Еврейский театр — это когда спектакли начинаются после заката в 20.30, но зрители все равно умудряются опаздывать и закатывают охране бурные истерики, когда их не пускают в партер после третьего звонка: «Вы видите, что это билет за 100 шекелей, а не за 20, кто из нас слепой?».
Еврейский театр — это когда нужно избороздить взглядом афишу, чтоб вникнуть в фамилию драматурга: обычно публике вкратце пересказывают актуальное для евреев содержание, а если и обнаруживаешь Автора, так под ним еще будут подписи местных авторов сценической обработки, перевода и адаптированной (если роман) версии...
Еврейский театр — это когда никого не пугает объявление: «Зрители, купившие билеты на 6-й ряд и ближе, не смогут читать русские титры на табло».
Еврейский театр — это когда считается хорошим тоном прийти на дорогие места и ностальгировать: «А помнишь, как 20 лет назад мы здесь на ступеньках сидели на «Гильденстерне»?».
Еврейский театр — это когда многие сотрудники по пять лет не купались в море, и это несмотря на то, что вода в 400 метрах от «Гешера» и входить в нее можно круглогодично...
Хотя что это мы: пусть о своем театре (и среде, где он находится) расскажет основатель — режиссер Евгений Арье, тем более что только-только в «Гешере» завершился одноименный симпатичный фестиваль еврейских драматургов, на который приезжали наши (московские) «фоменки» и Театр Маяковского...
«Извольте сбросить шкуру прежней культуры»
— Сколь сложно было вам на протяжении всех этих лет удерживать театр?
— Это маленькое чудо, что именно драматический театр с актерами-эмигрантами выжил; иного прецедента я не знаю. Нет, в разные годы возникала куча эмигрантских театриков и кабаре: русскоязычные в Израиле, идишские в Америке... Но надолго их не хватало. А здесь вообще русского театра никто так уж не хотел, работал принцип котла: все, кто прибывал в Израиль, должны были перевариваться и жить только на языке Торы — иврите, сбрасывая шкуру предыдущей культуры. Даже на идиш разговаривать было нельзя. И только с нашей алиёй (это рубеж 80–90-х гг. XX века) отношение к приезжим резко поменялось: общество созрело, опасность, что иврит потеряется, ушла.
— Но все равно были противники «Гешера»?
— Конечно. И много. Из числа интеллигенции, политиков. Зачем, мол, разбавлять культуру? Зачем русский язык? Можно же — и мне это предлагали — идти работать просто в израильские театры. А их, как вы знаете, немало: в одном только небольшом Тель-Авиве огромный театр «Габима»; огромный, несмотря на название, Камерный театр — целая фабрика, где ежедневно играется 5–7 спектаклей; оперный... Короче, для такой страны — больше чем надо. Но я пробил госдотацию, что, собственно, стало условием существования «Гешера». Хотя если в Германии театр может дотироваться аж на 80–90%, то есть совсем не зависеть от проданных билетов, то наша дотация сейчас составляет 30% — это грань существования репертуарного театра, приходится буквально выживать...
— Что и сказывается на репертуаре?
— Напротив, мы всех приятно поразили своим европейским уровнем. А то от нас ждали этакого «традиционного русского» тяжелого, долгого, пыльного, скучного театра... Но в то же время я не захотел чисто европейской стилистики, считая, что театр должен принадлежать той улице, на которой стоит. А будет он интересен этой улице — будет интересен всюду. Поэтому в первую очередь обратился даже не к пьесам, нет, а к хорошей еврейской литературе: многие до сих пор помнят наш спектакль «Адам — сукин сын», поставленный прямо в манеже — специальный тент в Южной Африке заказывали, — о клоуне, который, попав во время войны в концлагерь, служил потешной собакой у коменданта. Артисты ходили по проволоке, гимнасты летали...
— Вы искали свой стиль?
— Дело не в стиле. Я понимал, что говорить о холокосте прежним языком бессмысленно, люди эмоционально на это не реагируют. А роман был написан с этаким черным юморком, с выворотом. Сыграли спектакль в Вене, Базеле, потом только здесь, в Израиле, и я боялся, как эти люди с концлагерными номерами на руках будут реагировать... Зря боялся.
