«Оглядывайся, окусывайся, не подставляйся»
— Все-таки, Владимир, я ни за что не поверю, что человек с такой добродушной внешностью обладает дурным характером. Ну были бы вы тощий, злобный, а то ведь — милейший, обаятельный и при этом все говорят о вашем трудном характере.
— Всю жизнь у меня дурной характер. Если перевести на медицинский язык, то у меня повышенная жажда справедливости. В моем понимании справедливости. Как говорил мой папа: «Володя, ты голубоглазый, толстощекий, у тебя длинные ресницы — тебя непременно захотят обидеть. К тому же у тебя отчество Абрамович. Поэтому, сынок, бей первым».
— И били?
— Бил. Был драчун страшный: отстаивал свою правоту, хотя не всегда был прав. Но боролся за правду и защищал слабых.
— Так за это вас часто «уходили» из московских театров?
— Я был мальчишка, всего 21 год (а тогда 21 это не то что сейчас — зрелые мужики). Я, что называется, был в поле ветер, в попе дым. Театр Сатиры — мой первый театр, и я сразу попал в знаменитый «Кабачок «13 стульев». А Валентин Плучек (худрук Театра Сатиры. — М.Р.) ненавидел эту телепередачу, считал ее эталоном пошлости, низким искусством. Он меня несколько раз предупреждал: «Долинский, не надо вам участвовать в этом, не надо». А мне надо, а там рядом — Оля Аросева, Миша Державин, Ромочка Ткачук, Зямочка Высоковский… И как только я дал повод, опоздав однажды на явку (даже не на спектакль) на 20 минут (был на похоронах жены нашего администратора), меня Плучек вышиб. Но тем не менее я благодарен тем его урокам, что он мне дал: «Оглядывайся по сторонам, окусывайся, не подставляйся».
— Кстати, о «Кабачке «13 стульев» — самом громком развлекательном проекте Советского Союза. Почему в нем не работал самый звездный артист сатиры Андрей Миронов?
— Знаете, он попробовался, даже несколько передач был ведущим, но не понравился. Авторам «Кабачка» требовался более нейтральный, что ли отстраненный ведущий, а Андрей был слишком экспансивным, слишком индивидуальным. Но мы отклонились от темы.
— Итак, вас выгнали из Сатиры.
— Если бы меня тогда не выгнали, жизнь моя была бы другой.
— Ну, знаете ли, ваш брат актер любит порассуждать о несправедливости со стороны режиссеров, худруков. А между тем сами-то, ну если честно…
— Конечно, я сам столько дал поводов: выпивши, на машине разбился, выпивал на гастролях, хотя никогда ничего не срывал. Но другим это сходило с рук, а мне… Я был моложе всех в труппе, оказался крайним. Я себя ни в коей мере не оправдываю. Но когда за моей спиной захлопнулась дверь театра — это была трагедия. Ее можно сравнить только с моим арестом. Ощущение пустоты, неизвестности, ужас! И еще об этом надо сказать маме: я же был ее гордостью.
«Я попал под расстрельное дело»
— Известно (и даже написали об этом в книге), что вас посадили за то, за что сегодня не сажают, а государство даже поощряет, — операции с валютой. Но все-таки хотелось бы знать конкретно: как, что и при каких обстоятельствах происходило в вашей жизни в конце 70-х?
— Я делал это неумело. Все началось с того, что после Сатиры меня взяли на работу в театр «Эрмитаж», и я сразу повел репертуар, театр много ездил. И там был один питерский малый, все звали его Слон, хотя он — Ленька Лазарев. Оборотистый такой, сразу же выкрутил в Москве себе кооперативную квартирку. А сейчас живет в США, и не далее как два дня назад мы с ним общались по Скайпу.
Так вот, мы быстро сошлись с Ленькой: оба любили погулять, любили девчонок. Деньги нужны, и Ленька мне сказал: «Нет ничего проще, как заработать деньги». — «Как?» — «Мы едем на гастроли в Тамбов. В местной газете даем объявление такого характера: «Московский спецглавторг купит старые вещи — воротники, иконы, берданки. Обращаться к такому-то, до востребования». И когда мы приезжали в Тамбов, нас уже ждала пачка уведомлений, которую мы сортировали так: воротники — на фиг, берданки — тоже, а вот иконы, серебряные канделябры, рамочки скупали за копейки. Возвращались в Москву со скарбом и сдавали его в комиссионку.
