— Любовь, вы играли в Станиславского, в Мариинке, а в Большой вас не приглашали?
— Приглашали. У меня были разовые выступления в Большом театре. Началось все с Евгения Федоровича Светланова. Так совпало, что после моей победы на конкурсе имени Глинки он ставил «Сказание о граде Китеже» и искал певицу на роль молодой Февронии. Он прослушал 25 человек со всего Советского Союза. Когда я спела сцену письма Татьяны, Евгений Федорович сказал: «Мне очень хочется, чтобы вы выучили первый акт «Града Китежа» и показали его мне». Первый акт — это час. Я сидела всю неделю, у меня дым шел из головы! И Светланов предложил мне петь в Большом театре. Мало того, он поставил условие, что когда он дирижирует — буду петь только я. Что он творил за пультом! Это был гений!
— Как прошел дебют?
— Я боялась. У меня было мало опыта, чтобы сразу выходить на деву Февронию в Большом театре, где работали очень хорошие, крепкие певицы. А Светланова, видимо, пленили моя чистота, наивность, молодой певческий тон. У нас получился такой «Китеж», что люди в зале плакали. После этого удачного дебюта я спела Татьяну, Иоланту, Недду в «Паяцах» с Владимиром Андреевичем Атлантовым. Это был для меня праздник. И уже к тому времени меня пригласил Юрий Хатуевич Темирканов в Мариинку: «Ну что вы сидите? Вас все равно в Большой театр эти «тетки» не пустят. А у меня вы будете первой солисткой!»
Я пришла и сразу получила весь примадонский репертуар. Виолетта («Травиата»), Маргарита («Фауст»), Татьяна («Евгений Онегин»), Донна Анна и Донна Эльвира («Дон Жуан»). За три года я стала звездой и считаю, что состоялась как оперная певица именно в Мариинке. А в Большом все было бы не так однозначно…
— Про закулисный мир балета мы знаем много, даже слишком много. А что в опере? Тоже интриги бывают?
— Бывают, и очень часто. Например, солистка в репертуарном театре, занятая с вами на одних ролях, чувствуя, что вы ее конкурентка, может в день спектакля, в час или в два, взять бюллетень. А ты совсем к спектаклю не готовилась! У меня в Мариинке был случай, когда певица, поющая «Травиату», сообщала в 4 часа дня: «Я пришла в театр, распелась, и у меня пропал голос!» Бежит заведующая режиссерским управлением: «Люба, выручай! Кошмар: Виолетты нет! Что делать?» А у меня урок по совершенно другой партии, которую мне петь через два дня. И надевала костюм, и шла, и пела. И так сплошь и рядом.
— А на Западе такое возможно?
— В Метрополитен-опера было еще лучше. Правда, это другая история. Там действует такая очень мудрая система: у любого состава есть два «кавера» — страхующих артиста, которые репетируют одновременно в этой постановке. Они поют в очередь. И когда идет спектакль, альтернативная певица должна до начала последнего акта находиться в 20 минутах от Метрополитен-опера: мало ли что! Мы девять лет жили в Нью-Йорке, и у нас квартира была в 20 минутах ходьбы от театра.
Идет спектакль «Отелло», где поет Пласидо Доминго, Владимир Атлантов в альтернативном составе и мы — я, Рене Флеминг и Кэрол Ванесс. Я Роберту (Роберт Росцик — муж певицы, импресарио. — Е.С.) говорю: «Все, два акта прошли, начался третий, мы можем ложиться спать!» Уложили маленького Андрюшу, я уже в халатике, и в двадцать минут одиннадцатого звонок. Чарли Рикер, артистический администратор: «Роберт, что вы делаете? — «Андрюша спит, Люба собирается в постель». — «Боюсь, что ей придется лечь в постель на сцене Метрополитен-опера! (В 4-м акте Дездемона в постели молится, приходит Отелло и душит ее.) После третьего акта Кэрол Ванесс потеряла голос! Мы высылаем машину! Люба через 10 минут должна быть здесь!»
