никакого оружия. В этот самый миг открылась скрытая в глубине алькова дверь, раздался пистолетный выстрел, комната наполнилась дымом, и графиня упала в обморок.
Поиски не прекращались всю ночь. Искали везде: на вилле, в ее окрестностях, в садах и на берегу, но напрасно. Паскаль Бруно исчез. Под утро нашли кровавый след, тянувшийся от окна графини и терявшийся на берегу моря.
* * *
Во время десерта, когда свадебный пир был в самом разгаре, двери замка раскрылись, и появилась Джемма. Она шла под руку с князем, впереди двое слуг несли факелы, а позади следовала целая толпа лакеев. Раздалась музыка; молодежь встала из-за столов и побежала к месту, отведенному для танцев. По обычаю, Гаэтано должен был открыть бал с молодой женой, и он уже направился к ней, как вдруг какой-то неизвестный человек, пришедший по дороге, обсаженной алоэ, появился на эспланаде. Это был Паскаль Бруно, одетый в тот же самый калабрийский костюм, который мы уже описывали, однако на этот раз из-за пояса виднелись два пистолета и кинжал. Куртка, накинутая подобно гусарскому ментику на правое плечо, открывала окровавленный рукав его рубашки. Тереза первая заметила его: она вскрикнула и с ужасом уставилась на него, побледнев, будто увидела привидение. Все повернулись ко вновь пришедшему, толпа замерла в ожидании, предчувствуя, что произойдет нечто ужасное. Паскаль Бруно подошел прямо к Терезе и, остановившись перед ней, скрестил руки и пристально посмотрел на нее.
— Это ты, Паскаль? — тихо проговорила Тереза.
— Да, это я, — ответил Бруно хриплым голосом, — я узнал в Баузо, где ждал тебя, что ты выходишь замуж в Карини. Полагаю, что я приехал вовремя, хочу станцевать с тобой первую тарантеллу.
— Это право новобрачного, — перебил подошедший Гаэтано.
— Это право возлюбленного, — ответил Бруно. — Идем, Тереза, это самое меньшее, что ты можешь для меня сделать.
— Тереза моя жена! — крикнул Гаэтано, протянув к ней руку.
— Тереза моя любовница, — сказал Паскаль, также протягивая ей руку.
— Помогите! — закричала Тереза.
Гаэтано схватил Паскаля за шиворот, но в тот же миг вскрикнул и упал: кинжал Паскаля вошел ему в грудь по самую рукоятку. Мужчины бросились было на убийцу, но тот молниеносно вытащил из-за пояса пистолет и хладнокровно взвел курок. Бруно махнул пистолетом музыкантам, чтобы те начинали играть тарантеллу. Музыканты безропотно повиновались, все стояли неподвижно.
— Идем, Тереза! — повторил Бруно.
Тереза уже была ни жива ни мертва от страха. Она не противилась и танцевала с Паскалем этот ужасный танец вокруг трупа. Можно было подумать, что только музыка и поддерживала Терезу, потому что, как только музыканты прекратили играть, она упала в обморок на тело Гаэтано.
— Спасибо, Тереза, — сказал кавалер, презрительно глядя на свою даму, — больше я от тебя ничего не хотел. А теперь, если кто желает знать мое имя, чтобы встретиться со мной где-либо в другом месте, то слушайте, меня зовут Паскаль Бруно.
— Это сын Антонио Бруно, голова которого находится в железной клетке, в замке Баузо, — раздался чей-то голос из толпы.
— Он самый, — ответил Паскаль, но если вы хотите еще видеть там эту голову, то поторопитесь, потому что она там недолго останется, клянусь вам.
После этого Паскаль исчез, и никто не решился его преследовать. Неизвестно, из страха или участия, но все занялись Гаэтано и Терезой. Гаэтано умер, а Тереза сошла с ума.
* * *
На следующее воскресенье в Баузо пришелся праздник: вся деревня веселилась, пили во всех трактирах и стреляли в коробки на всех углах. Было шумно, а та улица, которая вела к замку, вся заполнялась и заполнялась народом, так как там молодые люди стреляли в цель. Это занятие очень поощрялось королем Фердинандом IV во время его невольного пребывания в Сицилии, и многие, занимавшиеся в то время стрельбой, имели возможность пробовать свои силы на неаполитанских патриотах и французских республиканцах вместе с кардиналом Руффо. В данный же момент мишенью была игральная карта, помещалась она как раз под клеткой с головой Антонио Бруно, подвешенной у окна, к которому вела единственная лестница изнутри замка. Условия стрельбы были самые простые: каждый, вносивший два карлина, имел право выстрелить один раз, выручка шла на покупку приза — серебряного стаканчика. Все участники тянули по жребию номерки, в порядке которых и производилась стрельба. Наиболее неловкие покупали право на десять, двенадцать и даже четырнадцать выстрелов, другие же, полагавшиеся на свою меткость, ограничивались только пятью или шестью. Чья-то рука бросила два карлина, после чего кто-то потребовал только один выстрел. Тотчас же все в изумлении обернулись, думая, чему бы это приписать: бедности или самонадеянности.
Стрелком, просившим только один выстрел, был Паскаль Бруно. Он принял гордую осанку, отставил вперед левую ногу и перенес вес на правую, старательно прицелившись, стал медленно поднимать дуло карабина. Все следили глазами за движениями стрелка и вдруг с удивлением заметили, что дуло поднялось уже выше мишени и направлено на клетку. Бруно на несколько секунд словно окаменел, потом грянул выстрел, и череп упал на землю из клетки, висевшей на стене, как раз под мишень. Все присутствовавшие вздрогнули, но никто не приветствовал этот меткий выстрел.
Под всеобщее молчание Паскаль Бруно подобрал упавшую голову своего отца и, не произнеся ни одного слова и даже не оглянувшись ни разу, пошел по тропинке, ведущей в горы.