А потом началась валюта. Да ничего, знаете ли, не было бы, но… еврейское счастье. Я попал под страшное расстрельное дело директора Внешторгбанка, фамилия его, кажется, была Прокофьев. Он наладил систему: в Москве в обменных пунктах (их было примерно тридцать) сидели девочки и меняли иностранцам доллары — по 62 копейки за доллар. Половину валюты они продавали иностранцам, а половину распихивали по сумочкам, лифчикам, тайно выносили и продавали уже по 3 рубля. И каждый месяц носили большую сумму этому Прокофьеву.
— Какой, однако, отлаженный механизм в советское время!
— И мы покупали у девчонок доллары по 3 рубля, а продавали по 4–5. И однажды продали не тем людям. И меня взяли. Мне сказали комитетчики: «Милок, мы не милиция. Мы тебя просто как танк переедем. Ты либо пройдешь хорошим свидетелем по делу и покажешь на того, на кого надо (а мы скажем, на кого). Либо поедешь на долгие годы в зону». А меня запугать?! Меня, который не крал, не имел судимости… Поэтому везде в протоколах допросов было написано: «Не раскаялся, не осознал». И на Леньку я не показал. Он был тогда женат на дочери писателя Чаковского, и семья быстро постаралась, чтобы он уехал из страны. А я уехал в зону.
«Молодая чувиха вышла замуж за одного штымпа»
— Вот это падение — из храма искусств на нары. Как называлась та школа жизни, что вы прошли?
— Зона Кирово-Чепецк, а поселение — деревня Колочаки Верхошижимского района Кировской области. Кстати, колочаки — это крючок, которым плетут лапти. Какой у меня там потрясающий роман был! И в зоне, и на поселении.
— Ну, вы устроились… Кстати, мемориальная доска о пребывании знаменитой личности в Верхошижимском районе не висит?
— Насчет доски не знаю. У меня замначальника по политико-воспитательной работе был майор Марамзин Виктор Васильевич, замечательный такой человек, говорил на «о»: «Вы, Долинский…» Поскольку я проходил по хозяйственной статье (10 лет), он не мог взять меня к себе на работу, но все-таки как-то ухитрился устроить в библиотеку библиотекарем. Я начал думать: что же такое сделать, чтобы наша колония стала лучшей? И тогда я придумал написать на 120 книжек аннотации для зэков. Ну, например, на «Анну Каренину»: молодая чувиха вышла замуж за одного штымпа, абсолютно закомплексованного. Встретила офицера, тудема-сюдема. Он ее продернул…» Ну, в общем, по фене написал.
А скучно же в библиотеке одному сидеть, и я завел себе маленького мышонка, хотя в колонии категорически запрещалось иметь животных. Назвал мышонка Васей, и жил он у меня в трехлитровой банке. А когда я писал, обложившись книгами, то выпускал Васю, и он шуршал рядом. И вот однажды приходит майор Марамзин, смотрит, все вроде хорошо, но слышит шорох. «О, чой-то у тебя тут шебуршит?» — спрашивает он. Я сначала в несознанку, а потом признался: мол, скучно одному, товарищ майор, вот и… Достаю банку, показываю Васю.
— Ага, — говорит майор, — значит, сам сидишь и мыша посадил? Выпускай.
Я выпустил Васю, и он тут же юрк-юрк, убежал.
— Ой, ой, убег!!! — просиял майор. И тут же, выставив мне в лицо кукиш, сурово добавил: — А ты у меня хрен убежишь.
Так я к чему начал: прошли годы, я работаю в Театре Сатиры на спектакле «Ни сантима меньше» с Олечкой Аросевой. После спектакля ждет меня мужчина лет сорока. «Вы папку моего знали хорошо, майора Марамзина». И вы знаете, у меня вдруг такая теплота к этому человеку. И то, что я был в заключении и что он меня там стерег, уже не имело никакого значения. «Папка плохо умер, в нищете умер», — сказал его сын, как две капли похожий на отца.
— Профессия давала вам особое положение в колонии? Преступный мир вообще-то всегда любил артистов.
— На зоне меня звали Артистом, но о каких-то поблажках не скажу. Отношения между заключенными суровые. Однажды пришел ко мне в инструменталку крутой авторитет, попросил инструмент. Я ему сказал, что у меня нет, а он: «Ну так сбегай, принеси». Ну, я ему ответил, не сдержался и обозвал унизительным словом. «Ну, всё, Артист», — только и сказал он, а вечером за мной пришли. «Ты что, близок с ним был, раз так его назвал?» — спросили. «Я? Да я сказал ему: уходи, недоразвитый». И на мое счастье «недоразвитого» подтвердил мой товарищ. А все могло кончиться очень плачевно, могли просто опустить.
Барак адиноких мужчин
— Владимир, потрясающие истории. А вы не пробовали сценарий написать? Ничего же придумывать не надо.
— Точно, придумывать не надо. Вы не представляете, какие истории там были! Какие любови!