— Вы сказали, что почти не брали пьесы. Почему?
— Во-первых, хороших пьес в принципе мало. По всему миру. Да и как я мог рассчитывать, что нам, молодому театру, кто-то принесет новые произведения?
— Зачем новые? А Чехов, Достоевский?
— Достоевского мы ставили, «Идиот» был первым хитом театра: катали его по всей стране. А вот с Чеховым гораздо сложнее. С ним всюду сложнее. Кроме Москвы. В Москве — как в мегаполисе — еще есть тонкая прослойка специфичного театрального зрителя, идущего на Чехова, Островского, имея в виду, что у всего этого есть некий культурный бэкграунд, постановочная репутация; а широкий зритель Чехова не хочет. Это проверенная история. Поэтому каждый раз постановка Чехова — это вызов для режиссера и огромный риск для репертуара, тем более что мы в «Гешере» ставим максимум четыре спектакля в год. В Камерном театре — для сравнения — 20 премьер в год. Мы и так рискуем, что не впадаем в интертеймент: ведь по принципу развлечения существует множество театров вокруг, это когда берутся израильские пьесы — про семейные проблемы, разговоры на кухне, комедийные ситуации, — заранее обреченные на успех; на эту стезю жизнь нас пыталась вытолкать. Но до сих пор сопротивляемся.
— Я просто хочу понять: евреи приходят в театр, чтобы узнать о себе?
— Конечно! Не про евреев вообще или, упаси бог, про еврейскую историю, а про сегодняшнюю жизнь. Буквально. Про актуальные, лежащие под носом проблемы: религиозные и нерелигиозные или там муж и жена: развод — не развод...
— То есть Израиль не самая театральная страна?
— Израиль — самая театральная страна, он занимает первое место в мире по количеству посещений театров в отношении к количеству жителей. И все этим очень гордятся. А я не очень, потому что 90% того, что посещается, — это абсолютнейший интертеймент: в основном комедийный, мелодраматический ряд. Этакий вариант Бродвея. Но надо помнить, что как раз на Бродвее-то драмтеатр как жанр практически убит! Потому что в США государство не субсидирует театры. У нас они дотируются, но система распределения дотаций ужасно глупая. Ввели новые критерии оценки работы, где основной показатель — количество. То есть бумаги, бумаги, отчетность, контроль. И вместо того чтобы иметь большое число малых театров, где молодежь может себя реализовать, мы получили раздувающиеся и без того крупные центры...
— Но развлекуха людей устраивает?
— Людей только это и устраивает. А к нам ходит другой зритель, желающий другого театра. И если я захочу сделать коммерческий кассовый спектакль для 4–5 человек, то мне сразу скажут: да это не «Гешер»! И это ловушка: с одной стороны, нам нужны деньги, с другой — не могу идти против устоявшихся ожиданий нашего зрителя.
— И их надо учитывать?
— А как же? Если в Америке тон задает статья в «Нью-Йорк таймс», то здесь, как нигде, огромный вес в распространении информации имеют устные слухи. Да, важны критика, пиар, реклама, но если пошел хороший слух — вы в порядке, а не пошел — вы фактически спектакль не спасете. И регулировать это невозможно. Такой пример. Мы возникли как двуязычный театр. Начали на русском, и я рассчитывал, что на иврит перейдем хотя бы года через три: все-таки по-русски в Израиле говорит 1/8 — миллион человек. Но этой публики не хватило! В итоге на иврит перешли уже через год!
— Финансово зажали?
— Нет, просто не хотелось превращаться в этакий театр «Ромэн», в театр-гетто. Так вот местные израильские писатели плакали на первых ивритских спектаклях, поражаясь, как мы буквально за год адаптировалась... Сейчас же с уходом старых актеров из жизни мы изначально ставим только на иврите.
