В нее наведывались люди в штатском с военной выправкой. Из этой секретной комнаты тянулись провода в ЦДЖ, ресторан. Застольные разговоры интересовали Лубянку. Надобность в такой аппаратной отпала.
Что говорят между собой, можно прочесть в прессе и услышать в эфире.
За другой стальной дверью стоял ксерокс. На нем печатали извещения о заседаниях, приглашения на вечера, рассылаемые по почте. Теоретически можно было размножить “самиздат”, протесты диссидентов. Поэтому все ксероксы учитывались госбезопасностью. Образцы шрифтов редакционных машинок снимались сотрудниками КГБ, чтобы в случае чего можно было установить источник антисоветской агитации. Ксерокс доверили Виктору Лидскому, человеку надежному, партийному, служившему во флоте. Дефицитом была и бумага для ксерокса, хранившаяся за стальной дверью.
Не знаю, что бы я делал, если бы не Лидский, когда мне понадобились копии рукописей “Тихого Дона”, тайно хранившихся у вдовы лучшего друга Михаила Шолохова. Без них не смог бы убедить в подлинности автографов, противостоять тем, кто доказывал мнимый плагиат. В “Московской правде”, где работал тогда, ксерокса не существовало. И бумаги белой было в обрез.
— Сто листов дам, — пообещал Лидский, когда я ввел его в курс дела. “Тихий Дон” он чтил со школы. Дал 125. Листов оказалось достаточно, чтобы доказать авторство писателя и написать книгу “Как я нашел “Тихий Дон”. В переполненном Мраморном зале ЦДЖ на презентации книги показал эти ксерокопии, позволившие решить, по словам Солженицына, “проблему литературоведения ХХ века”.
Была у Лидского и другая обязанность. Он связывался с типографиями, печатавшими пригласительные билеты в ЦДЖ. Текст каждого непременно “литовался”, то есть подвергался цензуре Главного управления по охране государственных тайн в печати. Первоначально оно называлось Главным управлением по делам литературы и издательств, сокращенно — Главлит. По всей стране бдительные люди “литовали” абсолютно всю печатную продукцию, будь то книга или обертка от конфет.
На сохранившемся в моем архиве пригласительном билете на вечер 22 апреля 1964 года в клуб Московского энергетического института, где я выступал, стоит знак Главлита — Л 61525. В тот вечер в программе вперемежку с артистами значился “Зав. отделом науки журнала “Знание-сила” Леонид Владимиров, рассказавший о “музыке атомных ядер — эффекте Месбауэра”. Я обрадовался неожиданной встрече, потому что знал его прежде как сотрудника многотиражной газеты “За советскую малолитражку” и классного внештатного корреспондента “Московской правды”. Многотиражек в советской Москве издавалась тьма, гонораров в них не платили. Дальше проходных листки в половину формата “Правды” не расходились. Сотрудники изданий фабрик, заводов и рабкоры часто писали в гонорарную городскую газету. Ей постоянно требовались отклики на запуски космонавтов, речи Хрущева, решения ЦК партии и так далее.
Часто возникал в редакции с очередным откликом массивный мужчина Аркадий Ефимович Усаковский, переживший до и после войны две волны репрессий на ЗИС (ЗИЛ тогда назывался автозаводом имени Сталина). Имя рабкора в газете после запятой подкреплялось должностью — “старший мастер автозавода имени Лихачева”. Как правило, заметки его начинались одной и той же фразой: “Вчера на стыке двух смен в цехе главного конвейера Московского ордена Ленина и ордена Трудового Красного Знамени автозавода имени Лихачева рабочие и инженерно-технические работники собрались на митинг, посвященный…”.
Требовалось, чтобы внештатникам выплачивалось сорок процентов стоимости номера. Из них резко выделялись два автора — Леня Финкельштейн, выступавший под псевдонимом Владимиров, и Толя Рубинов, служивший в “Жилищном работнике” и “Коммунальном работнике”. Оба они родились после смерти Ленина. Оба евреи с высшим образованием и литературным талантом. На этом сходство кончается. Судьбы у них разные.