— Расскажите.
— Расскажу. Нас, 28 человек, отправляют в колонию-поселение — первое в Советском Союзе поселение хозяйственного направления. На краю деревни Колочаки ставится барак, и 28 здоровых мужиков, которые не видели женщин и воли бог знает сколько, с заработанными в колонии денежками приезжают в эту деревню. В деревне мужики все пьянь, дрань и море интересных русских баб. Барак называется БАМ, что расшифровывается как Барак Адиноких Мужчин.
В столовой я знакомлюсь с одной симпатичной интеллигентной женщиной (преподавала в техникуме, ее посадили за взятку в 200 рублей), и мы с моим другом Вовкой-Одессой пошли к ней в гости. Сели за стол, а из-за печки выходит девушка — глаза зеленые, нос вздернут, русопятая такая, и коса длинная. «Мне мамка сказала, что артист здесь сидит. (Меня по «Кабачку» узнали.) Я с вами чайку попью». Аля, так звали девушку, оказалась учительницей младших классов, на практику в деревню приехала. Мы с ней познакомились, и вы знаете… Она впервые услышала от меня такие слова, как Станиславский, ГОЭЛРО, стихи серьезные, и у нас начался роман. Я был у нее первый мужчина, первая любовь.
— Вот ГОЭЛРО ей только не хватало.
— Чистая была, светлая. Начальником колонии-поселения был Иван Иванович Абрамович, майор вот с таким шнобелем. Так она к нему пошла, бросилась в ноги: «Начальник, отпусти Долинского, он меня хочет замуж взять. Я так люблю его». Абрамович растаял и отпустил меня жить с ней — она комнату снимала.
— И вы действительно как честный человек готовы были жениться?
— Да, я поехал с ней под город Советск, к ее родителям: мамка — продавщица в сельмаге, папка — шофер на «КрАЗе», в общем, хорошая семья. Это история с таким концом!.. А мы очень дружили вчетвером — я с Алей и Вовка-Одесса с Инной. Инка работала в свинарнике, и там были поросята на списание. Так мы их брали, жарили. Нет, мы не пили, боялись, что вернут в колонию. Но замечательный чифир делали. В общем, отлично проводили время.
— Послушайте, вы мне о санатории рассказываете или о поселении заключенных?
— Как ни странно, это были счастливые дни в моей жизни. Нет более беззаботного места, чем колония или поселение. В 6 утра делаешь зарядку, тебя кормят, ведут на работу. С работы приходишь — ужин, по определенным дням баня. Это с одной стороны, а с другой — постоянная мысль меня мучила: как там мама? И еще «плита», вот здесь, в области затылка, давила: как бездарно проходит время. Марк Захаров уже получил театр, и я мог бы быть там, рядом с Сашкой Збруевым, Колей Караченцовым, а я здесь тупо в зоне обтачиваю болванки. Кажется, я сбился?
— Нет, все отлично. Я жду потрясающего конца истории.
— Вобщем, я написал прошение о помиловании, и мы договорились с Алей, что поженимся. Я написал маме: «Мамочка, ты не бойся. Я научу ее правильно говорить. Ты научишь ее одеваться, краситься. И она будет чудная, верная…» И как я мог не жениться на человеке, который в такой момент моей жизни отдал мне всю себя наизнанку, просил за меня! И потом, я понимал, что это деревня, после меня ее никто не возьмет: она же с зэком связалась, а он ее продернул. Извините, вырвался вульгаризм. В общем, меня помиловали, и через месяц я должен уезжать — 7 лет из 10 отсидел. Вышел молодым человеком – за тридцать.
Аля в слезы: «Ты уедешь, бросишь…» — «Не бойся, Аля, девочка моя. В мартовские каникулы ты приедешь в Москву, я тебя познакомлю с мамой, мы подадим заявление в загс. А когда ты окончишь последнюю четверть, вернешься, и мы поженимся». Все так и было придумано.
«Вижу — голова в духовке, она включила газ»
— Я приезжаю в Москву, иду к Марку Захарову, он меня принимает в театр. Встречая на улице человека в форме, я интуитивно делаю руки назад — так это уже вошло в кровь. И вот сижу в кафе «Мечта» на Тверской: 50 граммов коньяка, чашечка кофе — свобода, слезы в горле стоят. Думаю, вот Алька увидит это, ей тоже понравится. И тут ко мне плавной походкой подходит молодая Маргарет Тэтчер.
— Вот я так и знала – женщина, еще одна…
— Правда, вылитая Тэтчер. «Это ты?» — спрашивает она. А я ее не узнаю. «Я Таня Матусевич». Господи, да это же девушка моего Леньки! Они встречались, но расстались, а я с ней очень дружил. Она меня позвала на день рождения. Я пришел с цветами, коньяком и… остался.