Натягиваю джинсы, свитер, распеваюсь в такси. Таксист говорит: «O! Lady! Great!» Пока гримировали, распевалась. Объявили: «В связи с болезнью Кэрол Ванесс мы благодарим госпожу Казарновскую за то, что она любезно согласилась продолжить спектакль!» Это были самые долгие овации в моей жизни! Зал стоял минут 10–12 и орал «браво!». Ты всегда должен быть в профессиональной форме.
— Ваш муж как-то сказал, что вы можете распеваться в самый неподходящий момент, даже когда куда-то спешите.
(В этот момент появляется Роберт, внешне чем-то похожий на Моцарта, и сразу вносит ясность: «Ну нет, я говорил, что когда Любе надо и хочется петь — она будет петь!»)
— Когда мне надо заниматься моей любимейшей профессией — хоть трава не расти. Я буду распеваться. И Роберт, бедный, должен брать огонь на себя. Если у нас какие-то встречи, переговоры, я говорю мужу: «Так, дорогой, иди один, а мне надо петь». Он отвечает: «Я так и знал, что мне придется самому». Есть вещи под грифом «совершенно необходимо». Правда, у нас встречаются такие личности, дирижеры особенно, которые могут одновременно разговаривать с кем-то по телефону, махать рукой и кричать на певцов. Я так не умею. Если я включена в творческий процесс, значит, я погружена в него полностью. Все остальное называется халтурой.
— У вас независимый характер. Были проблемы во времена СССР?
— Один режиссер, не буду называть фамилию, вроде бы очень хорошо ко мне относился. Меня как молодую звезду направили в поездку в ГДР и Венгрию на Дни культуры. Режиссер подписывает все бумаги, а сам ставит именно на эти три дня Верди «Битва при Леньяно», которую два дня подряд пою я и еще одна солистка, и говорит: «Петь 3 дня подряд, включая генеральную репетицию, она не сможет. Если ты уедешь, это будет самовольный отъезд». Я все-таки уехала, и мне объявили строгий выговор, а тогда это означало, что я не смогу поехать на международный конкурс и выступить в правительственном концерте. «Есть вариант снять строгий выговор, — предложил мне режиссер. — Спеть через день 15 спектаклей!» Спела.
— А связей с иностранцами вам не приписывали?
— Все было гораздо серьезней! Я заканчивала аспирантуру Московской консерватории, куда направляли лучших студентов, и на концерте должна была спеть два романса Рахманинова и «Summertime» Гершвина из оперы «Порги и Бесс». Завершаю свой номер, и вдруг американский посол, господин Хартман, с огромным букетом ландышей бежит к сцене и говорит: «Я хочу вас пригласить на концерт ко дню независимости США в Спасо-хаус. С ректором я договорился». — «Я еще и в театре работаю!» — «Мы напишем письмо». Потом я пою Татьяну в «Евгении Онегине». К театру подъезжает машина с американским флажком, посол с супругой ждут меня с корзиной цветов у гримуборной. Искусствоведы в штатском напряглись. Становлюсь лауреатом конкурса ЮНЕСКО в Братиславе, получаю приглашение на концерт. Вдруг в театр приходит официальный отказ из отдела культуры ЦК: «Мы не рекомендуем товарища Казарновскую на поездку в Братиславу». Оказалось, был сигнал из театра, что я неразборчива в связях!
Я в истерике, ничего не могу понять. А мама догадалась: «А не из-за посла ли?» Солисты театра написали телегу, что я — любовница американского посла. Когда мой папа, заслуженный человек, ветеран войны, генерал, ходил в отдел культуры ЦК, ему сказали: «Юрий Игнатьевич, обратите внимание на моральный облик вашей дочери».
— Ну просто «облико морале»! В каком году это было?
— В 1985–1986-м, накануне перестройки. Я позвонила Тихону Николаевичу Хренникову, который тогда был всесилен. Он изумительно ко мне относился. Когда я пела попурри из его песен, а он аккомпанировал за роялем, сразу сказал: «Вот эта девочка будет звездой!» Я приехала к Тихону Николаевичу домой, перед ним на столе лежала копия того письма. Он прикрыл подписи: «Не надо, чтобы ты знала. Это твои коллеги, тебе с ними работать! А я уже позвонил замминистра культуры Иванову и сказал, что даю за тебя поручительство. Что ты чистая девочка из хорошей семьи, не останешься в Братиславе и не бросишь в Горбачева тухлым яйцом со сцены Кремлевского дворца съездов».