«Мне не понравилось, что Миша Козаков полил грязью Израиль»
— Кстати о старых актерах: Михаил Козаков у вас же работал?
— Нет, он приехал в Израиль как бы к нам работать; мы вещи его привезли, всё-всё-всё. Но, как выяснилось потом, он еще в Москве имел предложение от Камерного театра. Поэтому Миша пришел ко мне на пятый день пребывания и сказал: мне Камерный предлагает такую-то зарплату, что ты думаешь по этому поводу?
— Вы ему не предложили в два раза больше? (Иронизирую.)
— В тот момент я физически не мог предложить ему в два раза больше. А вот если б он год подождал... Но жизнь распорядилась иначе. Он ушел. Увы, это себя не оправдало.
— Он ведь уезжал из России как звезда.
— Так они (Камерный) его и приняли как звезду. Даже прикрепили к нему индивидуального преподавателя иврита. Но если в «Гешере» мы все вместе поднимались, переходя с русского на иврит, то в Камерном Козаков сразу оказался в среде ивритоговорящих актеров. Столкнулся с совсем иной системой работы, чуждой ему. Он мучился. Как учил текст — страшная картина. Гордился, кстати, что зазубривает. Я видел его работы: смотреть на Мишу было тяжело. Язык его сковывал.
— Поэтому как актер он не получил здесь удовлетворения?
— Меня другое коробит: уехав потом из Израиля, Миша полил грязью эту страну. Что обидно. Это в Союзе он был народным, а здесь он был никто. Но! Его встретили идеально. Миша сразу получал хорошую зарплату, всю помощь, которую имели евреи-репатрианты; сначала снимал квартиру, потом купил уже «под ключ». Не то чтоб он нищенствовал. Совсем нет! Да, психологически ему стало дискомфортно. Это можно понять. Но как понять последовавшие затем резкие пассажи в адрес Израиля?
— Другого, наверное, ожидал...
— Вы знаете, я, уезжая, был абсолютно готов к тому, что мне придется работать шофером такси. Да и как мне — не танцору, не музыканту, а драматическому режиссеру, завязанному на языке, — можно было ожидать, что здесь позволят создать театр, который просуществует 23 года? Но страна хотела нас в тот момент, поэтому это стало возможно. Другое дело, уже сейчас очень разное отношение к русским евреям, в чем вина русских евреев тоже велика. Есть объективные причины: возникла острая конкуренция, взять, например, наш театр — мы сразу стали ездить на гастроли по миру, а ведь все израильские театры сидели здесь. А есть такие вещи, как снобизм, когда русские евреи говорят: у вас нет культуры, мы привезли ее с собой, мол, южный город, провинция… Как будто кто-то вас звал и что-то обещал.
— Здесь можно жить на зарплату в театре или тоже нужно крутиться — в сериалах играть?
— Нужно крутиться. У звезд зарплаты высокие, а вот молодые актеры не проживут на те деньги, что им платят. Тем более что цены на аренду квартир — за гранью добра и зла.
— Продолжая актерский ряд: у вас играли Лямпе, Каневский...
— Замечательный Гриша Лямпе прошел — в его-то возрасте — тяжелейший этап познания иврита: помню, у него были монологи минут по пять, так по всем кулисам люди стояли с текстом, чтобы ему в случае чего подсказать. Это был настоящий цирковой трюк! Нет, Гриша — это как раз позитивный пример служения искусству. Каневский у нас тоже много играл, но года три назад пришел ко мне: «Мне скоро на пенсию, надо заработать денег, поеду в Москву». Нет, у нас с ним идеальные отношения, у него здесь дочка, квартиру купили...
— В Израиле возможна ситуация, когда недовольные актеры напишут на вас пасквиль в местное министерство культуры?
— Здесь в принципе иная структура. Министерство занимается лишь одним: распределением денег. И это все. А кто реально влияет на театр — так это попечительский совет или совет директоров, который нанимает на работу меня и директора театра. В совет люди входят бесплатно. Президент его в «Гешере» — самый крупный израильский адвокат. Так вот совет и есть наш начальник, кстати, отвечающий перед государством только за финансовую сторону — не вмешиваясь в репертуар! Теоретически этому совету актеры могут пожаловаться. Но я таких случаев не знаю.
