Номинация «Маски» «лучший кукольный спектакль», в которой победа Рязанского театра кукол вполне реальна, на самом деле не имеет к постановке Олега Жюгжды прямого отношения. Да, Достоевский для взрослых языком марионеток — это сильно. Но куклы — только одно из выразительных средств, для того чтобы окунуть нас в горячечный бред Раскольникова.
Куклы, люди и тени — вот персонажи спектакля. У каждого из героев есть свое альтер эго в виде марионетки: и у Мармеладова, и у Сонечки, и у Катерины Ивановны, и у Порфирия Петровича… Росточком по колено, куклы не превращают Достоевского в детский спектакль, а переводят его на другой уровень. Беря в руки свою куклу, персонаж словно удваивает самого себя, а мы смотрим на театр в театре. Иногда куклы кажутся и вовсе лишними — когда актеры их переигрывают. Но чаще куклы работают на воссоздание атмосферы того дикого мира, в который попал Раскольников, совершив убийство.
О таком альтер эго писал еще Набоков в «Приглашении на казнь»: призрак, сопровождающий каждого из нас, делающий то, что очень хотелось бы сделать, а нельзя. Альтер эго с локоток в студенческой фуражке есть и у самого Раскольникова. «Большого» же Раскольникова играет актер Василий Уточкин; за эту работу он номинирован на «Маску» в разделе «куклы/работа актера». Хотя эта его роль и не работа вовсе. Кажется, нет дистанции между актером и его персонажем: растрепанные русые волосы, давно не стриженная борода, мешковатое пальто, безумные глаза, дрожь в руках и одержимость идеей — настоящий Раскольников Достоевского.
Чехарда с размерами предметов и существ — всегда одно из свойств страха и кошмара. Здесь крошечный Порфирий Петрович на лесках то и дело сменяется вполне себе реальным Порфирием Петровичем (Владимир Коняхин, также представленный на «Золотую маску» за работу актера), сводя с ума и без того обезумевшего Раскольникова. Силуэты персонажей то уменьшаются, то увеличиваются, а их голоса растягиваются как в плохом сне. Здесь эпизод с забитой лошадью показан через анимацию и театр теней — после чего весь экран заливается алой кровью. Убитая старуха то и дело запевает: «Все васильки, васильки…»
«…и наказание» — спектакль, сосредоточенный не на преступлении, а на расплате Раскольникова. Здесь убийство не оправдывает себя никакими теориями. Здесь жестокость не наряжена ни в какие одежды. «Я убил, — признается Раскольников в финале, упав на колени перед толпой. — Я не вынес. Я не имел права». И толпа аплодирует ему.
Здесь все немного гротескно, гипертрофированно — до того, что к концу второго акта чувствуешь себя совсем закошмаренным. Степень всеобщего несчастья накаляет зал, и с ума сводят плачущие женские голоса высокой тональности (мать Раскольникова, Катерина Ивановна, Дуня…). Перегиб с выбиванием из зрителя слезы присутствует, но на сцене словно присутствует и сам Достоевский. Точное попадание.