В это время меня приняли переводом в Мариинский театр, и Юрий Темирканов спросил: «Люба, а что у вас такое было? Я слышал, что вы икру через границу пытались переправить?» — «Нет, Юрий Хатуевич, меня обвинили в том, что я — любовница американского посла!» — «Интересно! Я бы на вашем месте подумал!» (Смеется.)
— Скажите, а разве переживания не отражаются на тембре голоса?
— Не то слово. Даже не на тембре, а на внутреннем состоянии. Голос — это барометр. Ты просто сжимаешься внутри. Мама, которая была очень толерантным человеком, всегда говорила: «Деточка, завтра будет другой день и все будет по-другому. Если ты погрузишься в это состояние, у тебя начнется депрессия, а им этого только и надо. У тебя есть твоя музыка, твое любимое дело — отвлекай себя, уходи от этого!» Я выходила на сцену, и во мне такой стервозный накал горел: «Ну, сволочи, я вам сейчас покажу!» И вламывала так, что даже моя пианистка сказала: «Люба, ты как Александр Матросов на амбразуре!»
— Слышала, вы дали путевку в жизнь Николаю Баскову?
— В каком-то смысле да. Коля пришел к нам с Робертом совсем еще цыпленком: «Ой, я хочу вас спросить, стоит ли мне этим заниматься? Мне так хочется петь!» Мы его послушали и сказали честно: «Голос у тебя отличный, но он необработанный. Детский, без выявленного тембра, но будешь пахать — все получится!» Коля поступил в стажерскую группу Большого театра. Роберт ему дал совет: «Поезжай учиться к гениальному тенору — президенту общества Верди Карло Бергонци! Он с тобой позанимается 3 месяца, сделаете 3–4 партии!» Мы послали Бергонци запись, он сказал: «Пусть приезжает! Я его возьму!» Конечно, это было бы недешево, но у Коли тогда уже появился продюсер Борис Шпигель и стал в него вкладывать деньги. И тут проходит первое шоу Баскова в России. До этого я брала его в Оружейную палату, где вместе с детским хором мы спели «Аве Мария». Вдруг звонок от Шпигеля: «А на хрен нам ваша Италия и Бергонци? Коля уже звезда!» Роберт сказал: «Тогда я прошу вас забыть наш номер телефона. Вы нас очень подвели, маэстро его ждет». — «Не надо, он поедет к Монтсеррат Кабалье. Мы все оплатим».
Коля переживал первое время ужасно, а потом пошли концерты, деньги. Иногда у него случаются всполохи, он звонит: «Давай что-нибудь сделаем». И пропадает…
— Вы и с Киркоровым пели?
— Один раз на моем шоу в концертном зале «Россия» к 20-летию творческой деятельности. Я искала партнера для дуэта «Time to say good bye». Решила попробовать теноров Большого театра: один мне до подмышек, другой с жутким английским. А для дуэта нужен был красивый мужик с потрясающим голосом и английским. Так возник Филипп.
— В проекте «Голос» проявились талантливые певцы! Есть ли у них шансы пробиться или ряды попсы сомкнуты намертво?
— Когда я начинала смотреть «Голос», там были очень хорошие ребята, но почему-то потом остались совсем не те, кого бы я выбрала. Остались те, кто не испортит ряды российской попсы, но и не сильно украсит. На мой взгляд, их тренеры в какой-то степени ангажированы, они отвечают за свой материал. В нашем шоу «Один в один» никто никого не тренирует. Одна и та же команда показывает себя с разных сторон. Копируя больших, они невероятно растут.
— Какое мнение у вас о Дине Гариповой?
— Она очень милая девочка, но ей надо полностью поменять имидж и найти себя. У нее хороший голос, но ей придется очень много пахать, чтобы можно было сказать: «Я пойду на Дину Гарипову». Не пойду. Я ровно пять минут ее слушаю, и мне становится скучно.
— Какие табу существуют в жизни оперной дивы?