Скрыв от врачей, что ничего не видит правым глазом, Рубинов ушел на войну в 18 лет. На фронте такому бойцу винтовку не доверили, отправили на ложный аэродром с макетами самолетов, где на голову сыпались фугасы. После школы младших авиационных специалистов сержант подвешивал бомбы к боевым машинам. А после публикации заметки в армейской газете “Отвага” его запросили в редакцию. На фронте приняли в партию. Трех сотрудников “Отваги” я нашел в списке погибших. О военном прошлом Толя никогда не вспоминал, по праздникам наград не носил. На факультет международных отношений фронтовика не приняли в год борьбы с космополитами. Институт педагогический закончил заочно на “отлично”.
Леня в годы войны поступил в МАИ — Московский авиационный институт, откуда в армию не призывали. Там недоучился, попав в 1947 году на семь лет в лагерь. В редакции говорили, что судили его за торговлю сахарином, заменявшим в голод сахар. Вышел он на свободу в год смерти Сталина после амнистии, с правом жить в Москве. С дипломом выпускника Московского автомеханического института (в МАИ не восстановили) поступил в цех моторов мастером, стал технологом. Однажды напечатал в заводской газете стихотворный фельетон и после удачного дебюта оказался в малочисленном штате редакции “За советскую малолитражку”.
Править тексты обоих не приходилось. К моему удивлению, эти, прошедшие огонь, воду и медные трубы, литературно одаренные люди не могли вырваться из плена многотиражек. Владимирову даже в оттепель дорога в партийную газету (не за фамилию, а за судимость) была наглухо закрыта. Рубинов прославился статьей “Поезд нужно остановить”, где речь шла о товарных поездах, курсировавших по стране с березовыми дровами. По следам выступления приняли решение правительства. Но в штат его не взяли. Рубинов выступал в отделе городского хозяйства, которым заведовал душа редакции Георгий Титов, председатель месткома профсоюза, хорошо певший под гитару. Ему приписывали песенку:
Мишка, Мишка, где твоя улыбка,
Полная задора и огня,
Самая нелепая ошибка, Мишка,
То, что ты уходишь от меня.
Под Мишкой подразумевалась бывшая возлюбленная Титова. Одна из них приходила на этаж редакции с милой девочкой, на которую все выходили смотреть как на “дочь Жоры”. За любвеобилие партийное собрание рекомендовало членам профсоюза переизбрать председателя месткома, а Титову — “упорядочить семейную жизнь”.
В редакции Леню и Толю считали своими. Приглашали в загородные поездки. В ресторане я оказался случайно рядом с Владимировым и его женой. Меня поразило, что между собой за столом они говорили по-английски. Уроки брали после появления в ЦДЖ объявления о бесплатных занятиях. Их по вечерам вел политический эмигрант, профессор, убежденный коммунист до такой степени, что, прожив всю жизнь в Англии, на старости лет попросил убежища в СССР. Хотя наш посол в Лондоне дружески советовал “товарищу Гандельсману” учесть сложную жилищную проблему в Москве. Комнату в коммунальной квартире профессор получил на бульваре рядом с ЦДЖ, куда постоянно ходил как в английский клуб, без которого не представлял холостяцкой жизни.
О разговоре по-английски за столом я вспомнил после того, как в июне 1966 года мир узнал, что советский журналист, будучи туристом, попросил политического убежища в Англии. Им оказался Владимиров. О нем снова заговорили после того, как во время визита в Англию премьер Косыгин подвергся атаке мировой прессы и публично пообещал разрешить его жене и сыну уехать в Англию. Семья объединилась, но вскоре распалась. Жена и сын вернулись в Москву. Что стало очередной сенсацией.
