Артисткой не для праздников когда-то назвал Аду Роговцеву режиссер Иосиф Хейфиц. В его картине «Салют, Мария!» она сыграла в 1970 году юную подпольщицу и стала знаменита на всю страну. Все давалось нелегко, хотя нам-то представляется жизнь такой актрисы сплошным праздником. Многие до сих пор вспоминают обложку журнала «Советский экран», где счастливая Ада Роговцева снята с любимым мужем — актером и режиссером и тоже народным артистом СССР Константином Степанковым и двумя детьми — Константином и Екатериной. Теперь остались только женщины — мать и дочь. На творческих вечерах Ада Роговцева цитирует слова из пьесы «Священные чудовища» Кокто о том, что актрисы гораздо более одиноки, чем о них думают.
— Время у нас тяжелое на Украине, — говорит Ада Николаевна. — И я тяжелая. Все варится в страшном котле. Мне 76 лет. Когда долго живешь, многое видишь, как чеховский Фирс. Когда-то моя семья жила на границе Украины и России. Мое окружение было русскоязычным, но потом я выучила украинский язык. Я держусь зубами за возможность выходить на сцену и на съемочную площадку. Я родилась в семье, которая не имела никакого отношения к искусству. Дед был сапожником и пел в церковном хоре. Другой дед столярничал и пел в церковном хоре. У меня было три бабушки: черная, без единой сединки прабабушка; белая, поседевшая в 40 лет, — жена дедушки-столяра, от которой я переняла холодок — без него трудно в актерской профессии; и красная — рыжеволосая. Я должна была пойти в журналистику. Писала стихи, одно из них — на смерть Сталина — читала так проникновенно, что подруги посоветовали непременно идти в артистки. И я поступила в Киевский театральный институт на курс к своему будущему мужу Константину Степанкову. Моя белая бабушка тогда сказала: «Оно ж и неплохо! Ничего не украдешь там». Эта безграмотная женщина преподнесла мне всю систему Станиславского — смотреть на мир открытыми глазами. Студенткой четвертого курса я пришла в Театр им. Леси Украинки. Очень тяжело жила. Нищая, я счастливой влетала в театр.
— Вы прожили долгую жизнь со своим мужем, многое пережили после его ухода…
— Я влюбилась в своего педагога. Он ушел из семьи, оставив маленького ребенка. Всю жизнь я об этом не забывала. Кому-то мой муж казался неприступным. У меня иногда спрашивали: «Как ты с ним живешь?». А он был одна нежность. Моего мужа нет уже 10 лет. Мы вместе прожили 46 лет. После его ухода я не знала, как жить. Дети и внуки заполнили пустоту. Дочь Катя — а она у нас выродок в семье, интеллектуалка, — заставила меня написать книгу «Мой Костя». После этого стало легче. Я научилась жить без него. Прошло полтора года с тех пор, как ушел в 50-летнем возрасте после тяжелой болезни мой сын — огромный красавец Константин Степанков. Когда любишь сына так, как никогда и никого, и он тебе отвечает тем же — как жить без него? Меня уничтожила его смерть. Нужно было не возродиться, а стать другой. После ухода сына я написала вторую книгу — «Свидетельство о жизни», где вспомнила всех своих родственников, людей, встречавшихся на моем пути. Моей дочке Кате 39 лет. У меня есть внук Алешка. Он — благородное существо. А недавно Катя родила Матвейку, второго ребенка. Есть дочка моего покойного сына — Даша. Это то, что держит меня на белом свете. Жизнь человека нелегка. От сумы и тюрьмы не зарекайся. Единственное, что излечивает — это способность любить. Говорю вам это как человек, многое переживший. И мамин паралич в 49 лет — 6 лет она была прикована к постели, и уход близких. Я всех похоронила. Мой сын похоронен в деревне, где буду лежать и я. Мне в роддоме подарили три королевских тюльпана. С тех пор я сыну их всегда и дарила. Как-то ездила к нему на могилу, 70 штук расставила. А 8 марта пришла к нему опять. И представляете — ни один цветок не пропал, потому что шли дожди. Так мой мальчик сказал мне: «Сегодня 8 марта». Я получила свои самые дорогие цветы — Котькины тюльпаны.
— Вы часто бываете на разных фестивалях, что вам интересно?
—Те впечатления, которые я получила на фестивале в Могилеве, облагораживающе на меня действуют. Из артистов я одна в жюри затесалась. И оказалась в выигрыше больше, чем все остальные, — пообщалась с умными людьми. Если я вижу хороший спектакль или фильм, то не играет роли — академия это или авангард. Присутствие таланта сразу очевидно. Меня пугает, что язык искусства становится другим. Вижу, что зрители приходят на спектакли, которые обещают им какой-то взрыв, протест, иной язык. Не всегда это оправданно. Все теперь так перемешано, неоднородно. Приходится хорошо поработать душой и головой, подумать о том, как же не потерять интеллект в авангардном эксперименте, где многое поверхностно. Мне приятно бывать на фестивалях, просто потусоваться, получить радость от общения с людьми. Ценность не в том, чтобы пройти по красной дорожке, платьице показать или фигуркой похвастаться, а в том, чтобы посидеть и поговорить, подумать о чем-то важном. Я вчера одну актрису крепенько так обняла, не давая ей никаких авансов как председатель жюри, только сказала: «Боже, какая это адская работа». Она меня поблагодарила. Я даже не подумала о том, что я Ада и вдруг заговорила об адской работе.
— Чем вы сейчас живете? Основные предложения связаны с российскими сериалами или есть что-то еще?