— Не слишком много говорить перед концертом и спектаклем. Козловский вообще не разговаривал два дня. Надевал шарф и писал записки. Лемешев молчал день. Вино нельзя, острое нельзя, мороженое нельзя, купаться нельзя, кондиционер нельзя. Курить нельзя, потому что это кончается нарывами в горле и раком. Только басы могут курить и пить красное вино, чтобы звучало нижнее «фа» или «ми».
Говорят, что занятие любовью непосредственно перед спектаклем ведет к очень нехорошим вещам, хотя Дима Хворостовский сообщил, что ему обязательно надо, чтобы был секс перед выступлением. Одна прима даже заказывала себе мужчину в гримерку. Так что тут все индивидуально…
— А беременность влияет на голос?
— Многие страдают от токсикоза, плохого самочувствия, а я жила с ощущением, что у меня будет желанный ребенок. Дитя любви. Я кайфовала и пела до восьми месяцев. Дальше было неприлично петь Дездемону или Татьяну с большим пузом.
— Несколько лет назад Александр Градский придумал неологизм «журналюга», а вы — автор слова «вокалюга».
— Да, это человек, который живет для звука, а не для смысла, не для образа правды сценической. Вышел на сцену футляр с голосом, поставил ноту (мастерски изображает руладу из набора звуков. — Е.С.) — и все хорошо! Когда вижу этих горе-певцов, мне становится так скучно, и я понимаю, почему публика говорит: ну, в опере все перепутано, выдумано и не разберешь ни слова. И так это жанр синтетический, условный! Станиславский говорил, что слово — это «что», а музыка — это «как». Когда нет слова и нет творческой отдачи, в сухом остатке поставленные ноточки! Вам через 5 минут становится тошно, потому что вы не понимаете смысла происходящего.
— А как вы относитесь к новым прочтениям классики?
— Я с этим борюсь, для меня это боль. В какое положение поставлены сегодня бедные певцы! Режиссер просто охамел, ему позволили все, потому что опера — «неинтересный и скучный жанр, который надо адаптировать, чтобы зрительный ряд читался, как в сериале!» Когда мы увидели «Руслана и Людмилу» в Большом театре, сначала просто хохотали, а потом выключили, потому что это позор, издевательство над оперой, над певцами, над всем тем, что называется оперный театр. Помнишь (обращается к Роберту), в спальню Людмилы входит половой гигант Черномор, весь в наколках, заваливает ее на кровать. А девки делают Людмиле тайский массаж! Это желание устроить скандал, эпатировать публику — свидетельство психического нездоровья, потому что ты не можешь слушать гармоничную музыку и ставить такое.
— Случалось ли вам петь под фонограмму?
— Случалось. Есть вещи, которые оговариваются заранее. Когда идут съемки фильма, нельзя петь живьем, потому что любая гримаса на камере искажает образ. Во время прямой трансляции на улице тоже идет фонограмма. Потому что ветер поднялся, и ноты у музыкантов сдуло, и с микрофоном что-то — все, запись запорота. Но, честно говоря, я ненавижу петь под фонограмму. В этом есть какая-то искусственность.
— В советские времена были закрытые правительственные концерты, куда приглашали красивых молодых актрис. Сегодня музыку заказывают богатые люди. Вы пели для такой аудитории?
— Я в своей жизни это делала раза два или три, но не получала никакого удовольствия. У меня очень жесткий райдер: не есть, пока я пою, на столе не должно быть алкогольных напитков. То есть это должна быть форма концерта. А им сегодня это ни к чему. Под шумок разговаривают, им нужны имена. Сегодня пригласим Казарновскую, завтра — Соткилаву, а послезавтра — Пласидо Доминго. Роберт в таких случаях всегда жестко отказывает. Если вам надо покушать под музыку, зовите других.
— На что вам не хватает денег?
— Мне на все хватает. Я не хочу, чтобы у меня были дворцы, яхты, заводы, пароходы, бриллианты, как у Элизабет Тейлор, или Рембрандт на стене. Мне хватает на книги, на то, чтобы давать сыну потрясающее образование. Я приобрела квартиру в центре Москвы, мне хватило на то, чтобы мы содержали нашу небольшую, но очень любимую недвижимость за рубежом. А больше я ничего не хочу.