Владимиров много лет удачно служил на радиостанциях “Свобода” и Би-би-си. Встречался перед микрофоном с замечательными русскими писателями-изгнанниками. Сам писал. Перевел книгу Конквеста “Большой террор”. В книжке “Советский космический блеф” доказывал, что никакого первенства СССР в космосе никогда не было. “А была видимость первенства — были спектакли, блестяще сыгранные великим режиссером Королевым”. Эта книжка “стилем и слогом”, методом доказательств повлияла на разведчика ГРУ Виктора Резуна, который “выучил ее почти наизусть”. Оставшись на Западе, он подружился с Владимировым и, перемешивая мифы и факты, сочинял книги под псевдонимом Виктор Суворов.
Обо всем этом я узнал из воспоминаний самого Владимирова, напечатанных после развала СССР. В них он представил себя реабилитированным “узником ГУЛАГа”, хотя такая возможность представилась осужденным спустя три года после его освобождения. За что судили, о жизни в лагере пять с половиной лет — промолчал, хотя текст изобилует мельчайшими подробностями. Не помянул тех, кто поручился за беспартийного перед первой поездкой в капиталистическую страну, кто пострадал за его страсть к свободе. Походя сказал о “тяжелой семейной драме”, очевидно, пережитой после отъезда жены и сына. И не дал обещанного продолжения. Очевидно, пришлось бы отвечать перед теми, кто ничего не забыл и не простил.
Семнадцать лет Рубинов существовал в сфере жилищного и коммунального хозяйства, банно-прачечной и торговой сети, канализации и водопровода, ритуала и бытового обслуживания. Узнал подноготную большого города. Когда не стало в России Главлита, вышли замечательные книги Рубинова. “Интимная жизнь Москвы”, “История бани”, “История трех московских магазинов”, “Веселые похоронные истории” переживут автора, подобно сочинениям Пыляева и Гиляровского.
Неизвестно, сколько еще лет пришлось бы Рубинову выступать на полосах в половину формата “Правды”. Но ему в жизни неожиданно встретился замечательный человек, который вытащил его из омута многотиражки. С ним и со мной связан незабываемый эпизод. Он обратил внимание на мои публикации о Московской битве и представил первому секретарю МГК КПСС Егорычеву, уроженцу подмосковного Строгина, “фронтовику с двумя пулевыми ранениями”, выпускнику МВТУ имени Баумана, напомнившему мне обликом и манерой говорить учителя истории. В просторной комнате с высоким потолком, где стену заполняла секретная карта Москвы под шторкой, на столе появились стаканы горячего чая с сушками, фирменным угощением Старой площади. После беседы я оказался в бригаде, писавшей доклад, который первому секретарю горкома партии поручалось произнести на торжественном заседании по случаю 25-летия победы под Москвой. Ее Жуков назвал мне “тяжелой победой”, считал самым важным своим выигранным сражением.
Перейдя со Старой площади на Чистые пруды, в “Вечернюю Москву”, Виталий Александрович Сырокомский оценил талант внештатного автора и круто изменил его судьбу в 39 лет. Назначил сразу заведующим отделом строительства и городского хозяйства. За три года в “Вечерке” Рубинова узнала вся читающая газеты Москва. “Городскую сплетницу”, названную так за публикацию многочисленных объявлений о разводах, новый редактор превратил в популярную газету, за которой в киосках выстраивались очереди. В ней Рубинов написал рецензию на мою первую книгу — “Москва глазами репортера”. У него самого тогда вышла крошечная книжечка в три печатных листа ценой 9 копеек “Я знаю все” о Московской городской справке. Знал все о Москве автор. Но понадобилось полвека, прежде чем все в этом убедились.