— Я работаю больше десяти лет в Москве в спектакле «Париж спросонья» в паре с Олей Волковой. Были и другие проекты. Теперь, думаю, все это прекратится на какое-то время. Очень жаль. Играю в спектакле «Розовый мост» ту же роль, что сыграла Мерил Стрип в картине «Мосты округа Мэдисон». Работаю с Катей Рубиной — московским художником и драматургом. Играла в ее «Прогулках влюбленных». У нас спектакль назывался «Вася должен позвонить». Мне была дорога эта роль. Много снимаюсь в сериалах. Работаю и в Киеве. Моя дочка Катя 15 лет работала в театре у Романа Виктюка, закончила Высшие режиссерские курсы у Петра Ефимовича Тодоровского, но пока не хочет снимать кино, сосредоточилась на театре. С ней я уже сделала три спектакля и заканчиваю четвертый. Вначале мы работали в стационарном театре, а потом ушли в свободное плавание. Моя Катька только набирает. Мне интересно с ней. У нее это пятый спектакль, но все работы имеют хорошую прессу. Правда, мой покойный сын Костя подсмеивался над ней: «Катя, ты чего ставишь сериалы в театре?». Они просто очень человечные. Представляете, я 670 раз отыграла спектакль «Варшавская мелодия». А теперь мы с Катей участвуем в постановке «Варшавская мелодия-2». Дочь играет меня молодую, а я себя 60-летнюю. В своей первой «Варшавской мелодии» я носила Катю под сердцем. Я вообще мать-преступница. Снималась, когда девочке было 4 месяца, отправилась на съемки в Башкирию. Наша новая «Варшавская мелодия» построена на воспоминаниях героини, приезжающей из США в свою любимую Москву. Она приходит в консерваторию, где училась когда-то, и на нее нахлынули сильные чувства.
— Вы легко пережили переход на возрастные роли?
— Старость принимаю трудно. Когда у актрис, всю жизнь игравших любовь и страсть, наступает определенный возраст, им трудно перестроиться. Возрастных ролей не так много, тем более способных заинтересовать по-настоящему. Я стараюсь играть там, где мне интересно зацепить какую-то человеческую проблему. Много размышляла над пьесой «Беглянки». Моя героиня убегает из дома престарелых, а другая — от семьи, где ее достали. Одной — 70, другой — 40. И они потихонечку пересматривают свои жизни, обретают свободу и друг друга. Мне интересно коснуться в своем третьем возрасте этой темы — как человек начинает впадать в одиночество, что подобно греху, погружается в злобу, как ведьмы и бабки, превращается в никому не нужный мусорок. Вопрос старости очень важный. Мы снялись в картине «Зимний роман» с Юозасом Будрайтисом. Казалось бы, сказочка, мелочевка, а людям почему-то нравится! Значит, мы зацепили что-то важное. Как жить, если ты никому не нужен, всех раздражаешь, мешаешь? Как достойно выстроить жизнь, которая тебе отпущена, даже в не самых лучших обстоятельствах? Недавно мы снимались с Арменом Джигарханяном в Крыму в четырехсерийной картине «Боцман Чайка» Вячеслава Златопольского. Я играю там маму героя Дмитрия Харатьяна. И Армен Борисович спросил: «Ты что, еще играешь в театре? Вот сумасшедшая!». И предложил почитать три пьесы. У него же свой театр. Он хочет, чтобы я приехала в Москву и мы бы играли с ним спектакль.
— Не отказывайтесь.
— Нет, это то, что меня интересует. Тем более что с Арменом Джигарханяном мы родственные души по мироощущению и творчеству, даже по быту, по жизни в целом. Да и в стационарном театре играть заманчивее, чем кочевать.
— А вам приходится себя ломать, принимая те предложения, которые поступают?
— Почти все возрастные артистки идут моим путем. Кроме тех, у кого есть зацепка на серьезное кино и серьезную режиссуру, или тех, кто обеспечен настолько, что может позволить себе не опускаться до чего-то несущественного. Когда ты теряешь возможность выходить на съемочную площадку — это трагедия. Команда «Внимание! Начали! Мотор!» — волшебная. Отказать себе в удовольствии слышать эти слова — значит просто погибнуть. Я с 18 лет на съемочной площадке и обожаю ее. Иногда артисты жалуются, что их долго не снимают, приходится ждать на площадке. Смена-то длится по 13 часов. А мне никогда не бывает скучно. Я никого не тороплю. Сам процесс кинопроизводства для меня — бальзам на душу. И когда вдруг случается так, что я месяц не выхожу на площадку, начинаю тосковать. Ну а роли у меня теперь какие? Бабка, старая мать, колдунья, настоятельница монастыря, монахиня. Недавно мы с Катей Васильевой встретились в каком-то сериале, нам было вместе интересно. Когда сталкиваешься со своими старыми коллегами, это доставляет невообразимое удовольствие. А вот то, что происходит с молодняком, очень тревожит. Начинающие актеры приходят в сериалы и попадают в совершенно бездушную ситуацию. Им нечем дышать — ни творчески, ни человечески. Очень много текста и большой объем работы, который нужно сделать быстро. Режиссеру, как правило, не до артистов, потому что столько всего надо поменять, выстроить, сделать и снять. И дети брошены на произвол судьбы.
— Ничего другого они и не знают.
— В том-то и дело. И для меня это как миссионерская работа. Попадаю в картину и обустраиваю потихонечку своего рода клуб. Я одной девчушечке по-настоящему помогла, и она давай меня благодарить. А я ей говорю: «Ты не должна говорить мне спасибо, а должна от режиссера требовать то, что я сделала для тебя, ведь это то, что имеет отношение к профессии и что обязан делать режиссер».
