За полчаса до начала. Все волнуются — директор «Маски» Мария Ревякина, сам режиссер, руководство Национального театра Варшавы, силами которого и сделан «Лед», Институт Мицкевича, его сопродюсер, — как примет Москва новое творение самого агрессивного и провокативного из современных режиссеров? Хотя провокации его не сложны и предсказуемы. В Варшаве на премьеру мнение неоднозначное: не принимают/принимают/ничего не понимают. А в Москве к тому же у всех еще свежи в памяти скандалы вокруг последней богомоловской постановки «Братьев Карамазовых» в МХТ. В общем, коллективный нервяк от этого только усиливается.
Начало. 12–13 кресел-кроватей с обивкой беж в сложенно-разложенном виде. На креслах — люди. По заднику — экран, на нем время от времени возникает текст. Очень похоже на «Карамазовых» — та же статика мизансцен, те же бескровные голоса актеров... Вот только текст не Достоевского, а сорокинский, отборный и в условиях строгого режима, печатно не воспроизводимый совсем. То есть слова — на «б, «х», «е» и «п» — есть, и все их знают, даже произносят для связки слов или по-русски в сердцах и в различных комбинациях, но уж не так грязно, как у героев Сорокина — московских проституток, националистов, студентов, бизнесменов, а также сестер и братьев с необычными именами — Мэр, Храм, Урал и пр. Впрочем, последние не печатно выражаются.
Грязь на сцене бесконтактная: режиссер гуманно обошелся с польскими артистами, предложив им ограничиться произнесением текста, а сами гипернепристойные их действия отдал экрану. Причем никаких грязно-развратных картинок — просто читаешь, кто, кому, как и в какой позе. Но можно не читать, а в это время наблюдать за залом — у интеллигентных людей, принимающих радикализм актуального искусства, коллективный ступор. С одной стороны, не признавать же себя отсталым человеком, не разбирающимся в современном искусстве, а с другой — все-таки неловко, должно быть, чувствует себя отец взрослой дочери или парень, который привел в театр девушку.
Да, не каждый способен продраться через тернии к звездам, от земной грязи к свету небесному. А во «Льду» Сорокина обязательно есть свет в конце тоннеля, только психика не каждого способна одолеть физическую мерзость земного притяжения — экскременты, инцест, насилие предметами и особенности детского полового развития в виде мошонки, вставленной в сливное отверстие ванны, — в 2004-м (год выхода романа) к брусчатке еще ничего не прибивали.
У Сорокина-концептуалиста эта мерзость одноклеточных (у автора — без сердца, мяса) по роману умело размазана, отчего он читается легче, чем смотрится, — короткие, глагольные предложения с минимумом эпитетов, как удары молотков, которыми орудует одна часть героев. Сюжетная линия интригует — в современной Москве действует банда-секта, отлавливает голубоглазых блондинов, разламывает им грудь ледяными молотами и взывает: «Отзовись!» Зачем? Таким садистским способом ведется поиск «говорящих сердцем», их отбор среди обычных людей, которых сектанты называют «мясными машинами».
— Опять пустышка. Что-то мне не везет сегодня, — безнадежно бросает один из них после очередной бесконтактной экзекуции над жертвой.
Интрига раскрывается во второй, менее короткой части спектакля — она посвящена военному детству одной из сектанток и вносит ясность в фэнтези Сорокина. У писателя она исполнена в другой стилистике, и режиссер не стал, вопреки своему обыкновению, перечить автору, отчего «Лед» только выиграл. Форма безупречна и явлена простыми средствами — свет, темп, заданный редкой мелодией, похожей на по каплям истаявший лед, и интонацией рассказа изумительной польской актрисы: на вид ей за сорок, бардзо элегантна, платье темное, чуть свободное, с длиной выше колен, ноги красивые. Медленный, подробный рассказ, из которого следует, что человек — ошибка Божья, а земля как раковая опухоль на мироздании. Говорящие сердцем, коих во всем свете осталось не более 23 тысяч, ищут себе подобных, чтобы исправить безнадежную ситуацию.
Не будь «Лед» растянут на три часа без пяти минут и к тому же без антракта (хотя, он только бы помешал), его можно было бы счесть даже удачным из всех последних спектаклей Богомолова. Но чувство меры... оно пока не позволяет Константину думать о зрителях. Публика, конечно, измаялась, но терпела. Правда, когда польские артисты вышли на поклоны, зрители, особенно их женская часть, с большими глазами бежали в туалет, не успевая даже похлопать честной работе поляков.
