Ромео Кастеллуччи, этот великий итальянец, по сути cтал последним из знаменитостей, кто на Авиньонском фестивале показывает свою одноразовую продукцию. Такова задумка уходящей дирекции — каждый известный режиссер, с кем 10 лет плотно сотрудничал фестиваль, должен сказать ему свое прощальное слово. Так, как это сказал Кастеллуччи, не сделал никто. И даже самые горячие почитатели его таланта такого от него не ожидали.
Итак, площадь Часов. Театр оперы. Зал забит. Невезучие, кому не достался билетик на Кастеллуччи, остаются за дверями. Уютный старинный зал с тремя ярусами и с изрядно потертым красным бархатом на креслах. Руки не доходят поменять или к истории здесь не прикасаются?
Появляется пианист, но не из кулис, а из зала — синяя рубашка навыпуск назойливо подчеркивает его крупноватый живот. Волосы почему-то неопрятно-нерасчесаны — смотреть на это не очень-то приятно, хотя когда Ален Франко начинает играть, досада насчет его внешнего вида пропадает и внимание переключается на певицу, которая в аккуратном и строгом костюмчике стоит по центру сцены. Сопрано Керстин Авенто (светлый волосок к волоску уложен) начинает петь — красивый голос, артистично. Поет вокальный цикл Шуберта. Сзади нее — обшарпанная театральная стена. И это все? — недоумевая, переглядывается между собой зритель.
Важно для дальнейшего понимания — именно слова Шуберта Кастеллуччи взял в качестве эпиграфа к своему «Schwanengesang» («Лебединая песня»). «Никто не понимает страданий другого. И никто не понимает игры другого. Кто верит, что всегда идет рядом с другим, тот никогда не был рядом с ним. Мучение для того, кто знает это. Мои произведения состоят из знаний музыки и знаний боли». Так немецкий композитор писал в 1824 году. В 2013-м Ромео Кастеллуччи вывернул на зрителей свою боль. Вот как это было.
Сопрано поет вот уже полчаса и с каждой песней шубертовского цикла все больше скисает: на ее миловидном лице все отчетливее читается нежелание петь про разбитое сердце и утраченные надежды и желание уйти. Но пианист настойчиво побуждает ее продолжать. Доводит бедняжку до того, что та поворачивается спиной к залу, уходит в глубину к заднику и там, упав на колени, допевает последнюю шубертовскую песнь.
Выходит актриса Валери Древиль, та, что не задумываясь идет на любой риск в театральных поисках и готова принести театру любую жертву. Помнится, как несколько лет назад на том же Авиньонском фестивале она, совершенно голая, в неэстетической посадке орлицы, яростно читала «Медею» и, к ужасу многих, засовывала письма своей героини в (как бы помягче сказать) свой детородный орган — того требовала режиссерская концепция. Валери, не задумываясь, ее выполнила.
На этот раз ее явление выглядело вполне невинно: будто сошла она с античной фрески — в голубом легком платьице ниже колен, она простирает руки вверх — налево, направо, — как в старом позиционном представлении. В том самом, где звучали приблизительно такие тексты: «Чу, жрица Солнца к нам должна сюда явиться», ну или нечто подобное. Впрочем, таких поз хватило минуты на три. А потом Древиль опустилась сначала на колени, затем села прямо на сцену и голосом, в котором все отчетливее звучала агрессия, начала выкрикивать:
— Что вам от меня надо? Чего вы хотите? Зачем пришли? Что таращитесь на меня?
Агрессия нарастает. Ее спокойное лицо кривится, краснеет от натужного крика, и она несколько раз вопит: «Дерьмо!» — потом: «Убирайтесь!» А когда она проорала в ярости: «Тру дю кю!» — что на французском означает неприличное ругательство, — рядом со мной сидящая дама ахнула и прикрыла рот рукой. А за «дю кю» последовал совсем непечатный вариант.
В этот момент я подумала: вот сейчас начнется «бу» и щепетильная к ненормативной лексике в театре французская публика устроит скандал. Но публика онемела — таково было потрясение от демарша Кастеллуччи, добросовестно исполненного Валери Древиль. Которая, кстати, не дав никому опомниться, неожиданно поменялась в лице. И стала, чуть не плача, причитать:
— Простите меня, я всего лишь актриса.
И так несколько минут. И по ее интонации и слезам, вставшим в глазах, не вполне было понятно — кается сама актриса, принуждаемая радикальным режиссером к подобной выходке, или просто играет свою роль до конца.
Другой спектакль начался после — публика начала орать одновременно «бу!» и «браво!». Причем у меня сложилось впечатление, что это адресовано даже не сцене, не артистам, вышедшим на поклоны, а друг другу: верхний ярус орет «бу!» на партер, а партер «лает» на амфитеатр «бр-рр-аво!». Счет команд «буки» и «брависты» заканчивается, похоже, вничью.
Можно ли то, что представил Кастеллуччи, назвать провокацией или оскорблением публики, хамством чистой воды, как посчитали многие? Скорее да, чем нет, если... Если не знать Ромео Кастеллуччи как художника, который острее многих своих коллег с громкими именами чувствует боль, разлитую в воздухе. Как художника, который, как никто, умеет говорить о страшных, лежащих в нашем подсознании вещах. В последнее время он от больших впечатляющих форм все чаще переходит на малые, но суть его спектаклей или акций не меняется — исследование человека, чувств, мотивов его поступков. В данном случае он лаконично высказался о сути профессии художника, который мучим, если не окончательно замучен, своими непростыми взаимоотношениями с публикой: от обожания его до ненависти и презрения.
После спрашиваю его:
— Ромео, сколько времени вы репетировали «Лебединую песню»?
— На все ушло примерно четыре-пять дней.
— Мне показалось, что вы ненавидите публику. Или у вас с ней сейчас какой-то особый период отношений?
— Ненавижу? Совсем нет. Но иногда бываешь близок к этому. Думаю, что и публика к тебе испытывает нечто подобное.
Замечу, что представленные на Авиньонском фестивале художественные высказывания лидеров современного театра не у всех получились. Скажем, акция канадского режиссера ливанского происхождения Важди Муавада носила характер публичного внутреннего монолога: о прошлом, сложных взаимоотношениях с отцом и их последствиях, спроецированных, в свою очередь, с личности уже на проблемы современного мира. Честно, но вымученно и изрядно затянуто. У Кастеллуччи это прозвучало как выстрел — а в себя ли, в публику — другой вопрос.
Авиньон.
