— Я мог купить дневники Нижинского! Они были у меня в руках, — сокрушается Ноймайер. — Я посмотрел каждую страницу и решил, что это документ настолько важен, — а я не говорю по-русски, не могу прочитать его! И мне тогда не нужно им обладать. Это было самое глупейшее решение за всю мою жизнь. Ну, почему!? Я же не глупый человек, мог бы выучить русский! Этот дневник продавали три раза. Столько раз в жизни у меня была сложная финансовая ситуация, но я все-таки продолжал выкручиваться и жил. Такие вещи важно сохранить, чтобы они были все вместе, как, например, в таком музее, как этот.
— С чем связан выбор для Большого театра именно спектакля «Дама с камелиями»? Балет несколько раз привозился в Россию на гастроли, он идет во многих крупнейших театрах мира и не является эксклюзивом. Почему, например, не «Пер Гюнт» — гораздо более эксклюзивная вещь?
— Сергей Филин попросил у меня «Даму с камелиями», и мне кажется, что эта работа очень подходит Большому. Может быть, когда вы станете руководителем Большого театра, вы попросите «Пер Гюнта» (смеется). Можно по-разному показать «Даму с камелиями»: сколько версий существует, и все они разные! А сколько интерпретаций «Ромео и Джульетты», «Макбета». Это интересно не только публике. Мне самому интересно, как интерпретируют мою «Даму» артисты Большого театра.
— Роман «Дама с камелиями», написанный Дюма-сыном в 1848 году, и вами поставленный по нему балет в 1978-м сохранили свою актуальность?
— В этой истории не важно, от чего умирает Маргарита Готье – от туберкулеза или от СПИДа. Перед нами история женщины, которая цепляется за жизнь всеми возможными способами в ситуации, когда все, что есть у нее в жизни твердого, оказывается для нее менее важно, чем искренняя любовь мужчины. В этом смысле история абсолютно безвременна, сегодняшнего дня.
Но хореография — это всегда попытка описать ситуацию настолько честно и прямо, насколько это возможно относительно человеческого существа. Я никогда иначе не думал. Мы не ставим то, что конкретно написано в романе, — строчка за строчкой, мы ставим то, что между строк. Мотивацию, почему были написаны эти строки, а также то, что каждый понимает и чувствует абсолютно по-своему.
— Как вы относитесь к нашему недавно введенному в действие закону, запрещающему пропаганду гомосексуализма. Ведь многие ваши балеты могут попасть под него — например, «Нижинский» или балет «Смерть в Венеции» по новелле Томаса Манна, даже «Русалочка», которая идет сейчас в театре Станиславского.
— Вы знаете, я лично вообще не верю ни в какую пропаганду. Мне кажется, что закон, как я понимаю его, сам по себе — окей, может быть. Если вы хотите защищать молодежь от любой (неважно какой) пропаганды — это нормально. Но сложность в том, как интерпретировать закон, а также в его репутации: может породить агрессию по отношению, например, к гомосексуалам. И это, конечно, очень разрушительное влияние. Поэтому я бы хотел, чтобы российские власти более четко определились в этом законе. Потому что на Западе есть большое недопонимание — в чем же суть этого закона. Его на самом деле никто не читал. И мое мнение таково: если я откажусь от приезда в Россию, что это изменит? Я понял что мое присутствие в России важнее, в том смысле, чтобы быть тем, кто я есть, и говорить о том, во что я верю. И это, конечно, никакая не пропаганда!
— Я знаю, сейчас вы работаете над новым балетом «Татьяна» по роману Пушкина «Евгений Онегин». Балет вы ставите для Московского музыкального театра им. Станиславского и Немировича-Данченко и для своей гамбургской труппы…
— Когда ты приступаешь к созданию нового произведения — самое ужасное, это разговаривать о нем. Ты все теряешь тогда, а у меня все должно быть внутри до того, как я начну работать. Сколько у меня сомнений, конфликтов, идей, возможностей. Музыка заказана Лере Ауэрбах — очень, очень талантливая женщина. С ней мы делали «Русалочку», балет, который тоже идет в этом театре. Либретто я отдал еще 5 лет назад, а музыка еще не готова. Пушкин, и особенно «Онегин», — такая святая вещь для всех русских — и я так напуган этим! В театре Станиславского 800 мест, и у каждого свой Пушкин. И я представляю, как все сидят и только ждут, чтобы накинуться на меня (смеется)… Я, конечно, не могу ставить «Онегина» так, как Пушкин написал. То, что я могу сделать, — это балет, который бы назывался «Татьяна», как мог бы его поставить мальчик, рожденный в Милуоки. Естественно, это не тот Пушкин… У меня самое главное — ее сон, который она видит после написания письма.
— А медведь там будет?
— Обязательно…
— Белинский написал, что «Онегин» — это энциклопедия русской жизни». И, в частности, в первой главе сосредоточены многие сведения, важные для нас по истории балета. Это Истомина, которой там посвящены роскошные строки, балеты Дидло.
— И это будет, конечно, в моем балете. Что интересно также для меня, это как Онегин поглощен Ленским. Потому что, насколько я правильно понимаю в этом тексте, даже до смерти своего дяди Онегин уже сомневается, правильно ли он живет. И пытается быть художником. В каком-то смысле пытается писать, пытается что-то делать, понимает, что чего-то в его жизни не хватает. А когда встречается с Ленским, видит в Ленском то, чего нет в нем самом. Поэтому мне нравится Ленский, и я никак не хочу оценивать его поэзию, его стихи, которые он пишет, я хочу оценить тот факт, когда он полностью отдает себя чему-то. И может, даже по-глупому, на этой глупой дуэли, но пожертвовав собой. Из-за идиотской идеи, из-за какой-то женщины, которая не заслужила этого никак.
