— Где и как становятся модными режиссерами, Владимир?
— Наверное, в Серпухове. Я там родился, учился, занимался в художественной самодеятельности. Мечтал по-юношески о сцене. Однако после 10-го класса подался в МИИТ. Подумал, что театр — несерьезное занятие для мужчины, и в результате возник механический факультет железнодорожного института, специальность — локомотивы. Самое кошмарное впечатление, вынесенное из вуза, — разрез тепловоза почти в натуральную величину. Если когда-нибудь буду снимать кино, использую этот ужастик. Он снился мне долго.
В общем, на втором курсе МИИТа я понял, что сильно ошибся, но благодаря врожденному чувству ответственности дотянул до конца и вернулся домой. Мне предложили перспективную должность начальника депо в соседнем городе Протвино. Город по советским временам считался совершенно элитным. В нем находился физический институт, там строился крупнейший в Европе синхрофазотрон, и туда пускали гостить иностранцев. Город снабжался продуктами, как Москва, там строили невиданные дома с двухуровневыми квартирами. В тамошнем транспортном управлении мне подчинялось большое хозяйство: 200 вагонов, 20 локомотивов и несколько обслуживающих их бригад. А мне было плохо. После работы я снимал накопившийся стресс в народном драмтеатре, играл там Потемкина, помнится. В какой-то момент тяга к искусству пересилила материальный расчет, и я втайне от близких начал готовиться в театральное. Попробовал сдать в Щукинское, меня завернули. 25 лет — убийственный возраст для начинающего актера.
Но и тянуть дальше лямку на производстве я больше не мог, соцреализм на железной дороге меня надломил окончательно, и я совершил сумасшедший поступок: уволился из депо. Меня не отпускали, обещали квартиру (возможно, двухуровневую), сулили повысить до главного инженера, но я до такой степени очумел от своих паровозов, что послал всех подальше. Неприятие техники у меня до сих пор: стошнило раз и навсегда. По этой причине я не имею машины, компьютера, а сотовый телефон освоил только четыре года назад.
Я был настолько самоуверен в те годы, что сразу же после депо решил делать театр. Я ввалился в “Ленком” с пьесой собственного сочинения и заявил, что главную роль в ней должен сыграть Николай Караченцов. Или я, если он не согласен. На меня посмотрели как на шизоида. Годик я поработал в “Ленкоме”...
— А кем?
— Инструктором противопожарной профилактики. Мне было по барабану, кем быть у Захарова. Я нагло пользовался своим служебным положением, чтобы репетировать пьесу. У меня находились ключи от всех помещений театра, благо что в постановке было задействовано всего одно действующее лицо — Владимир Агеев.
Это был моноспектакль на стихи Пастернака, в трех частях. Первая часть — стихи Пастернака под степ собственного изобретения, вторая часть — стихи Пастернака под музыку Моцарта и балетные па, часть третья — стихи его же, свободная пластика в сопровождении группы “Пинк Флойд”. В конце 80-х при театре работало творческое объединение “Дебют”, я показал там одно действие. Реакция оказалась неоднозначной, и я уволился из “Ленкома”, чтобы проситься актером к Анатолию Васильеву. Там мне тактично посоветовали учиться. В тот год Васильев набирал режиссерский курс в ГИТИСе, меня туда приняли.
Спустя 5 лет, в 1993 году, мне вручили диплом и отпустили в свободное плавание. Время было не самое светлое и не самое легкое, но мы с друзьями реализовали мечту — организовали собственный театр. Нас было четверо: я, известный сегодня кинорежиссер Андрей Звягин, Сережа Герасин, впоследствии ставший кришнаитским монахом, и Ирина Гринева, с которой я по сей день плотно сотрудничаю как с актрисой. Мы сыграли Тургенева, Кортасара и засветились. Посыпались премии, аплодисменты…
Потом был Центр драматургии и режиссуры Алексея Казанцева и Михаила Рощина. Казанцев хотел, чтобы я выпускал по два спектакля в сезон. Я там очень много поставил. Любимый спектакль — “Пленные духи” про Блока, Андрея Белого, Дмитрия Ивановича Менделеева и “прекрасную даму” Любочку Менделееву. Действие происходит в подмосковной усадьбе Блока — Шахматово. В 2003 году на “Золотой маске” спектакль получил приз зрительских симпатий, две премии “Чайка”.
— Почему у вас Блок забрасывает гранатами Менделеева?
— Не Менделеева, а своего друга Белого. Потому что действие в какой-то момент перерастает в комедию дель арте. Это сцена дуэли, в которой поэты выясняют между собой отношения. В жизни Белый и Блок соперничали из-за Любочки Менделеевой.
— Некоторые считают, что вы из любовного треугольника знаменитостей устроили хулиганство.
— Это не хулиганство.
— Что бы там ни было, публика до сих пор катается по полу, корчась от смеха.
— Я знаю фанатов, которые ходят на “духов” по десять—пятнадцать раз.
— В вашем последнем спектакле “Девушка и революционер” Иосиф Виссарионович Сталин ведет себя менее буйно, но тоже достаточно странно.