— Значит, все-таки бросили эту девушку, эту Алю? Я разочарована.
— Да, я у нее остался. Чудная была ночь. Утром на столе записка: «Я оставляю тебе ключ. Можешь всегда вернуться». Мы начали с ней жить, но я честно ей все рассказал — что через два месяца приезжает Аля и что я не могу ее предать. Ну, это как предать мать, ребенка.
Я влюбился в эту женщину — она умная, образованная, вкусная такая женщина. Но наступает день, когда мне надо уходить, и она знает это. Я забираю чемодан, ухожу, но вспоминаю: что-то забыл. Поднимаюсь, открываю своим ключом дверь и вижу — ее голова в духовке, она включила газ. У меня шок! Таня плачет: «Прости, больше так не буду». И она уезжает к своей подруге.
Что удивительно, от Али нет звонка. Я дозваниваюсь сначала к ней в школу, там говорят «уехала к родителям». Я звоню туда, и подходит сначала мать, потом, минут через 20, — Аля. «Аля, почему ты не звонишь? Когда ты приезжаешь?» — «Володюшка, так я, наверное, теперь не приеду». — «А что случилось?» — «Так я теперь с Володькой (Одессой, значит) живу. Он Инку-то прогнал. Ты не обижайся, он и помоложе тебя будет, и стихов не так много знает. Он попроще, нам хорошо». И, с одной стороны, меня от обиды слезы душат, а с другой мысль — значит, я свободен, я поеду, заберу Таньку. Так и случилось — мы поженились, родился ребенок. Правда, он умер, но это уже другая история.
— Интересно, как быстро вы адаптировались к нормальной жизни, вернувшись в «Ленком»?
— Да достаточно быстро. Мы были как мушкетеры — Олег Янковский, Сашка Абдулов, Сашка Збруев и я. Но я так же быстро оттуда и полетел: лагерь дал себя знать, поперла агрессия, я дрался как чумовой.
— Значит, не быстро вошли в норму. Да и с кем драться — вокруг вас культурные люди?
— Не в театре дрался. Ну, скажем, день рождения Олега Янковского в «Национале» отмечали. Мне не понравилось, что сказал официант, и я ему с ходу — в челюсть и порчу Олегу день рождения. А я-то считаю, что это я за него бился, потому что официант нам что-то не то, не так… Ну, в общем, сдвиг по фазе. Я, по сути, пришел в себя только лет через пять после выхода из колонии. Так что, считай, я отошел от колонии только через пять лет, отсидев там семь.
— С вашей предприимчивостью, легкостью в характере и опытом никогда не хотелось уехать из страны? Тем более ваш друг Ленька — в США.
— Мне нечего там делать. Хотя у меня там кроме Леньки и других друзей еще и двоюродный брат, все время зовет. Был такой момент в голодные 90-е, когда мы с женой Наташей решили уехать. К нам даже риелторы пришли, оценили квартиру. Я ночью лежу и думаю: «Наташа спит». А она думала, что я сплю. И мы так потянулись друг к другу, взялись за руки и — мне даже неловко — заплакали.
— Вот, сейчас на экранах идет обойма сериалов про тюрьму, зону — мода. По-вашему, насколько экранные зоны реальны? Вам же есть с чем сравнить.
— Вот про тюрьму скажу — похоже: там те же грязь, тусовка… А колония — нет. Колония — место твоей жизни, и там все как в жизни: свои радости, свои огорчения. Там свой куток, где с ребятами делишься передачками из дома, их семейками называют. Там я научился терпеть, ждать, догонять. Там дружба такая, что, кажется, на всю жизнь. А встретишься на воле — и поговорить не о чем. Однажды я пригласил в «Ленком» своего бывшего сокамерника. Он ждал меня после спектакля, у него были потные ладони: «Владимир, вы мне… Вы меня…» Он не знал, что сказать. Я тоже. Многим в зоне было легче, но чем выше ты стоишь на социальной лестнице, тем труднее переносить неволю.
— Знаете, я слушаю вас и понимаю: у вас все как-то поздно случилось — много работы в театрах, кино в зрелом возрасте пришло, семья.
— А у меня все так в жизни, все приходит потом. Но… самое лучшее. Сейчас у меня 15–16 антреприз, и я ни за что не вернусь в репертуарный театр. Там все время выясняют отношения, меряются, кто главнее. А мы в антрепризах не выясняем, мы делаем одно дело. У меня было четыре жены, а пятая — моя Наташка, самая лучшая. Дочка Полина — самая поздняя, но самая качественная.