— Потому что у нас обычная история — писать президенту.
— Ха-ха, я знаю, да. Ужасно наивно это...
«В Израиле установка не реагировать на теракты»
— В России почти никогда большой культурный начальник сам не уходит с поста. А чтоб его убрать, начинаются вбросы компромата: да он гей, алкоголик и т.д.
— В Израиле подобное невозможно. Есть другое — ужасно пристальный контроль за руководителями: если, не дай бог, театр мне оплатит билет в бизнес-классе — а летим на гастроли, — завтра это появится во всех газетах. Мне нельзя лететь в бизнес-классе. Только за свои деньги. Или, скажем, театр арендует для меня машину. Объем двигателя может быть не выше 1,6. Хочешь взять более мощный автомобиль — доплачивай из зарплаты.
— Знали бы вы, на каких авто катаются русские чиновники, да и руководители театров...
— Я знаю. Вижу эти машины на дорогах Москвы. Вижу эти дома загородные. Этого нет нигде в мире. Я езжу по Нью-Йорку. Вы видели там, чтоб ехал последней марки «Мерседес», а за ним «Бентли», «Майбах» и «Роллс-Ройс»?
— То есть мы должны переболеть этим насыщением?
— Этим нельзя переболеть, это мирно не закончится. У вас люди безнаказанны. А здесь этого в принципе не может быть. Даже член правительства, министр не могут лететь первым классом. Да знали бы вы, что четыре года у меня никакой машины вообще не было: не до нее, театру надо было выжить! И потом на меня нажали, чтоб я наконец стал ездить. И сам, без шофера. А в Москве все ездят с шоферами. Социальный разрыв между людьми, как в арабских странах... И это опасно.
— Или в Палестине...
— Все говорят: Палестина бедная… Посмотрите, какие дворцы там стоят! Все те миллиарды, которые Европа посылала годами, канули — пошли на дворцы отдельных лиц, разворованы. Большинство же живет в ужасающей нищете. Там экономика уж десять раз могла бы быть построена. Но ведь воруют! А обвиняют во всем Израиль. Дескать, мы не договорились.
— А израильские арабы играют в еврейских театрах?
— Да, и есть очень хорошие актеры. Для них путь не заказан. Наоборот. Театры же у нас все «левые», то есть за мир с арабами любой ценой.
— Есть ощущение, что вы живете на пороховой бочке?
— Нет. Это как болезнь, что теракты не воспринимаются так остро. Здесь установка такая — не реагировать на это. Установка на жизнь. Потому что существует уже усталость от постоянной борьбы.
— Между тем у вас замечательная бравая армия...
— Но даже к ней отношение в обществе меняется. Раньше армия воспринималась как святое... У нас вообще по-другому служат: родители каждый день звонят своим детям по мобильнику, ребята и девчонки на выходные едут домой. В «Гешер» иной раз на спектакль придешь — вот такая груда автоматов в фойе, кто-то их охраняет, и полный зал сидит солдат. Замечательные зрители, кстати!
— Не принято «косить»...
— Увы, уже немножко принято. И опять же в связи с русскими. Они это привнесли. Тем более что здесь это сделать очень просто: идешь к психологу, говоришь про свои сложности. Но в основном служат, получая уникальные профессии. Например, есть элитная группа летчиков, в которую трудно попасть. Или группа, занимающаяся компьютерами. Они выходят оттуда и миллионерами становятся! Или спецназ. У меня один актер до театра очень туда хотел: все испытания прошел, но на последнем 70-километровом марш-броске потянул ногу. А вообще... У известного писателя Давида Гроссмана — работали с ним вместе — было два рыжих сына-близнеца. И вот в последней войне ливанской в последний день одного сына убили. Или сын композитора нашего... Ранило в голову — остался с искалеченным лицом, годами ему восстанавливали... Что поделаешь — война рядом.
Тель-Авив.