— У нас неожиданный Сталин. Сорокалетний закомплексованный неудачник, которого только что ввели в ЦК партии, “бросили кость”, одновременно возвысили и унизили. Иосиф Виссарионович пишет стихи, он влюблен в шестнадцатилетнюю Аллилуеву. К слову, историки так и не выяснили, где пропадал наш грузинский товарищ в ночь с 25 на 26 октября 1917 года, когда в Петрограде вершился вооруженный переворот. В восстании он не участвовал. Это дало нам повод подумать, что судьбоносную ночь он провел в объятиях возлюбленной. Половина спектакля — про это. Сталин еще никакой не вождь, он только мечтает о власти, но тексты, которые он проговаривает, очень умные, неожиданные, они разрушают стереотипы по поводу революции, роли личности в истории и т.д.
В 2005 году я уже ставил спектакль о Сталине — в “Современнике”. Там Игорь Кваша играет состарившегося тирана — с акцентом, с узнаваемыми повадками — гениально! Никому не известный революционер Коба совершенно иной. Впрочем, в финале зрителей поджидает сюрприз. Они догадаются, что перед ними не Сталин, а современный исследователь сталинизма, писатель с отъехавшей крышей.
— Вы любите эпатаж? Вы это делаете специально?
— Вовсе нет. Я не люблю реализм, абсолютно. Искусство не должно заниматься реализмом, особенно театр. Я могу допустить реализм в кино, в быту, в телевизоре, но в театре это неинтересно. Там царит надреальность, мистическое ожидание чуда. Все это происходит на основе литературы. В отличие от некоторых коллег, она для меня остается хребтом театрального действа. В хорошей литературе всегда заложены определенные смыслы и энергетика, режиссер, точно взломщик с набором отмычек, к ним пробивается. Там, где в тексте подразумевается юмор, на сцене он обязательно вскроется. Если в тексте заложен катарсис, он тоже прорвется наружу. Конечно, я не всякую смешную пьесу возьму, но если возьму, зал будет лежать. В Москве в “Другом театре” идет мой спектакль “Орнитология”, черная комедия. Ее написал врач Алтайской краевой психиатрической клиники Александр Строганов.
— Уже смешно.
— Да. Или возьмите “Полуденный раздел” Клоделя в Центре Казанцева и Рощина. Это настолько высокая литература и философия, что зритель проваливается в нее, как в нирвану.
— Сколько спектаклей вами поставлено?
— Около тридцати. Я не подсчитывал. Все они разные. С одной стороны, меня знают как постановщика современных острых комедий, с другой — называют специалистом по мистическим текстам. Это правда, я часто работаю с “трудными” классиками, занимаясь их дешифровкой. Особняком здесь стоит мой любимый Клодель, французский поэт-символист. Его толком не знают в России, потому что мало переводили. Прошлым летом мы вывозили в Париж спектакль “Полуденный раздел” по его автобиографической пьесе, гастроли прошли триумфально. Французы не ждали такого подарка, Клодель для них — автор национальный, впервые увидев “русского Клоделя”, они были слегка ошарашены. Кстати, сейчас переводится его пьеса — 500 страниц шедеврального текста на 9 часов игры. Я бы поставил. Во Франции Клоделя играют без сокращений.
Или возьмите одну из последних премьер — “Саломею” по пьесе Уайльда в театре “Модернъ” на Спартаковской. Вместе с актерами труппы там играют актеры, занятые в “Орнитологии”, причем в полном составе. Переключаться после черной комедии на модернизм конца XIX столетия сложно. Но если бы мы стали заниматься чем-то одним — высокими философскими произведениями, к примеру, то заскучали бы — это наверняка. Когда я имею возможность, к примеру, погружаться в интеллектуальные тексты Ибсена, Метерлинка, Кортасара, Фриша, чтобы потом заниматься дебютными пьесами нераскрученных авторов, то я не чувствую себя дискомфортно. Напротив.
— В последнее время вас приглашают в качестве постановщика ведущие театры Москвы: “Современник”, “Сатирикон”. Вы же привыкли работать на альтернативных площадках — в Центре Казанцева и Рощина, в “Практике” Боякова, в “Другом театре”. Там свои зритель и атмосфера, свои представления о границах дозволенного. Стёб там в порядке вещей. Как и многое другое.
— Мне руки никто не связывает. В репертуарных театрах — своя специфика, я помню об этом.
— Расскажите о мытищинском “ФЭСТе”. Говорят, вы туда ходите в домашних тапочках.
— Ерунда! Кто придумал? Неправда. Просто я живу в доме напротив здания “ФЭСТа” в Мытищах, там у меня идет спектакль “Солнцеликий” по Булгакову, в нем задействована вся труппа. Это очень талантливый коллектив, я придумал для постановки много “вкусных” деталей, там в “Солнцеликом” ребята играют в оркестре имени Людовика Великого на разных музыкальных инструментах, сам король дирижирует ими, архиепископ пиликает на аккордеоне. В общем, я все сопутствующие таланты вытащил из актеров — вплоть до игры ушами, один артист умеет шевелить ими — у него целый номер, где он играет на ушах.
На самом деле я там как дома. Когда я поступил в ГИТИС, то работал в Мытищах актером. В конце 80-х там был театр “Зеленая зона”, он вскоре распался, и его место занял любительский театр факультета электронно-счетной техники Московского университета леса. Театр впоследствии стал профессиональным и получил статус муниципального. Так что я на культурной ниве Мытищинского района тружусь очень-очень давно. Сейчас вместе с “ФЭСТом” мы думаем, какой новый спектакль поставить на его камерной сцене. Это очень интересные, контактные ребята — все они стали актерами из физиков. Как я режиссером — из железнодорожников. У нас много общего.