В “Литературную газету” Рубинов ушел за позвавшим его “Сыром”, ставшим “становым хребтом” захиревшей редакции. По словам Рубинова, “новый самоуверенный первый заместитель главного редактора с замкнутым лицом свирепого диктатора” делал газету, хотя ничего не понимал в литературе и сам почти ничего не писал. (Это случилось в 1966 году, когда Владимиров остался в Англии.) Издание, сдаваемое “Союзпечатью” в утиль, превратилось в объемистый еженедельник с миллионным тиражом. Газету ЦК партии решил сделать “Гайд-парком социализма”. Помощник генеральных секретарей Александров-Агентов назвал ее “клапаном на перегретом паровом котле”. “ЛГ”, очевидно, продлила жизнь СССР, оставляя надежду, что социализм возможен с человеческим лицом. В воспоминаниях Сырокомский счел Рубинова “выдающимся журналистом”, который своими публикациями “не просто крушил бюрократов, разделывал под орех министерства здравоохранения, путей сообщения, связи, гражданской авиации”. Не всех крушить полагалось.
Рубинов стремился сделать нашу жизнь лучше. Ему мы обязаны “телефоном доверия”, спасающим отчаявшихся людей, “службой знакомств”, средством от одиночества. В русский язык вошли крылатые слова: “Если бы директором был я”. После этого призыва он получил полмиллиона писем от людей, пожелавших в роли директора помочь своей стране. Телеграмму об увольнении ветеран, полный творческих сил, получил после 33 лет работы в “ЛГ”. Его архив — полмиллиона писем — выбросили, удалось спасти часть бумаг. Ненужная в России картина эпохи понадобилась США.
“Становой хребет” “ЛГ” сломали в 1980 году по причине, оставшейся ему неведомой до смерти. Шесть лет гноили титана журналистики в затхлом издательстве и агентстве по охране авторских прав. В перестройку в один день в больнице Виталий Александрович получил по телефону сразу три заманчивых предложения, о которых отчаялся думать — в “Огонек”, “Московские новости” и “Известия”. Пошел заместителем главного редактора “Известий”, редактором приложения “Недели”, потерявшей былую популярность, достигнутую при зяте Хрущева. Сырокомский превратил приложение в еженедельник с двухмиллионным тиражом, превышающим намного тираж “Известий”. Этого главный редактор не мог простить заместителю. Советская власть рухнула еще и потому, что не ценила талантливых своих защитников.
Подводя итоги жизни, Сырокомский назвал себя “средним интеллигентом”. Считаю его великим редактором, а того, кого он с обочины поставил на магистральный путь, — великим журналистом. Владимиров, как мне сказали на Би-Би-Си, здравствует в Англии. Сырокомский скончался в 2006 году
Рубинов умер минувшей весной в День Победы, 9 мая. Прощание состоялось в ЦДЖ. Вокруг него стояли бойцы с автоматами. Похоронили в Мытищах, рядом с матерью. Русская соседка, служившая на вокзале, помогла ей спасти троих детей и безногого мужа, затолкнув семью в переполненный вагон поезда перед захватом Смоленска.
…Не стало у ЦДЖ еще одной тайны. Когда недоставало не только хорошей бумаги, меня попросили пригласить начальника главного управления общественного питания в ресторан. Не для того, чтобы удивить кухней, считавшейся одной из лучших в Москве. Заведение являлось филиалом “Праги”, обладало автономией, ему напрямую поставляли бочки с угрями из Прибалтики, ящики с рыбцом, вяленой рыбой из Ростова и другие деликатесы. Гостю показали пивной бар, стены которого расписал с не свойственной советским художникам сексуальностью датчанин Бидструп, зал ресторана, кафетерий. А потом я оказался в подземных залах, о существовании которых не знал, как не ведали все другие члены союза. Они простирались под сводами XVIII века, где принимали почетных гостей. А фирменной посуды, приборов, скатертей негде было взять. Начальник главка обещал помочь. Не знаю, сдержал ли он слово. Известно, дверь в недоступные залы открыли для всех. Для этого во дворе особняка вырыли глубокую траншею. Она ведет в кафе.
