Вместо занавеса — два огромных веера с фотопечатью известных картин XVIII века — Ватто, Феррагамо... Амурчики с розовыми попками в складочках вокруг пышнотелых дам, вполоборота лукаво косящих на зал. Золотые завитки по нежным шейкам струйками — розово-голубая идиллия… «К чему бы это?» — думаю я, вспоминая содержание романа, наделавшего большой скандал после его выхода в свет. Безнравственным, возмутительным и эротичным назвали его современники — слишком порочил генерал артиллерии аристократическое общество Франции накануне революции. Зато в Советском Союзе литературная эротика охотно переиздавалась — как образец загнивавшего и загнивающего Запада. Впрочем, идеологические установки никак не мешали советскому читателю наслаждаться изящным и плотским письмом непрофессионала. Однако и теперь российскому зрителю, как я убедилась, это адюльтерное коварство пришлось как нельзя по вкусу. Почему? Становится ясно с первых же сцен.
Веера складываются, и открывается дивная картинка: не театр, а просто музей — допустим, Лувр. Витые лестницы, канделябры и скульптуры (ясно, что не мраморные, а гипсовые или поликарбонатные, но качества отменного). Что там канделябры с бюстами — три дамочки за столиком в роскошных костюмах. Шелковая тафта на фижмах (складывающийся каркас, который держит форму платья), декольте, трехслойные кружева — ах, именины сердца. Мое бедное сознание раздваивается: с одной стороны, слушаешь прелестный щебет, являющийся завязкой действия, с другой — ловишь себя на том, что беспрестанно рассматриваешь рисунок и детали на платье сначала маркизы де Мертей (Ольга Кабо). Она — главная интриганка, исчадие ада, сгусток женских амбиций — из-за которой, собственно, кто-то поплатится жизнью, кто-то разочарованием. Но это будет потом, во втором акте.
А в первом — изощренность интриги, притягательность порока, дразнящее нахальство плоти и бесконечная постель. На сцене бывшие и будущие любовники, невинные девицы — жертвы коварства. Словесное фехтование, желание обладать, трепет невинности — все это смешалось на сцене и смотрится как современный сериал. С той только разницей, что субъекты — не современные халды, жлобы и амбициозные провинциалки, которые только и делают, что делят чужих мужей (жен) и недвижимость, а стопроцентные женщины, порочные и невинные, стопроцентные мужчины — чья половая идентификация не вызывает ни малейшего сомнения. Только «м» и только «ж» — никакого «би».
К тому же артисты играют под стать оформлению — весьма изящно. Известного сердцееда виконта де Вальмона, которого маркиза де Мертей (замечательная Ольга Кабо) использует как орудие своего коварного плана, играет Александр Яцко — вместо Александра Домогарова, на старте постановки назначенного на эту роль. Может быть, и хорошо, что в силу сложившихся обстоятельств Домогаров снялся с роли: его специфическая фактура, не лишенная печати порока, только бы повредила и без того порочному образу героя. Яцко же, которого к отряду театральных красавцев причислить трудно, оказался обаятельным, легким и остроумным соблазнителем в первом акте. Он как Фигаро на скорости — то у ног одной, то в постели другой или у ручки третьей, — и каждый раз в новом камзоле, жилете: у него их шесть, и разных расцветок. А также шелковые чулки и обувь из ткани. Ну как откажешь такому мужчине?
О дамских платьях не говорю: музейные экспонаты, да и только. На каждое у художницы Севрюковой ушло по 15 метров тафты. Прошу заметить, тафты, а не гардинной ткани, из которых чаще всего в театрах шьют исторические костюмы.
— Тафта — ткань легкая, а посаженная на фижмы, делает платья невесомыми и крайне удобными для актрис, — рассказывает мне в антракте их автор. — Поэтому в них можно делать все: падать в обморок, заниматься любовью…
Ольга Кабо, Юлия Хлынина (мадам де Турвель), Анна Михайловская (Сесиль), Нелли Пшенная (мадам де Воланж) и старейшая актриса театра Ирина Карташева (тетушка Вальмона) их прекрасно носят. Тот случай, когда костюм обязывает к определенным жестам, движениям: в таких платьях руками не помашешь и не ссутулишься. Как это ни странно, но именно высочайшее качество оформления «Опасных связей» обеспечило этой адюльтерной истории шик и класс. Чуть подешевле ткань, кружева, кожаная или из заменителя обувь — получили бы зрелище в провинциальном театре, замахнувшемся на буржуазную жизнь.
Большая заслуга Павла Хомского — в таком подходе к постановке и в том, что он точно следовал за автором, который, кажется, лишь любовался пороком.
— Павел Осипович, почему вы взяли именно этот роман? Ну как он сегодня может прозвучать?
— Я очень его люблю, во-первых. Во-вторых, хотел показать, как может быть погублено настоящее чистое чувство. Времена разные — механизм один. Цинизм сегодня ничем не лучше безнравственности прошлого.
Надо сказать, что в режиссерской работе — ни намека на мораль, осуждение. Логическое построение произведения музейного вида оказалось посильнее современных трактовок в черном кабинете и магазинных костюмах. И вот что еще удивительно: Хомский, этот далеко не молодой человек, удивил не количеством постельных сцен, а их деликатным изяществом.
